bannerbannerbanner
Блондинка

Джойс Кэрол Оутс
Блондинка

Полная версия

Потеряшка

Будь я по-настоящему хорошенькой, отец приехал бы и забрал меня.

Четыре года девять месяцев и одиннадцать дней.

На всем североамериканском континенте начался сезон брошенных детей. И больше всего их было в Южной Калифорнии.

После того как улеглись сухие, горячие, безжалостные ветры, дувшие со стороны пустыни, в песке и мусоре начали находить младенцев. Повсюду – в дренажных канавах, высохших водостоках, у железнодорожных насыпей, прибитых ветром к гранитным ступеням церквей, больниц, муниципальных зданий. Только что рожденных младенцев с окровавленной, еще не отрезанной пуповиной находили в общественных туалетах, на церковных скамьях, в мусорных баках и на свалках. Как же завывал, целыми днями стонал ветер, но, когда он улегся, оказалось, что стоны эти издают младенцы. А также их братья и сестры постарше: детишки лет двух-трех ошалело блуждали по улицам, у некоторых дымились волосы и одежда. У этих детей не было имен. Эти дети не умели говорить, они ничего не соображали. Раненые, многие с сильными ожогами. Другим повезло еще меньше: они или умерли сами, или были убиты – их трупики, часто обугленные до неузнаваемости, мусорщики в спешке убирали с улиц Лос-Анджелеса. Забрасывали в грузовики, везли в каньоны и хоронили в безымянных общих могилах. Ни по радио, ни в газетах ни слова! Никто не должен об этом знать.

«Потеряшки» – так их называли. Те, кому «недостало милосердия».

Над Голливудскими холмами сверкали ослепительные молнии, гроза обрушилась на город, точно гнев Иеговы, постель, которую Норма Джин делила с мамой, взорвалась в ослепительной вспышке. А потом – опаленные волосы и ресницы, жжение в глазах, как будто Норму Джин заставляли долго смотреть на яркий свет, и она одна, без мамы, в этом месте, для которого у нее нет другого названия, кроме как это место.

По ночам, встав на казенную кровать (босая, в ночной рубашке), Норма Джин всматривалась в узкое оконце под карнизом и видела далекие (как знать, насколько далекие?) пульсирующие неоновые буквы на голливудской башне кинокомпании «RKO Pictures»[16].

RKO RKO RKO

Когда-нибудь

Кто привез ее в это место, девочка не помнила. В памяти не осталось ни четких лиц, ни имен. На долгие дни она словно потеряла дар речи. В горле пощипывало, и было больно глотать, словно ее заставляли вдыхать огонь. Есть она не могла, давилась едой, ее часто рвало. У нее был болезненный вид. Она надеялась, что скоро умрет. Она была достаточно взрослой, чтобы сформулировать это желание: Мне стыдно, что я никому не нужна, и я хочу умереть. Однако она была слишком мала и не способна была пожелать этого с нужной силой. И еще не было в ней того безумного исступления, желания отомстить миру, завоевав его тем или иным способом, – хотя любой человек способен «завоевать мир», даже маленькая девочка, что осталась без родителей, одинокая, брошенная, не более значимая, чем одинокий муравей в огромном муравейнике. И все же я заставлю всех вас полюбить меня, а потом накажу себя вопреки этой любви. О нет, тогда еще Норма Джин никому так не угрожала. Ибо, несмотря на рану в душе, понимала: ей еще повезло, что ее привезли сюда, в это место. Повезло, что ее не сварила в кипятке обезумевшая мать, что она не сгорела живьем в бунгало на Хайленд-авеню.

И потом, в сиротском приюте были другие дети, пострадавшие куда больше, чем Норма Джин. Она понимала это, даже несмотря на смятение и обиду. Дети с задержкой в развитии, умственно отсталые, дети-калеки – с первого взгляда ясно было, почему матери от них отказались. Уродливые, озлобленные, отверженные, не дети, а зверьки. К ним даже прикоснуться было страшно, чтобы от такого прикосновения ваша собственная кожа не стала такой же липкой, как у них.

Там была десятилетняя девочка, ее койка стояла рядом с койкой Нормы Джин, в спальне для девочек на третьем этаже. Звали ее Дебра Мэй. Так вот, эту девочку били и насиловали (какое грубое, страшное, взрослое слово «насиловали»). Норма Джин инстинктивно догадывалась, что оно означает, или почти догадывалась. В нем был свист, с которым лезвие бритвы рассекает воздух, и еще нечто постыдное, связанное с тем, «что у девочек между ногами и что нельзя никому показывать». С тем местом, где плоть мягка, чувствительна, уязвима, и Норме Джин становилось дурно при одной мысли о том, что ее могут туда ударить, и уж тем более – ударить чем-то твердым и острым. Были там и пятилетние мальчики-близнецы, чуть не умершие от голода в одном из каньонов хребта Санта-Моника. Их, как выяснилось, связала и бросила там мать, задумавшая «принести жертву, как Авраам в Библии» (так, во всяком случае, объяснялось в материнской записке). Была девочка постарше, с которой подружится Норма Джин, одиннадцатилетняя девочка по имени Флис, чье настоящее имя было Фелис. Она, точно завороженная, снова и снова рассказывала о своей годовалой сестренке, как мамин приятель «бил и бил ее головой о стенку, пока мозги не полезли, ну прямо как семечки из лопнувшей дыни». Норма Джин, вытирая слезы, признавалась, что ее и вовсе не били.

По крайней мере, она этого не помнила.

Будь я по-настоящему хорошенькой, отец приехал бы и забрал меня. Эта мысль была связана с мерцающими неоновыми буквами на голливудской башне за много миль от сиротского приюта. Норма Джин видела ее из окна над кроватью, а иногда и с крыши. То был маячок в ночи, некий тайный сигнал, хотя остальные тоже его видели и, наверное, думали о нем так же. Обещание – но что за обещание?

Норма Джин ждала, что Глэдис выпишут из больницы и они снова заживут вместе. Ждала с отчаянной детской надеждой, к которой примешивались взрослые мысли фаталиста: она никогда не приедет, она бросила меня, я ее ненавижу.

Хотя она места себе не находила от тревоги: что, если Глэдис не узнает, куда ее забрали, где стоит это здание из красного кирпича, обнесенное восьмифутовой проволочной сеткой, с зарешеченными окнами, крутыми лестницами, бесконечными коридорами; со спальнями, где теснились койки (здесь их называли «кровати») и где пахло всем, чем угодно, но по большей части кислой мочой. Со «столовой», где стоял одинаково сильный запах прокисшего молока, горелого жира и моющего средства, где она, косноязычная, оробевшая, должна была принимать пищу, не давиться едой и сдерживать рвотные позывы, потому что «надо поддерживать силы», чтобы не заболеть и не угодить в лазарет.

Эль-Сентро-авеню, где же это, в скольких милях от Хайленд?

Норма Джин думала: что, если я вернусь туда, а она уже там, ждет?

За первые несколько дней в окружном сиротском приюте Норма Джин выплакала все слезы. Слишком быстро выплакала, и слез у нее осталось не больше, чем у потрепанной синеглазой куклы. Безымянной, просто Куклы. Некрасивая, но приветливая женщина, директор приюта, которую положено было называть «доктор Миттельштадт», ее предупреждала. Низкорослая и плотная матрона, с красным лицом и в грязном халате, ее предупреждала. Девочки постарше – Флис, Лу, Дебра Мэй, Джанет – тоже предупреждали. «Хватит реветь! Ты такая же, как все». В общем, прав был веселый румяный священник из церкви, в которую ходила бабушка Делла, и можно было смело повторить его слова: все остальные дети в приюте не были чужаками, которых следовало с опаской избегать. На деле они были ее братьями и сестрами, разве что раньше Норма Джин о них не знала, и весь этот огромный мир был населен несметным количеством ее братьев и сестер, их больше, чем песчинок на пляже, и у каждого есть душа, и все одинаково любимы Богом.

Ожидая, что Глэдис выпишут из больницы, что мама приедет и заберет ее, Норма Джин оставалась сиротой среди ста сорока других сирот. Она была моложе многих, и ее приписали к спальне на третьем этаже, спальне для младших девочек (от шести до одиннадцати лет). К железной койке с тонким свалявшимся матрасом, застланным клеенкой в пятнах, от которой все равно разило мочой. Койка эта стояла у самого окна в большой прямоугольной комнате, до отказа забитой другими девочками, комнате, где даже днем царил полумрак. В жаркие солнечные дни здесь было очень душно, а в пасмурные, дождливые дни – то есть почти всю зиму – сыро и зябко и от оконной рамы сквозило. Тумбочка была одна на троих: для нее, Дебры Мэй и еще одной девочки. Ей выдали два комплекта одежды – два голубых хлопчатобумажных джемпера и две белые батистовые блузки, а также застиранную «постель» и «нижнее белье». Выдали полотенца, носки, туфли, галоши. Выдали плащ-дождевик и тонкое шерстяное пальто.

В тот ужасный, самый первый день Норма Джин произвела в этой спальне настоящий фурор. Кряжистая краснолицая матрона поставила у ее кровати чемоданы Глэдис, остатки былой роскоши, если, конечно, не приглядываться к ним слишком внимательно. В чемоданах была странная, причудливая одежда – шелковые платья, оборчатый передник, юбочка из красной тафты, клетчатый шотландский берет, клетчатый плащ на атласной подкладке, маленькие белые перчатки, блестящие черные туфли из лакированной кожи и другие вещи, что второпях виновато запихнула в чемоданы женщина, просившая называть ее «тетей Джесс» или же «тетушкой Джесс». Через несколько дней почти все вещи эти, провонявшие дымом, украли, присвоили себе другие девочки – даже те, что выказывали Норме Джин явные знаки расположения и с которыми она со временем подружилась. (Позже Флис сконфуженно объяснила, что здесь, в детдоме, «каждый за себя».)

Но на куклу Нормы Джин никто не позарился. Никто не украл у Нормы Джин ее куклу, к тому времени уже лысую, голую, грязную, с широко распахнутыми стеклянными глазами и ртом в виде розового бутона, куклу, на чьем кокетливом лице застыла гримаса ужаса. Флис беззлобно называла ее «жуть какая-то». Норма Джин спала с ней по ночам, а на день прятала ее в постели, словно осколок разбитой души, смешной и нелепый для остальных, но по-прежнему прекрасный для нее самой.

 

– Подождите Мышку! – так кричала Флис подружкам, и они снисходительно ждали Норму Джин, самую младшую, самую маленькую и робкую из всей компании. – Давай, Мышка, шевели жопкой!

Длинноногая Флис, с тонкими губами, жесткими черными волосами, загрубелой оливковой кожей и бегающими ярко-зелеными глазками, наверное, привязалась к Норме Джин из жалости, хотя порой и срывала на ней раздражение. Снова примерила на себя роль старшей сестры, увидев в Норме Джин ту малышку, чьи мозги так живописно разметались по стене – «ну прямо как семечки из дыни». Флис и Дебра Мэй первыми взяли Норму Джин под свое покровительство. Позже воспоминания о Флис пробуждали в душе Нормы Джин всю палитру эмоций, от любви до страха и трепетного благоговения, потому что нельзя было предугадать, как она себя поведет, неведомо было, какие жестокие и грубые слова слетят с ее губ или когда она стукнет тебя рукой, стремительной, как у боксера, – чтобы то ли сделать больно, то ли привлечь внимание, как восклицательный знак в конце предложения. Ибо, сумев вытрясти из Нормы Джин несколько слов (та, запинаясь, доверчиво рассказала, что на самом деле она не сирота, что м-мама в больнице, а п-папа живет в большом особняке на Беверли-Хиллз), Флис расхохоталась ей в лицо и так сильно ущипнула за руку, что на бледно-восковой коже Нормы Джин осталась красная отметина, словно от поцелуя Иуды, осталась и не сходила несколько часов.

– Чушь! Брех-ло! Твои мать с отцом умерли, как и все остальные. Никого в живых не осталось.

Дары волхвов

Они явились в приют вечером накануне сочельника и принесли сиротам свои дары.

Принесли две дюжины выпотрошенных индеек для рождественского стола и великолепную двенадцатифутовую елку, и эльфы Санта-Клауса установили ее в зале для посетителей сиротского дома, и затхлое пространство мигом превратилось в дивный храм чудес. Дерево было такое высокое, такое пушистое, яркое, живое; от него даже издали остро пахло лесом, тьмой и тайной. Елка сверкала стеклянными украшениями, а на самой верхней ветке примостился белокурый ангел с глазами, возведенными к небесам, и молитвенно сложенными руками.

А под елкой – россыпи подарков в ярких веселых обертках.

Вокруг – море света, и звуки рождественских песенок льются из громкоговорителя на грузовике, что стоит у входа в приют: «Тихая ночь», «Мы, три короля», «Украсьте залы». Такие громкие, что сердце начинало биться им в унисон.

Дети постарше уже всё знали, в прошлые сочельники им уже выпадало такое счастье. А новенькие и те, кто помоложе, испугались, не понимая, что творится.

Тихо! Тихо! Встаньте в строй! И дети, построившись парами, по команде вышли из столовой, где после ужина их заставили ждать больше часа без всяких объяснений. Вышли скорым маршем, нет, на учебную пожарную тревогу не похоже, да и для прогулки слишком поздно. Норма Джин ничего не понимала, сзади напирали другие дети: что случилось? кто это там? И тут она увидела в дальнем конце зала для посетителей, на возвышении, нечто поразительное: по-мужски красивого Принца и белокурую красавицу Принцессу!

Здесь, в сиротском приюте Лос-Анджелеса!

Сперва я подумала: они пришли за мной, и только за мной.

Вокруг крики, громкие голоса, возбужденный смех. Рождественская музыка гремит жизнерадостным стаккато, и дышишь быстрее, чтобы поспеть за ее ритмом. Повсюду ослепительные вспышки света – это прибыла команда кинооператоров: снимать, как царственная чета раздает подарки нуждающимся. И фотографов налетела тьма-тьмущая, и у всех камеры со вспышками, и все норовят протолкнуться вперед. Занять удобное местечко. Важная, солидная директриса сиротского дома, доктор Эдит Миттельштадт, принимает от Принца с Принцессой дарственную, и на красном несвежем лице ее, высвеченном вспышками фотоаппаратов, застыла неловкая, неотрепетированная улыбка. А Принц с Принцессой, стоя по обе стороны от этой пожилой женщины, улыбаются красиво, отрепетированно. И на них хочется смотреть и смотреть, и глаза отвести невозможно.

– При-вет, дети! Счастливого вам Р-рождества, дети! – восклицает Темный Принц и поднимает руки в перчатках, точно священник, благословляющий паству.

А Принцесса-Блондинка вторит ему:

– Веселого вам Р-рождества, дорогие дети! Мы вас любим!

Этим ее словам, похоже, поверили, и в ответ раздается восторженный и восхищенный рев, настоящая лавина счастья.

Какими знакомыми казались лица Принца и Принцессы! Но при этом Норма Джин никак не могла их узнать. Принц похож был на Рональда Колмана, Джона Гилберта, Дугласа Фэрбенкса-младшего – и, однако же, он не был ни тот, ни другой, ни третий. Принцесса похожа была на Дикси Ли, Джоан Блонделл, грудастую Джинджер Роджерс – и, однако же, она не была ни та, ни другая, ни третья. На Принце смокинг, белая шелковая рубашка, в петлице – веточка с красными ягодами. На черных, щедро залитых лаком волосах задорный колпак Санта-Клауса – красного бархата с пушистой белой оторочкой.

– Дети, подходите за подарками! Не стесняйтесь! (Он что, этот Принц, дразнится? Ведь все дети, особенно те, кто постарше, так и рванули вперед, к елке, стремясь получить подарок, пока не разобрали, и вовсе не стеснялись.)

– Да, подходите! Просим, просим! Дорогие дети!.. Да благослови вас Господь! (Она что, эта Принцесса, вот-вот разрыдается? Подкрашенные глаза отливают стеклянным блеском и смотрят так искренне, а лощеные малиновые губы то растягиваются в улыбке, то сжимаются бантиком, словно своенравное живое существо.)

На Принцессе сверкающее платье из красной тафты с пышной юбкой, туго стянутое в тонюсенькой талии; лиф, усыпанный красными блестками, облегает полную грудь, как тесная перчатка. На залитых лаком платиновых волосах диадема – неужели бриллиантовая? Ради раздачи подарков в сиротском доме Лос-Анджелеса? На Принце короткие белые перчатки, на Принцессе – тоже белые, но длинные, до самого локтя. Вокруг царственной четы – эльфы Санта-Клауса, у некоторых белые бакенбарды и колючие накладные брови, тоже белые. И эти подручные непрерывно берут из-под елки подарки и передают их царственной чете. Просто волшебное, завораживающее зрелище – как ловко Принц и Принцесса перехватывают в воздухе эти подарки, даже не глядя, не говоря уже о том, чтобы нагнуться за ними.

Атмосфера в зале царила веселая, но лихорадочная. Рождественские песенки гремели во всю мощь; микрофон Принца искрил статическим электричеством, и Принц, похоже, был этим недоволен. Помимо подарков, Принц и Принцесса раздавали длинные полосатые леденцы и глазированные яблоки на палочках, и запасы их быстро подходили к концу. Кажется, в прошлом году подарков на всех не хватило, и дети постарше с удвоенной силой пробивались вперед. По очереди! Все по очереди! Матроны в униформе ловко выхватывали нарушителей порядка из шеренги, хорошенько встряхивали их, награждали шлепком и отправляли наверх, в спальню. К счастью, царственная чета этого не замечала, и фотографы не замечали, а если и замечали, то не подавали виду: все, что вне фокуса, в расчет не принимается.

Наконец настал черед Нормы Джин! Она терпеливо отстояла в очереди за подарком от Темного Принца, который вблизи выглядел куда старше, чем издалека. Кожа у него была странная, румяная, без пор, такая кожа раньше была у куклы Нормы Джин; губы казались накрашенными, а глаза отливали тем же стеклянным блеском, что и у Принцессы-Блондинки. Но Норме Джин некогда было обращать внимание на такие мелочи. Она, споткнувшись от волнения, вышла вперед, в ушах стоял звон и рев, а чей-то острый локоть подталкивал в спину. И вот она робко подняла обе руки, принять подарок, а Принц воскликнул:

– Малышка! Слав-вная моя малышка!

Не успела Норма Джин понять, что происходит, прямо как в сказках бабушки Деллы, не успела она опомниться, как Принц, схватив ее за руки, поднял на возвышение и поставил рядом с собой!

Здесь свет был поистине ослепительным, таким, что ничего не разглядеть. Комната, полная детей и взрослых, расплывалась и рябила перед глазами, точно взволнованная вода. Принц с шутливой галантностью протянул Норме Джин леденец в розовую полоску, глазированное яблоко на палочке – оба лакомства оказались страшно липкими, – а также завернутый в красную бумагу подарок. Потом поставил ее лицом к шквалу фотовспышек и улыбнулся великолепно разученной улыбкой:

– Счастливого тебе Р-рождества, малышка! Наилучшие пожелания от Сан-нты!

В полной панике девятилетняя Норма Джин, должно быть, широко разинула рот и распахнула глаза, и фотографы – все до единого мужчины – довольно расхохотались, и один из них крикнул:

– Так и стой, милая!

И – щелк, щелк, щелк – замигали вспышки, и Норма Джин совершенно от них ослепла, и ей не выпало второго случая улыбнуться в камеру, как следовало бы улыбаться, когда тебя снимают для «Вэрайети», «Лос-Анджелес таймс», «Скрин уорлд», «Фотогрэфи», «Пэрейд», «Пикс» или же для новостной службы Ассошиэйтед Пресс. Как она улыбалась десятки раз, когда смотрела на Волшебного Друга в Зеркале, как умела она улыбаться дюжиной разных способов, известных только ей. Но Друг в Зеркале покинул ее в тот миг, она спугнула его своим изумлением и поклялась, что отныне меня ничем не удивишь.

В следующий миг ее уже спустили с возвышения, единственного почетного места в этом зале, и она вновь стала сиротой, одной из самых младших и маленьких сирот, и матрона в униформе грубо втолкнула ее в колонну детей, которые поднимались наверх, в дортуар.

Те уже срывали обертки с рождественских подарков, бросая на пол обрывки блестящей бумаги.

Это была мягкая игрушка для ребенка лет двух-трех или четырех; Норма Джин была вдвое старше, однако ее страшно растрогал этот полосатый тигренок – размером с котенка, сделанный из мягкой пушистой ткани. Его хотелось приложить к щеке, потереться. Хотелось прижимать к себе, мять, тискать, уложить с собой в постель. У него были золотистые глазки-пуговки, смешной плоский нос, упругие щекотные усы, а сам он был в оранжево-черную полоску. Еще у него был изогнутый в дугу хвостик с проволочкой внутри, и его можно было двигать вверх-вниз и сворачивать в знак вопроса.

Мой полосатый тигренок! Мой рождественский подарок. От Него.

Леденец и глазированное яблоко отобрали у Нормы Джин девочки постарше, прямо в спальне, и тут же жадно сгрызли.

Ей было все равно. Ей нужен был лишь полосатый тигренок.

Но через несколько дней тигренок тоже исчез.

Она была осторожна, прятала его в постели глубоко-глубоко, вместе с куклой. И тем не менее однажды, вернувшись в спальню после трудовой повинности, Норма Джин обнаружила, что постель ее перерыта, а тигренок исчез. (Куклу не взяли.) После Рождества в приюте было полно полосатых тигрят, а также панд, кроликов, собачек и кукол. Такие подарки предназначались детям помоложе, старшим же дарили авторучки, коробки цветных карандашей, настольные игры. Даже если б Норма Джин и узнала своего полосатого тигренка, у нее все равно не хватило бы смелости заявить на него свои права или же просто выкрасть, подобно той девочке, что уже его украла.

Зачем обижать другого человека? Достаточно того, что обидели тебя.

16Название одной из крупнейших студий Голливуда в 1930–1940 гг.
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26  27  28  29  30  31  32  33  34  35  36  37  38  39  40  41  42  43  44  45  46  47  48  49  50  51  52  53  54  55  56  57  58  59  60  61  62  63  64  65  66 
Рейтинг@Mail.ru