Джойс Кэрол Оутс
Блондинка
Потому что вот уже тринадцать лет она работала в проявочной на Студии, тринадцать лет верно и преданно помогала создавать великие фильмы с главными звездами американского кино, влиявшие на самую суть Америки. А теперь вдруг выяснилось, что молодость прошла, а душа ее поражена смертельным недугом.
Ей лгали в студийном лазарете, и нанятый той же Студией врач уверял, что кровь ее вовсе не отравлена, хотя она была отравлена. Химические яды проникали даже сквозь двойные резиновые перчатки, просачивались в кожу и кости рук. Тех самых рук, которые целовал ее возлюбленный, восхищаясь их красотой и изяществом. «Руки, которые утешают» – так он говорил. Яды проникали в костный мозг, разносились по кровотоку, отравили мозг, пары́ их просочились в ничем не защищенные легкие. Перед глазами все дрожало. Глаза болели даже во сне. Ее коллеги боялись признаться, что тоже больны, боялись, что их уволят и они станут «безработными». Потому что в 1934-м в Соединенных Штатах настали просто адские времена. Адские и позорные. Потому что она звонила и говорила, что заболела, звонила и говорила, что больна, звонила и говорила, пока ей не сообщили, что «она уже больше не в штате Студии, что пропуск ее аннулирован и охрана ее не пропустит». И это после тринадцати лет.
Потому что больше никогда она не будет работать на Студии. Никогда не будет продавать свою душу за гроши ради биологического выживания. Потому что должна очиститься сама и очистить свою пораженную недугом дочь.
Потому что в глубине души она сама была как дочь, а дочь ее была как на ладони.
Потому что на самом деле дочь ее была безобразным уродцем и лишь притворялась хорошенькой кудрявой девочкой. Потому что все вокруг сплошной обман.
Потому что даже отец этой девочки не хотел, чтобы она появилась на свет.
Потому что сомневался, что это его ребенок.
Потому что он дал ей денег, швырнул банкноты на кровать.
Потому что в сумме эти банкноты составляли ровно 225 долларов, такова была стоимость их любви.
Потому что он сказал, что никогда не любил ее; просто она не так все поняла.
Потому что он велел больше не звонить ему и не ходить за ним по улице.
Потому что все вокруг сплошной обман.
Потому что до беременности он любил ее, а потом перестал. Потому что он взял бы ее в жены, она в этом не сомневалась.
Потому что ребенок родился на три недели раньше срока и тоже оказался Близнецом, как и она сама. И так же, как она, был проклят.
Потому что никто никогда не полюбит такого мерзкого про́клятого ребенка.
Потому что низовые пожары в холмах были четким знаком, приказом «на выход».
За мамой пришли, но то был не Темный Принц.
До конца жизни меня не оставлял этот страх. Что однажды за мной тоже придут совсем чужие люди и уведут меня, а я буду голая и буду отбрыкиваться и кричать что-то бессвязное. Жалкое зрелище.
Пришлось пропустить школу и остаться дома. Мама не разрешала ей общаться с «врагами». Джесс Флинн иногда можно было доверять, иногда – нет. Ибо Джесс Флинн работала на Студии и вполне могла оказаться шпионкой. И в то же время Джесс Флинн была им другом, приносила еду. Заскакивала с улыбкой – «просто взглянуть, как вы тут». Даже предлагала Глэдис денег взаймы, если нужно, а если не нужно – свою щетку для чистки ковров. Большую часть времени Глэдис проводила в потемках, в постели, лежала обнаженная под грязными простынями. Рядом на тумбочке был фонарик – чтобы высматривать скорпионов, которых Глэдис ужасно боялась. Жалюзи на всех окнах, во всех комнатах, были опущены до подоконника, и невозможно было отличить день от ночи, сумерки от рассвета. Даже в самый яркий солнечный день в спальне висела туманная дымка. Запах болезни. Запах грязных простыней и нижнего белья. Запах лежалой кофейной гущи, прокисшего молока и апельсинов в холодильнике, где не было льда. Запах джина, сигарет, запах человеческого пота, гнева и отчаяния. Джесс Флинн «прибиралась немного», если ей разрешали. А если не разрешали – на нет и суда нет.
Время от времени в дверь стучал Клайв Пирс. Через дверь говорил или с Глэдис, или с ее дочуркой. Хотя слышно его было плохо. В отличие от Джесс Флинн он никогда не входил. Летом уроки игры на пианино прекратились. Он говорил, что это «трагедия», но «могло бы быть гораздо хуже». Другие жильцы совещались: что делать? Все они работали на Студии: дублеры и статисты, а еще один помощник оператора, массажистка, костюмерша, двое укладчиков реплик, тренер по гимнастике, техник из проявочной лаборатории, стенографистка, декораторы и несколько музыкантов. И все они, в общем, сходились во мнении, что Глэдис Мортенсен «психически неуравновешенная», а может, просто «эксцентричная и темпераментная» особа. Почти все соседи знали, что проживает миссис Мортенсен вместе с маленькой девочкой, которая, если б не кудряшки, была похожа на нее «самым сверхъестественным образом».
Однако никто не знал, что делать и надо ли вообще что-то делать. Никому не хотелось лезть не в свое дело. Никому не хотелось навлечь на себя гнев этой Мортенсен. Все исходили из смутного предположения, что Джесс Флинн является подругой Глэдис Мортенсен, вот пусть она и разбирается.
Девочка, обнаженная и рыдающая, забилась за пианино, спряталась там вопреки материнским приказам. Она старалась не попадаться матери на глаза. Потом выползла на ковер, съежившись, будто испуганный зверек, ибо мать принялась бить по клавишам кулаками, извлекая резкие нестройные звуки, вибрирующие, как натянутые нервы. В духе Мака Сеннета[12]. Словно Мэйбл Норманд из фильма «Хромоножка», который Глэдис смотрела еще девочкой.
Раз вы смеетесь, значит это комедия. Даже если при этом вам больно.
Вода, чистая и обжигающе горячая, хлестала из крана в ванну. Глэдис раздела девочку и разделась сама. Потом потащила дочь в ванную, пыталась приподнять и опустить в воду. Но девочка кричала и упиралась. В полном смятении, поскольку мысли ее смешались с едким привкусом дыма и насмешливо-злобными, невнятными из-за проглоченных таблеток голосами, Глэдис думала, что ребенок куда моложе, что они вернулись на несколько лет назад, и девочке всего года два или три, и весит она всего лишь – сколько? – фунтов тридцать. И доверяет маме, и ничего не подозревает. Но девочка сопротивлялась, вырывалась, ускользала, кричала: Нет! Нет! Такая большая, сильная, своевольная, перечит материнскому слову, отказывается идти в ванную, не хочет, чтобы ее поднимали и сажали в чистую, обжигающе горячую воду. Борется, вырывается из голых, цепких рук матери, выбегает из распаренной ванной.
– Все из-за тебя. Из-за тебя он ушел. Это ты была ему не нужна. – Эти слова произнесла она почти спокойно, вслед перепуганной девочке, и те ударили ей в спину, словно пригоршня колючей щебенки.
Голая девочка сломя голову выбежала в коридор и застучала в соседскую дверь с криком:
– Помогите! Помогите нам! – Но ответа не было. Тогда девочка побежала дальше и застучала во вторую дверь с криком: – Помогите! Помогите нам! – Но ответа не было. И тогда девочка подбежала к третьей двери и застучала в нее изо всех своих сил, и на этот раз дверь отворилась, а за дверью стоял удивленный молодой человек, загорелый, мускулистый, в майке и тренировочных брюках, стоял и смотрел на нее сверху вниз. У него было типично актерское лицо, но сейчас он моргал от искреннего удивления при виде этой девочки, обезумевшей и совершенно голой. По лицу девочки бежали слезы, и она кричала: – П-помогите, моя мама заболела, помогите маме, она больна!
Первым делом молодой человек сорвал со спинки стула собственную рубашку и укутал в нее девочку, чтобы прикрыть ее наготу, а потом сказал:
– Вот и все, малышка. Говоришь, твоя мама больна? И что же с ней случилось?
Тетя Джесс и дядя Клайв
Она меня любила. Ее у меня забрали, но она всегда меня любила.
– Твоей мамочке уже лучше. И теперь ее можно навестить, Норма Джин.
Это говорила мисс Флинн, а мистер Пирс стоял у нее за спиной, в дверях, и выглядели оба так, словно на плечах у них был гроб с покойником. У подруги Глэдис Джесс Флинн веки покраснели, а кончик носа дергался, словно у крольчихи. Друг Глэдис Клайв Пирс все время поглаживал подбородок, нервно так поглаживал подбородок и перекатывал во рту мятный леденец.
– Твоя мамочка зовет тебя, Норма Джин, – сказала мисс Флинн. – Врачи говорят, что теперь ей лучше и к ней уже можно. Ну так что, поедем?
Поедем? Разговор прямо как в кино, и девочка насторожилась, почуяв опасность.
Нет, в кино нужно отыгрывать роль. Нельзя выказывать своих подозрений. Потому что заранее ничего не известно. Вот если посмотреть фильм второй раз, тогда совсем другое дело. Тогда ты уже будешь понимать, что означают эти вымученные улыбочки, эти уклончивые взгляды, эти неуклюжие слова.
И девочка радостно улыбнулась. Улыбнулась доверчиво, так чтобы видно было, что она купилась.
С тех пор как Глэдис «забрали», прошло уже десять дней. Ее положили в больницу штата в Норуолке, к югу от Лос-Анджелеса. Воздух в городе все еще был дымным и влажным, и от него слезились глаза, но пожары в каньонах пошли на спад. Все реже завывали по ночам сирены. Семьям, эвакуированным из каньонов к северу от города, разрешили вернуться в свои дома.
Почти во всех школах возобновились занятия. Однако Норма Джин в школу не пошла. Она так и не вернется в четвертый класс хайлендской начальной школы. Девочка то и дело заливалась слезами и вела себя «нервно». Спала она у мисс Флинн в гостиной, на раздвижном диване мисс Флинн, на небрежно наброшенных на него простынях из квартиры Глэдис. Иногда ей удавалось поспать целых шесть-семь часов кряду. Когда мисс Флинн давала ей «только половинку» какой-то белой таблетки (по вкусу та была как прогорклая мука), Норма Джин проваливалась в глубокий ступорозный сон, и сердце ее билось громко и размеренно, словно кузнечный молот, и кожа становилась липкой, словно тельце слизня. Когда она пробуждалась от этого сна, то ровным счетом ничего не помнила. Даже не понимала, где находится. Я ее не видела. Меня не было рядом, когда ее забрали.
Бабушка Делла, бывало, рассказывала Норме Джин одну сказку. А может, то была вовсе не сказка, а история, которую придумала сама бабушка. К маленькой девочке, которая слишком много видит, к девочке, которая слишком много слышит, прилетает ворон и выклевывает ей глаза. Потом «приходит на хвосте огромная рыба» – проглотить ее уши. И наконец, прибегает рыжая лисица, чтобы откусить ей любопытный носик. Поняла, как оно бывает, мисс?
День обетованный. И все же он пришел неожиданно. Мисс Флинн нервно потирала пальцы, и улыбалась, показывая зубы, крупноватые для ее небольшого рта, и говорила, что Глэдис «ее зовет».
Жестоко со стороны Глэдис было обзывать Джесс Флинн тридцатипятилетней девственницей. Джесс работала на Студии преподавателем вокала и помощником звукорежиссера и поступила на работу много лет назад, выпустившись из Школы хорового пения Сан-Франциско, и сопрано у нее было не хуже, чем у Лили Понс[13]. Глэдис говорила: «Вот ведь Джесс невезучая! Да в Голливуде таких сопрано пруд пруди! Как тараканов. Или членов». Но нельзя было смеяться, нельзя было даже улыбаться, когда Глэдис «говорила непристойности», смущая тем самым своих друзей. Нельзя было даже показывать, что ты все слышишь, пока Глэдис тебе не подмигнет.
И вот оно пришло, это утро, и Джесс Флинн улыбалась одними губами, и глаза у нее были влажные, а кончик носа беспрестанно дергался. Ей пришлось на целый день отпроситься с работы. Она сказала, что говорила по телефону с врачами и что «мамочка» Нормы Джин уже почти поправилась и можно ее навестить. И что они с Клайвом Пирсом отвезут ее в больницу и еще захватят «чемоданы с кое-какими вещами», которые она, Джесс, соберет сама, а Норма Джин тем временем может пойти поиграть на задний двор, потому что Джесс справится и без ее помощи. (Но как это можно «играть», когда твоя мама больна и лежит в больнице?) Выйдя на улицу и вытирая слезящиеся от пыльного воздуха глаза, девочка запрещала себе думать, что тут что-то не так; слово «мамочка» совсем не подходило для Глэдис, и Джесс Флинн наверняка это знала.
Не видела, как ее забирали. Руки в длинных рукавах, завязанных узлом за спиной. Сама голая, лежит на носилках, и кто-то накинул на нее тонкое одеяло. Плюется, кричит, рвется на волю. А санитары «скорой» с потными лицами клянут ее в ответ и уносят прочь.
Норме Джин сказали, что она ничего не видела, что ее там не было.
Может, мисс Флинн закрыла ей лицо ладонями? Уж гораздо лучше, чем ждать, что прилетит ворон и выклюет тебе глаза!
Мисс Флинн, мистер Пирс. Но они совсем не пара. Разве что киношная пара в какой-нибудь кинокомедии. Просто близкие друзья Глэдис, соседи по бунгало. И они очень любят Норму Джин, правда-правда! Мистер Пирс был крайне огорчен случившимся, а мисс Флинн обещала «позаботиться» о Норме Джин и заботилась о ней целых десять нелегких дней. Теперь, когда поставили диагноз, решение было принято. Норма Джин подслушала, как в соседней комнате говорит по телефону Джесс, долго говорит, всхлипывает и шмыгает носом. Я так ужасно себя чувствую! Но это не может продолжаться до бесконечности. Господь да простит меня, знаю, что обещала. От чистого сердца, потому что люблю эту девчушку, как собственного ребенка, если бы он у меня был. Но мне надо работать. Господь свидетель, я должна работать! У меня нет никаких сбережений, и тут уж ничего не поделаешь! Была она в бежевом льняном платье, под мышками уже проступили темные полукружия пота. Прорыдавшись в ванной, она долго и яростно чистила зубы. Она всегда чистила зубы, когда нервничала, и теперь из бледных десен сочилась кровь.
Клайва Пирса соседи прозвали Джентльмен Брит.
Он работал на Студии по контракту, было ему уже под сорок, однако до сих пор надеялся «выбиться в люди». А Глэдис потешно кривила губы и говорила: «Скорее, выбьется из сил, как и остальные». Клайв Пирс носил темный костюм, белую хлопчатобумажную сорочку и аскотский галстук[14]. Был красив, но не мог побриться, не порезавшись. От него пахло спиртным, мятными леденцами и шоколадными конфетами – этот запах Норма Джин узнала бы с закрытыми глазами. Таков был «дядя Клайв» – именно так предложил он Норме Джин называть себя, но девочка так и не заставила себя выговорить эти два слова, потому что так нельзя, потому что никакой он мне не дядя. И тем не менее мистер Пирс нравился Норме Джин, даже очень и очень нравился! Ведь он учил ее музыке, и она всячески старалась ему угодить и счастлива была, когда на узких губах его появлялась улыбка. И мисс Флинн ей тоже очень нравилась, а та в последние дни настаивала, чтобы Норма Джин называла ее «тетей Джесс» или «тетушкой Джесс», – но слова эти застревали в горле Нормы Джин, потому что никакая она мне не тетя.
Мисс Флинн откашлялась. «Ну так что, едем?» И снова улыбнулась жуткой улыбкой.
Мистер Пирс смотрел виновато, шумно перекатывал во рту мятный леденец. Подхватил чемоданы Глэдис, два маленьких чемоданчика взял в одну здоровенную руку, третий – в другую. Не глядя на Норму Джин, пробормотал:
– Чему быть, того не миновать, на все воля Божья.
Наверное, был на свете фильм, где дядя Клайв и тетя Джесс были женаты, а она, Норма Джин, была их дочкой. Но то был другой фильм, не этот.
Широкоплечий мистер Пирс понес чемоданы к автомобилю у тротуара. Нервно щебеча, мисс Флинн вела Норму Джин за руку. На улице было жарко, как в печке, и солнце, скрытое за дымными облаками, казалось, было везде и повсюду. За руль, разумеется, сел мистер Пирс, ведь это мужское дело – вести машину. Норма Джин умоляла мисс Флинн сесть на заднее сиденье, рядом с ней и ее куклой, но мисс Флинн уселась впереди, рядом с мистером Пирсом. Ехали они, наверное, целый час, и по дороге между передним и задним сиденьем не прозвучало почти ни слова. Только мотор тарахтел да ветер посвистывал в открытых окнах. Мисс Флинн, шмыгая носом, заглядывала в листок бумаги и подсказывала мистеру Пирсу, куда ехать. Сейчас они направлялись «в больницу, навестить Мать»; но если оглянуться в прошлое, окажется, что ехали они совсем в другое место. Если, конечно, можно было бы пересмотреть этот фильм.
Всегда очень важно выбрать правильный костюм, вне зависимости от того, какая будет сцена. На Норме Джин был ее единственный наряд, что годился для школы: клетчатая юбочка в складку, белая хлопчатобумажная блузка (тем утром мисс Флинн собственноручно ее отгладила), относительно чистые и заштопанные белые носки и самые новые трусики. Кудрявые и вечно спутанные волосы лишь слегка приглажены щеткой, но не расчесаны.
(– Бесполезно! – вздохнула мисс Флинн, выронила расческу, и та упала на кровать. – Если расчесывать и дальше, Норма Джин, я вырву у тебя половину волос.)
Мисс Флинн и мистера Пирса, похоже, несколько смущал тот факт, что Норма Джин отчаянно вцепилась в куклу и не выпускала ее из рук. Кукла никуда не годилась – кожа ее оплавилась, волосы сгорели почти подчистую, в стеклянно-голубых глазках застыл идиотский ужас. Мисс Флинн обещала купить Норме Джин другую куклу, но то ли времени у нее не было, то ли просто забыла. Однако Норма Джин крепко держала свою куклу и не собиралась с ней расставаться. «Это моя кукла! Мне ее мама подарила».
Кукла пережила пожар в спальне Глэдис. Ускользнув из ванной, где ее ждала обжигающе горячая вода, Норма Джин бросилась звать на помощь соседей. Она знала, что поступает неправильно, что «нельзя ничего делать у матери за спиной», как говорила Глэдис, но у Нормы Джин не было выбора. И тогда разъяренная Глэдис подожгла постельное белье на кровати. Заперла за девочкой дверь и, чиркая спичками, стала поджигать все подряд – спалила шикарное черное креповое платье и темно-синее бархатное платьице, в котором Норма Джин ходила на бульвар Уилшир смотреть похороны. Потом порвала несколько снимков и подожгла их (наверное, на одном из них был отец Нормы Джин, ибо девочка больше не видела той красивой фотографии). Потом бросила в огонь туфли, косметику; в гневе она решила сжечь все свои вещи, в том числе и красивое белое пианино, некогда принадлежавшее Фредрику Марчу, то самое пианино, которым она так гордилась.
Она и сама хотела сгореть, но помешали санитары. Взломали дверь, выпустив из квартиры клубы дыма, и увидели Глэдис Мортенсен, обнаженную женщину, такую худую, что кости просвечивали сквозь землистого цвета кожу, с морщинистым перекошенным лицом ведьмы. Изрыгая скверные слова, женщина набросилась на своих спасителей, царапалась, лягалась, и поэтому ее пришлось скрутить – «для ее же собственной пользы». Именно так выражалась мисс Флинн и другие жильцы бунгало, раз за разом описывая эту сцену, которой сама Норма Джин не видела, поскольку ее там не было или же кто-то закрыл ей глаза.
– Ты же знаешь, Норма Джин, тебя там не было. Ты была со мной, в полной безопасности.
Нехватка любви – вот самое страшное наказание для женщины.
Итак, настал день, когда Норму Джин повезли «навестить мамочку» в больнице. Но где же этот Норуолк? К югу от Лос-Анджелеса, так ей сказали. Мисс Флинн откашлялась и продолжила объяснять мистеру Пирсу, куда ехать. Сам мистер Пирс был, похоже, взволнован и недоволен. Теперь он уже не был дядей Клайвом. Во время уроков музыки мистер Пирс, бывало, молчал и лишь грустно вздыхал. Иногда, напротив, был весел и оживлен. И все это было связано с запахом. Если от его дыхания пахло «тем самым», Норма Джин знала, что сегодня урок пройдет на славу, как бы скверно она ни играла.
Мистер Пирс отбивал такт карандашиком, постукивал им по пианино – раз-два, раз-два, раз-два, – а иногда по голове маленькой своей ученицы, отчего она тут же начинала хихикать. А потом подносил пахнущий виски рот прямо к уху Нормы Джин и гудел ей на ухо, будто шмель, а карандашик все громче отбивал такт – раз-два, раз-два. А потом игриво просовывал ей кончик языка в ухо и начинал щекотать! Норма Джин взвизгивала и хохотала и вскакивала с табурета, ей хотелось убежать, спрятаться, но мистер Пирс сердито говорил: «Куда это ты собралась, глупышка?» – и тогда она возвращалась к пианино, дрожа и хихикая, и урок продолжался. Мне нравилась щекотка! Пусть даже иногда было больно. Мне нравилось, когда меня целовала и обнимала бабушка Делла, я так скучаю по бабушке Делле! И не страшно, что на лице иной раз оставались царапины.
Но иногда на уроках музыки мистер Пирс вдруг начинал дышать тяжело и часто, резко захлопывал крышку пианино (чего никогда не делала Глэдис, и пианино с закрытой крышкой выглядело так странно!). Заявлял: «На сегодня хватит!» – и выходил из комнаты, даже не обернувшись.
Однажды вечером, тем же летом, произошла довольно странная история. Норма Джин, которой уже давно пора было спать, всячески старалась привлечь внимание мистера Пирса: тот зашел к Глэдис выпить по стаканчику. Она старалась забраться на диван и пристроиться между Глэдис и ее гостем, залезть к нему на колени, словно щенок, и Глэдис посмотрела на нее страшными глазами и сказала резко:
– Норма Джин, веди себя прилично! Смотреть противно. – А потом, понизив голос, обратилась к мистеру Пирсу: – Что это значит, Клайв?
И непослушную, хихикающую девочку изгнали в спальню, откуда не было слышно, о чем говорят взрослые. Впрочем, через несколько напряженных минут раздался дружный взрыв смеха, а затем – дзинь! – горлышко бутылки примирительно звякнуло о стакан. Именно с этого момента Норма Джин поняла, что мистер Пирс бывает совсем разным и что глупо было бы ожидать от него другого поведения. Ведь и Глэдис бывала совсем разной. Да что там далеко ходить, сама Норма Джин тоже себя удивляла: то веселилась дурашливо, то вдруг ни с того ни с сего могла расплакаться, то витала в облаках и манерничала, то была, по словам Глэдис, «вся на нервах» и «пугалась своей собственной тени, словно то была не тень, а змея».
А в зеркале всегда был Волшебный Друг Нормы Джин. То тихонько подглядывал за ней из уголка, то вставал в полный рост и смотрел открыто и беззастенчиво. Зеркало было очень похоже на кино, – возможно, зеркало и было не что иное, как кино, и эта хорошенькая кудрявая девочка, что отражалась в нем, была она сама.
Крепко вцепившись в куклу, Норма Джин рассматривала затылки взрослых, сидевших на переднем сиденье автомобиля мистера Пирса. Джентльмен Брит в красивом темном костюме и аскотском галстуке совсем не походил на того мистера Пирса, что сидел за пианино и, забывшись от восторга, вдохновенно исполнял душераздирающую «Für Elise»[15] Бетховена. «Нотка к нотке, идеальнейшая музыка на свете», – с видом знатока заявляла Глэдис. Не был он похож и на того мистера Пирса, который, будто шмель, гудел Норме Джин на ухо и щекотал ее, сидевшую рядом с ним у пианино. Перебирал паучьими пальцами ее ребрышки, словно клавиши, и тело ее дрожало. Да и мисс Флинн, прикрывавшая глаза рукой во время приступа мигрени, мисс Флинн, обнимавшая ее, и рыдавшая над ней, и просившая называть себя «тетей Джесс» или «тетушкой Джесс», тоже была сама не своя.
Однако Норма Джин до сих пор не верила, что эти двое взрослых нарочно обманули ее. Ну, во всяком случае, не больше, чем в свое время ее обманывала Глэдис. То были разные времена и разные сцены. На кинопленке не обязательна строгая последовательность, ибо все в фильме происходит сейчас, в настоящем времени. Пленку можно прокрутить задом наперед. Безжалостно смонтировать. Наконец, просто засветить. На пленке вечно хранится то, что не удалось запомнить. И однажды, когда Норма Джин навсегда переедет в Царство Безумия, она будет вспоминать, как логично был выстроен тот жестокий день. Вспомнит (и ошибется), как мистер Пирс, перед тем как отправиться в это путешествие, играл «Für Elise», – «еще разок, дорогая, последний раз». Вскоре познакомится она с учением Христианской науки, и многое из того, что казалось неясным в тот день, станет ясным. Мысль – это все. Истина делает нас свободными; ложь, обман, боль и зло есть не что иное, как человеческие иллюзии, вызванные нами же для собственного наказания, и они нереальны. Мы прибегаем к ним лишь из слабости и по невежеству нашему. Ибо всегда есть способ простить, через веру в Иисуса Христа.
Вот бы еще понять, где та боль, которую ты должен простить.
В тот день Норму Джин повезли навестить «мамочку» в больнице в Норуолке. Но вместо этого привезли к кирпичному зданию на Эль-Сентро-авеню, где над входом висела вывеска; и каждая буква этой вывески отпечаталась в душе Нормы Джин, хотя в первый момент она смотрела на нее невидящими глазами.
ОКРУЖНОЙ СИРОТСКИЙ ПРИЮТ ЛОС-АНДЖЕЛЕСА
Основан в 1921 г.
Так это не больница? Но где же больница? Где же Мать?
Мисс Флинн сморкалась и ворчала и была взволнована – Норма Джин впервые видела ее такой, – и ей пришлось силой вытаскивать перепуганную девочку с заднего сиденья машины мистера Пирса.
– Норма Джин, прошу тебя, ну пожалуйста. Будь умницей, Норма Джин. Не лягайся, Норма Джин!
Мистер Пирс развернулся к ним спиной, не желая быть свидетелем этой схватки, поспешно отошел в сторонку и закурил. Он столько лет выступал в роли статиста, зачастую просто позировал в профиль, демонстрируя загадочную британскую улыбку, и понятия не имел, как сыграть настоящую сцену; он получил классическое британское образование в Королевской академии, а там импровизации не учили. Мисс Флинн крикнула ему:
– Клайв, черт побери, хоть бы чемоданы занес!
Вспоминая то тяжелое утро, мисс Флинн рассказывала, что ей чуть ли не на руках пришлось тащить дочку Глэдис Мортенсен в сиротский приют. Она то бранилась, то умоляла:
– Пожалуйста, прости меня, Норма Джин, просто сейчас нет другого выхода… твоя мама больна, врачи говорят, она очень больна… она хотела причинить тебе вред, сама знаешь. Она просто не может быть сейчас тебе мамой… и я тоже не могу быть тебе мамой – ой, Норма Джин, негодяйка, больно же!
Оказавшись в сыром и душном помещении, Норма Джин непроизвольно задрожала, а в кабинете директора разрыдалась. И, заикаясь, стала объяснять полной женщине с каменным лицом, что никакая она не сирота, что у нее есть мама. Не была она сиротой. У нее была мама. Мисс Флинн в спешке удалилась, сморкаясь в носовой платок. Мистер Пирс занес чемоданы Глэдис в вестибюль и удалился едва ли не в большей спешке. Заплаканная, шмыгающая носом Норма Джин Бейкер (именно под таким именем значилась она в документах; родилась 1 июня 1926 года, в окружной лос-анджелесской больнице) осталась наедине с доктором Миттельштадт, которая призвала в кабинет матрону чуть помоложе себя, хмурую женщину в грязном комбинезоне. А девочка продолжала протестовать. Она не сирота. У нее есть мама. У нее есть папа, он живет в огромном особняке на Беверли-Хиллз.
Доктор Миттельштадт разглядывала восьмилетнюю подопечную окружного сиротского приюта сквозь неровные стекла бифокальных очков. А потом сказала, не жестко, а скорее добродушно, со вздохом, от которого на миг приподнялся ее внушительный бюст:
– Побереги слезы, дитя мое! Они тебе еще пригодятся.
