Дмитрий Александрович Токаренко
Эхо-сигнал
Он чувствовал нарастающую тяжесть внутри, и у этой тяжести было лицо, высеченное из чёрного камня. На этом лице просматривались все печали и тяжёлые думы Воли, и они, воплотившись в камне, уже никуда не уходили. Размыть их со временем мог лишь вялый поток мыслей, большинство из которых были порождением этой самой тяжести.
Подняв глаза, Воля увидел на балконе дома напротив своего друга с утренней сигаретой. Друг выглядел по-утреннему помятым и несколько сдвинутым относительно остальной реальности в своё измерение, но тем не менее довольным всем происходящим.
Взяв сигарету в зубы, он изобразил рукой шагающего человечка и сделал вопросительное движение головой, приглашая Волю пройтись по улице. Воля, запланировавший эту прогулку заранее, согласился, хотя и не отдавал уже себе отчёта в происходящем и не в силах был адекватно оценить, принесла бы эта прогулка ему хоть какое-то удовольствие или нет.
Встретившись на улице, они поздоровались, но слов для начала разговора Воля найти не мог. "Удовольствие от жизни" в его голове уже превратилось в напыщенную фразу, и говорить о таком теперь было бы лицемерно.
– Вот думаешь, что покуришь, и придет состояние думать о чём-то интересном, но делаешь это и просто дальше думаешь, что оно придёт. – сказал друг и некоторое время смотрел на Волю в ожидании его реакции. Воля путался в своих мыслях и промолчал.
Молчание это было не обычным дружеским, а очень неловким. Воля не находил себе места ни на этой залитой красивым светом улице среди красивых людей и своего друга, ни у себя в голове.
Его спасло осознание того, что он не жалел об утраченной радости, ведь он знал, что эта радость в том виде, в котором она существовала, уйдёт навсегда, оставив после себя только мягкую дымку, какую оставляют все приятные воспоминания. От этого осознания печаль его просветилась и перестала быть таким бременем.
Друг был несколько разочарован прогулкой. Перед прощанием он было взглянул на Волю укоризненным взглядом, и встретил печальные глаза, полные надежды и умиротворения. Воля выглядел как шкодливый, но одухотворённый ребёнок. Он плавал где-то в глубинах своего сознания, и возвращаться на поверхность пока не собирался. Молчание перестало быть томным, друг дал Воле время побыть в себе и крепко пожал ему руку.
Вечер Воля провёл в постели, глядя в потолок. Тоска утомила его больше, чем голод и жара. Эта истома не дала ему страдать так же ярко, как днём, дымка утренней неги снова дала о себе знать и нежно скользила по телу. Поглотив ещё один бутерброд, Воля заснул с чувством того, что день прошёл хорошо и добротно, и всё это просто стоило пережить.
Во сне, как и в жизни, он снова не знал себя. Ему виделось это жирное тело в зеркале, глаза пристально смотрели на него в недоумении и страхе от того, что он не мог вспомнить серое и понурое лицо, в опухших глазницах которого они пребывали. Бесконечное зеркало сна отражало сражённого тревогой оптимиста, и Воля отрёкся от него.
II
Иногда во сне я вижу человека, олицетворяющего пространство этого самого сна, и могу договориться с ним о том, чтобы там появился определенный предмет или произошло определённое событие. После пробуждения я понимаю, что этот персонаж и есть я, моё сознание, принявшее удобную для меня форму. Трудно представить, как обратиться к сознанию в целом, к бытию или пространству, это не укладывается в голове. Для этого сознание и делает такую уловку, придавая себе форму, с виду ограниченную от всего, при этом всё это и представляющее. Такую же уловку оно проделало и со мной самим в этом мире. Так сны помогают понять, что происходит на самом деле. И эта уловка нужна не потому, что я такой ограниченный и глупый, а потому что это прекрасный способ миру проявиться в своём разнообразии и дать себе волю поиграть. Да что там, это всё равно не влезает в мою голову и не должно. Я всегда могу с собой договориться, чтобы что-то произошло. Но буду ли я при этом для себя таким символом пространства или окажусь пустышкой, проводящей годы в печали и чёрствости?
Беспечно прогуливаясь по рабочему месту, пока рядом нет ни начальника, ни кого бы то ни было ещё, я мог думать о чём угодно. Сегодня у меня был целый день, чтобы насладиться своими мыслями, и это не могло не радовать, хоть и совсем чуть-чуть. Проблема в том, что мысли растворялись в бетоне, который меня окружал, и мне становилось мало одних мыслей, мне не хватало реальных действий, шевелений своими руками и ногами, а может и головой.
Как материализовать мысль? Как сделать что-то, с ней связанное, а не просто постоянно вертеть всё это в голове? Первое, что пришло мне в голову, это записать свои идеи в блокнот.
Обычно туда попадали мои идеи о том, чем интересным я мог бы заниматься, и мысли о жизни. Всего этого было так много, почти ни одна идея не находила воплощения, просто поддерживала существующий хаос и ничего не значила. Любая мысль была действительна только на момент записи. Идеи требовали слишком много сил и времени на продумывание и доработку, а затем ещё и на реализацию. Пара страниц с записями месячной давности были прожжены, я не смог разобрать всего написанного, и это тоже добавляло неразберихи.
Моё внимание привлекла идея смастерить стол под старину. Он выглядел бы старше того стола, что у меня есть сейчас, был бы окутан грубым шармом. Ниже даже были расписаны необходимые материалы и инструменты, во время записи я даже подобрал цвет. Что-то новое, чем я мог бы заняться прямо сегодня, с живым интересом, утомиться, проголодаться и бросить всё на полпути. Найду ли я такой большой кусок массива для столешницы? Действительно ли это настолько интересное занятие, что я смог бы, к примеру, делать подобные вещи всю жизнь? Не будет ли это простым механическим повторением одних и тех же действий, приводящих к посредственному результату снова и снова? Меня тошнило от этого. Тошнило от того, что я заставлял себя что-то делать, быть кем-то. Мне ничего не нужно делать, чтобы быть собой. С этим я спорить не мог.
Однако моя инертность тоже участвовала в этом внутреннем тревожном диалоге, тоже повторяя, что ничего делать не нужно, что никакое из этих суетных действий не принесёт настоящих радости и успокоения. «Беспечность – вот что важно,» – шептала она.
«Беспечность бывает разной.» – Увидел я свою же запись в блокноте. Сжав губы, не найдя оправдания этой моей сегодняшней неприкаянности, я пошёл обедать в кафе. Еда была пресной и безвкусной, не лезла в горло, не насыщала меня.
Иногда в таких случаях мне нужно было просто провести время с собой, отвлечься от суеты. Я закрыл глаза, немного расслабился. И уснул.
***
Сегодня Кате предстояло путешествие, встречаемое утренним нежеланием куда-либо идти по принуждению, внутреннему или внешнему. Добираться до автобусной станции пришлось в маршрутке, полной людей, и Катя пожалела, что не взяла такси. Всё не складывалось само собой, валилось из рук, к тому же в голове вертелись тревожные глупые мысли, на месте ли паспорт и ключи от квартиры. Помнила она лишь про блокноты и только и ждала шанса наконец зарисовать туда свои переживания. Привычка всё зарисовывать и была развита ею как раз для того, чтобы ни за что в жизни не цепляться, оставляя лишнее на листах бумаги и возвращаясь только к хорошему.
К счастью, утренние терзания развеялись сами собой к моменту отправки автобуса. Откинувшись в удобном кресле, Катя наслаждалась последним солнечным днём этого года. Лучи играли в ветвях проносящихся мимо голых деревьев, и дух дорожного приключения на некоторое время всё-таки завладел Катиным сознанием.
Приятное покачивание и ласковые лучи нежно прикрыли её веки и убаюкивали, как в колыбели. Катя проснулась, когда автобус сделал остановку, и вышла немного подышать. Дневная дрёма окончательно привела Катю в чувство, чувство расплывающегося пространства вокруг. Пространство, как обычно и бывает в таких случаях, требовало вылить его на бумагу как можно скорее. В ужасе, какой только возможен в таком состоянии, она осознала, что блокнот лежит на самом дне сумки, да и сумка лежит в багажном отсеке.
Опросив несколько пассажиров, Катя всё-таки нашла себе красную гелевую ручку, и, когда автобус вновь тронулся, отвернула рукав левой руки и начала рисовать на предплечье. А что было рисовать? Снаружи всё пролетало мимо, внутри автобуса всё расплывалось после сна, а внутри Кати всё расплывалось как обычно. Тем не менее, что-то всё ещё просилось на «бумагу», и Катя стала рисовать деревья и свет, проходящий через них. Делать это было крайне неудобно, и к тому же в какой-то момент ручка сделала небольшую кляксу. Катя машинально решила её подтереть рукой, но просто размазала по коже всё, что было нарисовано.
«Что ж, примерно так я себя и чувствую,» – подумала она, глядя на своё творение. От этого некуда было деться. Одни переживания впечатываются в листы бумаги, и с ними может произойти всё, что угодно: их можно прожечь, порвать, выбросить и никогда не вспомнить. А другие самскарами размазываются по телу, и можно только надеяться, что они уйдут со старой кожей.
Катя отмыла свою руку, как могла, взяв салфетки у женщины, поделившейся с ней ручкой. На салфетке осталось ещё раз искажённое изображение сегодняшней действительности. Салфетка была инструментом, которым Катя работала, и при этом салфетка вела свою игру, воспринимала всё по-своему, не была под полным контролем. Обычно Катя воспринимала бумагу как пустоту, заполняемую рисунками, а теперь это был полноправный участник творческого процесса, отправившийся в сложенном виде в карман на временное хранение.
Когда Катя добралась до дома отца, было уже темно. На звонок по домофону ответил сонный голос, пригласивший её подняться на четвёртый этаж. За приглашением последовала тревожная мелодия, объявляющая, что входная дверь открыта.
Мужчина был моложе, чем показалось вчера Кате по телефону. Он потёр глаза и, распахнув дверь, размашистым жестом пригласил Катю войти. В одной из комнат, мимо которых они проходили, Катя увидела огромных размеров кровать в очень неряшливом виде, где хозяин помещения явно только что наслаждался сладчайшим вечерним сном. И, судя по некоторой торопливости, с которой он показывал Кате душ и её кровать, он собирался быстрее продолжить своё занятие. Он держал себя естественно и общался мало и открыто: положение его тела, движения рук и лица и так давали понять, что у него на уме. Это первое впечатление располагало к нему Катю, и такое положение дел ей нравилось.
Несмотря на то, что время было не такое уж и позднее, в доме витали сонные настроения, поддерживаемые усталостью с дороги, и Катя решила дать своему телу, поработавшему сегодня холстом, отдохнуть и смыть с себя всю размазанность этого дня. Ко времени, когда она пошла в душ, мужчина уже заперся в своей комнате и больше не издавал не звука. «Звуки не нужны, ведь мы здесь познаём визуальное искусство,» – последним пронеслось в голове, её мысли исчезли и вернулись только следующим утром.
***
В тот день Воля очнулся раньше будильника и не мог уснуть. Он пребывал в некотором нервном напряжении, какое бывает, когда на ночь тревожишься о том, чтобы не проспать утром и правильно рассчитать время в дороге.
Впустив в комнату свет окна, Воля увидел, что на улице всё ещё зима, всё ещё лежит снег, и на вид там очень холодно. От этого мнимого мороза его передёрнуло. Воля завёл машину и пошёл умываться.
В сегодняшних зеркалах его лицо было худощавым, и это немного помутнило его сознание. Он не мог понять, что же происходит не так. Кто-то вместе с ним наблюдал за происходящим, вместе с ним дышал и думал. Сперва он подозревал, что раннее пробуждение привнесло в его мир такие чувства. Даже если это было правдой, от этого ещё долго было не избавиться, потому что ему предстояла дальняя дорога в одиночестве. Он понимал, что такое состояние ждёт его целый день. Как и то, что дышало и мыслило вместе с ним.
Чашка кофе немного развеяла его тоску и совершенно рассредоточила его внимание.
Сев в машину, он включил навигатор и радио и начал движение. Перекрикивались незнакомые голоса, перебиваемые к тому же голосом робота-штурмана, и во всей этой каше приходилось просто ехать. Воля был бессилен сказать «нет» и выключить всё это, он всегда пугался тишины и без музыки становился мрачным, сосредоточенным на серости и грязи улиц вокруг. Через пару часов наблюдения этих проползающих мимо монотонных пейзажей под странные шумы, считавшиеся голосами на радио, Воля осознал, что забыл, как жил раньше, до этого утра, когда не надо было искать место, где пописать или поесть, когда, кроме дороги, были какие-то ещё дела, о которых приходилось постоянно тревожиться. Воля снова превратился в камень, теперь в другой, молчаливый и непоколебимый, камень, катящийся своей дорогой без каких-либо сомнений. Вот так легко целая жизнь человека перестроилась на новый лад, и весь его мир сжался до размеров автомобиля.
Вскоре городские картины сменились белыми безмолвными полями, их вид и ещё больше умиротворял, и ещё больше погружал в дорожное одиночество. На месте для кемпинга люди разожгли костёр и жарили еду. Романтика такого времяпрепровождения была привлекательна, но ещё больше манили Волю в это холодное время тёплые светлые придорожные кафе. И чем они были красивее, тем лучше там кормили – так это виделось.
Через ещё несколько часов движения без движения прошла вечность, и так должна была пройти ещё вечность, и так должно было быть всегда. Дорога не могла кончиться, а Воля мог лишь изредка выходить размяться во время этого долгого утомительного путешествия. Холод снаружи дополнительно искажал реальность, лишая Волю всякого желания выходить наружу даже для удовлетворения потребностей его тела.