Джойс Кэрол Оутс
Блондинка
Итак, пока белье сушилось на веревках, Норма Джин отправилась в школу. Ветра почти не было, солнце жарило вовсю. Элси не переставала дивиться одному факту: всякий раз, как только Норма Джин заканчивала работу по дому, к обочине у ворот тут же подкатывал какой-нибудь ее дружок, нетерпеливо гудел в клаксон, и навстречу ему, вся в улыбках и кудряшках, выбегала Норма Джин. Как вообще этот парень в драндулете (кстати, он выглядит старше школьного возраста, размышляла Элси, подглядывая в щелку между планками жалюзи) мог знать, что Норма Джин не была сегодня утром в школе? Может, она посылала ему какие-то телепатические сигналы? Может, причиной тому некий сексуальный радар? Или же (но Элси не хотелось даже думать об этом!) девочка источает какой-то специфический запах, как собака, течная сука, и к ней сбегаются все окрестные кобели?
Так же и мужчины теряют голову. Нельзя их винить, верно?
Иногда приезжал не один парень, а сразу несколько. Хихикая, словно маленькая девочка, Норма Джин подбрасывала монетку. Решала, чью машину выбрать, с каким парнем ехать в школу.
Все же странно, что в дневнике Нормы Джин нет ни одного мужского имени. Да и вообще почти никаких имен, кроме ее, Элси, и Уоррена. Что бы это значило?
Стихи, молитвы, какая-то бессмыслица. Разве это нормально для пятнадцатилетней девчонки?
Им надо поговорить. Разговора не избежать.
Элси Пириг навсегда запомнит этот разговор. Черт побери, как же она обиделась тогда на Уоррена! Но что тут поделаешь – этот мир принадлежит мужчинам, и женщине-реалистке ни черта с этим не поделать.
Норма Джин говорила тихо и застенчиво, так что Элси поняла: девочка думала о ее словах с самого утра.
– Вы, наверное, пошутили, тетя Элси. Ну, насчет того, что мне пора замуж. Пошутили, правда?
Элси, сняв с кончика языка табачную крошку, ответила:
– Я на такие темы не шучу.
Тогда Норма Джин взволнованно сказала:
– Я боюсь выходить замуж, тетя Элси. Для этого надо действительно очень любить парня.
Элси пренебрежительно заметила:
– Ну, должен же быть среди них хотя бы один, кого ты сможешь полюбить, так ведь? Про тебя ходят разные слухи, милая.
Норма Джин быстро спросила:
– Вы, наверное, имеете в виду мистера Хэринга? – А когда Элси воззрилась на нее с недоумением, Норма Джин поправилась: – Или, может, мистера Уиддоса? – Но Элси продолжала непонимающе смотреть на нее, и тогда Норма Джин залилась краской и добавила: – Но я больше с ними не встречаюсь! Я же не знала, что оба они женаты! Нет, тетя Элси, клянусь, не знала!
Элси курила свою сигарету и улыбалась этому откровению. Если она и дальше будет хранить молчание, Норма Джин наверняка посвятит ее во все подробности. А та смотрела на нее по-детски наивным взглядом, смотрела своими темно-синими глазищами, в которых стояли слезы, и голос у нее дрожал, как бывало, когда она старалась не заикаться.
– Тетя Элси… – В устах Нормы Джин эти слова звучали особенно мило.
Элси просила всех приемных детей называть ее тетей Элси, почти все так и делали, но Норме Джин, чтобы привыкнуть, понадобился, наверное, целый год, она постоянно запиналась на слове «тетя». Неудивительно, что ее не взяли в школьный драмкружок, думала Элси. Она сама искренность – ну какая из нее актриса! Но после Рождества, на которое Элси подарила ей несколько симпатичных подарков, в том числе и пластмассовое ручное зеркальце с женским профилем на оборотной стороне, Норма Джин начала называть ее тетей Элси. Как будто они стали родные.
Отчего ей было еще больнее.
Отчего она еще сильнее разозлилась на Уоррена.
Элси, тщательно подбирая слова, сказала:
– Рано или поздно это все равно случится, Норма Джин. Лучше уж рано. Ведь началась ужасная война, и молодые парни уходят на фронт и вернутся калеками, и не мешало бы подцепить мужа, пока еще есть выбор.
И Норма Джин возразила ей:
– Вы что, серьезно, тетя Элси? Это не шутка?
И Элси раздраженно ответила:
– Разве похоже, что я шучу, мисс? А Гитлер что, шутит? А Тодзё?
И Норма Джин замотала головой, словно старалась привести в порядок мысли, а потом сказала:
– И все же я не понимаю, зачем мне выходить замуж, тетя Элси. Ведь мне всего пятнадцать. Мне еще два года учиться. Я хочу стать…
Тут Элси гневно перебила ее:
– Подумаешь, важность какая – учиться! Да я сама вышла замуж после восьмого класса, а мать моя даже восьми классов не окончила! Чтоб выйти замуж, дипломы не нужны!
И тогда Норма Джин взмолилась:
– Но я еще совсем м-молодая, тетя Элси!
На что Элси ответила:
– Вот именно, что молодая. В том-то и проблема. Совсем девчонка, а у тебя уже полно парней и взрослых мужчин, и это дело плохо кончится, и сам Уоррен говорил мне буквально вчера утром, что семья Пириг имеет в Ван-Найсе хорошую репутацию и должна ей соответствовать. Мы берем в дом приемных детей вот уже двадцать лет, и иногда под нашей крышей жили девочки, попадавшие в неприятные истории. Причем это не обязательно были плохие девочки, встречались среди них и очень хорошие и тоже бегали с парнями, и это всегда неприятно на нас отражалось. Уоррен как раз и спросил, слышала ли я, что наша Норма Джин шляется с женатыми мужчинами, на что я ответила, что впервые о таком слышу. А тогда он и говорит: «Знаешь, Элси, нам надо предпринять самые срочные меры».
Тут Норма Джин спросила неуверенно:
– Мистер П-Пириг сказал это? Обо мне? О, а я-то всегда думала, что нравлюсь ему.
На что Элси ответила:
– Тут дело вовсе не в том, кто кому нравится или не нравится. Дело в том, какие именно срочные меры следует предпринять по окружным законам.
И Норма Джин спросила:
– Какие еще меры? Что за срочность? Ничего страшного со мной не произошло. Честное слово, тетя Элси, я…
И тут Элси снова перебила ее, желая поскорее покончить с этим, словно хотела выплюнуть какую-то гадость изо рта:
– Дело в том, что тебе пятнадцать, а выглядишь ты на все восемнадцать, в глазах мужчин, я имею в виду. И пока тебе действительно не исполнится восемнадцать, ты находишься под опекой округа. И если только не выйдешь замуж, согласно закону штата тебя вполне могут вернуть в приют. В любой момент.
Она выпалила эти слова на одном дыхании. Норма Джин оцепенела, точно у нее вдруг стало плохо со слухом. Элси и самой было плохо, ее даже затошнило, и закружилась голова – отвратительное ощущение, казалось, дурнота поднимается от самых подошв, под которыми вдруг задрожала земля. Это надо сделать! Господи, помоги!
Норма Джин испуганно спросила:
– Но з-зачем мне возвращаться в приют? То есть кому надо отсылать меня обратно? Ведь меня прислали сюда.
Элси, избегая смотреть ей в глаза, ответила:
– Ну, это было полтора года назад, с тех пор многое изменилось. Ты сама знаешь, что изменилось. Ты была ребенком, когда приехала сюда, а теперь ты… э-э-э… девушка. А иногда ведешь себя как взрослая женщина. И такое поведение всегда приводит к неприятным последствиям, с мужчинами, я имею в виду.
– Но я не сделала ничего плохого! – воскликнула Норма Джин, и голос ее зазвенел от отчаяния. – Честное слово, тетя Элси! Ничего такого! Нет, они очень хорошо ко мне относятся, тетя Элси, почти все, правда! Говорят, что им нравится быть со мной, катать меня на машине… вот и все! Правда. Но теперь я буду им отказывать. Скажу, что вы и мистер Пириг больше меня не отпускаете. Честное слово, так и скажу!
Такого Элси не ожидала и сказала нерешительно:
– Ну, нам нужна та комната. На чердаке. Из Сакраменто приезжает моя сестра с ребятишками, будут жить у нас…
Норма Джин тут же ответила:
– Я могу обойтись и без комнаты, тетя Элси. Могу спать на диване в гостиной. Или рядом со стиральной машиной, или… ну где угодно! Могу спать даже в одной из машин мистера Пирига, которые он выставил на продажу. Некоторые из них очень даже ничего, с подушками на задних сиденьях, и все такое…
Элси лишь мрачно покачала головой:
– Власти округа такого не допустят, Норма Джин. Сама знаешь, они проводят инспекции.
Норма Джин коснулась ее руки:
– Вы же не собираетесь отправлять меня обратно в приют, правда, тетя Элси?.. Я думала, я вам нравлюсь! Я думала, что мы одна семья! О, пожалуйста, прошу вас, тетя Элси, мне так у вас нравится! И я вас всех так люблю! – Она умолкла, перевела дыхание. Испуганное лицо ее было залито слезами, в расширенных зрачках светился животный страх. – Не отсылайте меня, пожалуйста! Обещаю, я буду хорошо себя вести! Буду работать еще больше! Не буду ходить на свидания! Брошу школу, буду все время дома, буду вам помогать. Я и мистеру Пиригу могу помогать с его работой! Тетя Элси, если отправите меня обратно в приют, я этого не переживу. Мне никак нельзя в приют. Лучше я наложу на себя руки, чем вернусь в этот приют. Прошу вас, тетя Элси, пожалуйста!
К этому моменту Норма Джин уже сжимала Элси в объятиях, задыхалась, всхлипывала и была такая теплая. Элси крепко прижала ее к себе, чувствуя, как вздрагивают ее лопатки, как напряжена ее спина. Норма Джин была выше Элси примерно на дюйм и сутулилась, чтобы казаться меньше ростом. Элси вдруг подумала, что никогда в жизни еще не чувствовала себя так скверно. Черт, до чего же ей было хреново! Если б она могла, то вышибла бы этого Уоррена из дома, под зад коленом, и оставила бы Норму Джин. Но это, разумеется, было невозможно. Этот мир принадлежит мужчинам, и женщине, чтобы выжить, приходится предавать своих сестер.
Элси держала рыдающую девочку в объятиях, крепко закусив губу, чтобы не разрыдаться самой.
– Норма Джин, хватит. Слезами горю не поможешь. В ином случае нам жилось бы куда лучше.
2
Я не хочу замуж, я еще слишком молода!
Я хочу стать медсестрой женской вспомогательной службы. Хочу уехать за океан.
Я хочу помогать страдающим людям.
Эти английские ребятишки, израненные, искалеченные. Некоторые были погребены под развалинами. И родители у них погибли. И никто их теперь не любит.
Я хочу быть сосудом Божественной Любви. Хочу, чтобы через меня воссиял Господь. Хочу лечить раненых, хочу направлять их на путь веры истинной.
Я могу и убежать. Могу убежать в Лос-Анджелес и там записаться в армию. Бог услышит мои молитвы.
Ее парализовало от ужаса. Рот открыт, челюсть отвисла, дыхание частое, как у собаки, в висках стучит кровь, в ушах ужасный шум. Она разглядывала фотографии в «Лайфе», кто-то оставил журнал на кухонном столе. Ребенок с опухшими веками и без руки; младенец с головы до пят в окровавленных бинтах, видны лишь рот и часть носа; маленькая девочка, лет двух наверное, с синяками под глазами и измученным, истощенным лицом. А что это она сжимает в руках, куклу? Окровавленную куклу?
Вошел Уоррен Пириг и забрал у нее журнал. Вырвал из онемевших пальцев. Голос у него был низкий, сердитый и в то же время снисходительный. Он всегда говорил так, когда они оставались наедине.
– Нечего тебе на это смотреть, – сказал он. – Сама не понимаешь, на что смотришь.
Он никогда не называл ее по имени, Нормой Джин.
3
Их звали Хокай, Кэдуоллер, Дуэйн, Райан, Джейк, Фиск, О’Хара, Скоки, Кларенс, Саймон, Лайл, Роб, Дейл, Джимми, Карлос, Эзра, Фулмер, Марвин, Грюнер, Прайс, Сальваторе, Сантос, Портер, Хэринг, Уиддос. Среди них были солдаты, моряк, морпех, фермер, маляр, поручитель залоговой конторы, водитель-дальнобойщик, сын владельца парка развлечений в Редондо-Бич, сын банкира из Ван-Найса, рабочий авиационного завода, ван-найсские спортсмены из старших классов, учитель из библейского колледжа в Бербанке, сотрудник окружного Департамента исправительных учреждений, мотомеханик, пилот «кукурузника», помощник мясника, почтовый служащий, сын и верный помощник букмекера из Ван-Найса, учитель средней школы из того же Ван-Найса, детектив из Департамента полиции Калвер-Сити. Они возили ее на пляжи: Топанга-Бич, Уилл-Роджерс-Бич, Лас-Тунас, Санта-Моника и Венис-Бич. Они водили ее в кино. Водили ее на танцы. (Норма Джин стеснялась танцевать «в обнимку», но потрясающе отплясывала джиттербаг[22] – словно под гипнозом, крепко зажмурив глаза, и кожа ее блестела, будто камень-самоцвет. А ху́лу[23] исполняла так, словно родилась на Гавайях!) Ее возили в церковь и на скачки в Каса-Гранде. Водили кататься на роликовых коньках. Катали на лодках и байдарках и удивлялись, когда она, девушка, настаивала на том, чтобы ей дали весло, и ловко с ним управлялась. Ее водили в боулинг, бинго и бильярдные. Возили на бейсбольные матчи. Выезжали с ней на воскресные прогулки в горы Сан-Гейбриел. А также на прогулки по прибрежному шоссе – к северу, до самой Санта-Барбары, и к югу, до самого Оушенсайда. На романтические прогулки под луной, когда по одну сторону дороги слабо светится Тихий океан, а по другую сплошной стеной темнеют лесистые холмы, и ветер треплет волосы, и искры от сигарет водителя улетают куда-то в ночь. Но позже ей будет казаться, что она путает эти прогулки со сценами из фильмов, которые видела или думала, что видела. Они не прикасались ко мне, если я не хотела, чтобы прикасались. Они не заставляли меня пить. Они относились ко мне с уважением. Каждую неделю я надевала свеженачищенные туфельки, и волосы мои пахли шампунем, а одежда – недавней глажкой. Если я и целовалась, то с накрепко закрытым ртом. Я знала, что нужно покрепче сжать губы. Всегда закрывала глаза, когда меня целовали. Почти совершенно не двигалась. Дыхание учащалось, но лишь слегка. Руки я держала на коленях, хотя иногда приходилось поднять их, чтобы мягко оттолкнуть парня. Самому молодому было шестнадцать. Он играл в футбол в ван-найсской школьной команде. Самому старшему – тридцать четыре, то был детектив из Калвер-Сити, и он, как с запозданием выяснилось, был женат.
Детектив Фрэнк Уиддос! Коп из Калвер-Сити, расследовавший убийство в Ван-Найсе в конце лета 1941-го. На окраине Ван-Найса, в безлюдном месте у железной дороги, нашли мужской труп, изрешеченный пулями. Мужчину опознали, это оказался свидетель, проходивший по делу об убийстве в Калвер-Сити. И вот Уиддос приехал побеседовать с местными, и, когда осматривал место преступления, на тропинке появилась девочка на велосипеде. Девочка с каштановыми волосами, она медленно и задумчиво крутила педали и, похоже, вовсе не замечала, что на нее уставился детектив в штатском. Сперва Уиддосу показалось, что ей лет двенадцать, не больше. Но при ближайшем рассмотрении он понял, что она старше, что ей, возможно, лет семнадцать, что грудь у нее, как у взрослой женщины. Обтягивал эту грудь свитерок из тонкой шерсти горчично-желтого цвета, и еще на девочке были короткие белые шорты из плотной ткани, облегавшие ее попку в форме сердца, прямо как на пинап-фотографии[24] с Бетти Грейбл в купальном костюме.
Он остановил ее и спросил, не видела ли она здесь кого-то или чего-то «подозрительного», и заметил, какие чудесные у нее синие глаза. Изумительно красивые, влажные и мечтательные, глаза, смотревшие не на него, а ему в душу, точно он знал эту девушку уже давным-давно. И она, хотя не была с ним знакома, тут же поняла, что он-то ее знает и имеет полное право ее допросить, задержать ее, усадить в машину без полицейской маркировки и держать ее там сколько захочет, сколько того требуют интересы «следствия». И еще у нее было незабываемое личико, тоже в форме сердца, с вдовьим мысом и длинноватым носом. Зубы у нее были слегка неровные, что, как ему показалось, только добавляло ей очарования, придавало ей безмятежный простецкий вид.
Потому что она была еще ребенком и уже женщиной. Ребенком, словно примерившим на себя женское тело, как примеряет маленькая девочка мамины платья. Она прекрасно об этом знала и упивалась этим (плотно облегающий свитер, и поза точно с пинап-открытки, глубокое дыхание, от которого расширялась грудная клетка и вздымалась округлая грудь. И дочерна загорелые ножки – само совершенство, и шорты такие короткие, их считай что и нет вовсе) и в то же время как будто не знала. Если бы он приказал ей раздеться, она разделась бы покорно и с улыбкой, стараясь угодить, и вместе с тем сохраняла бы совершенно невинный вид, отчего казалась бы еще прекраснее и соблазнительнее. Если бы он только приказал ей – чего он, разумеется, не стал бы делать, – но если б приказал, зная, что в наказание за это обратится в камень или его растерзают волки, это все равно того бы стоило.
Он встречался с этой девушкой несколько раз. Приезжал в Ван-Найс и поджидал ее у школы. Он до нее ни разу не дотронулся! Ну, сами понимаете, в каком смысле. Вообще почти не прикасался. Знал, что это подсудное дело, знал, как это может сказаться на карьере, уж не говоря о новых проблемах с женой. Дело в том, что он уже изменял жене и его «застукали». Точнее говоря, он сам в порыве гнева признался во всем жене, вот и получилось, что его «застукали». И он съехал от жены и жил сейчас один, и ему это нравилось.
Еще он выяснил, что эта девушка, Норма Джин, находится на социальном обеспечении округа Лос-Анджелес, живет в приемной семье в Ван-Найсе, на улице Резеды, застроенной одноэтажными развалюхами, где на задних дворах не росла трава; приемному отцу этой девушки принадлежали пол-акра земли, где он держал старые автомобили, грузовики, мотоциклы и прочий хлам на продажу, где в воздухе постоянно витал запах паленой резины и над всей округой висела голубоватая дымка; и Уиддос мог, конечно, представить, что за обстановка в этом доме, но проверять не решился. Уж лучше нет, не надо, это может выйти ему боком.
Да и чем он мог помочь? Удочерить ее, что ли? У него были собственные дети, и они обходились ему недешево. Он жалел ее, то и дело совал ей деньги, то доллар, то пятерку, чтобы она купила себе «что-нибудь приятное». Нет, все и правда было невинно. Она была из тех девушек, кто подчиняется или хочет подчиняться, и если ты человек ответственный, следи за тем, что ей говоришь. А когда такие тебе верят, это еще хуже, еще большее искушение, уж лучше бы не верили. И потом, возраст… И ее тело. Дело тут было не только в жетоне (кстати, ей страшно нравился его жетон, она просто «обожала» этот жетон и всегда просила показать его, его и револьвер. Спрашивала, можно ли потрогать револьвер, и Уиддос смеялся и говорил; конечно, почему нет, валяй, трогай, пока он в кобуре и стоит на предохранителе). Дело было в его властной манере держаться, прослужи копом одиннадцать лет, и вид у тебя станет властный, потому что ты допрашиваешь людей, командуешь людьми и внушаешь им, что если будут сопротивляться, то сильно об этом пожалеют. И люди подсознательно это чувствуют, как мы всегда чувствуем превосходство и силу и знаем, что нельзя переступать границы, что, если их переступить, можно и поплатиться. Нет, все и правда было невинно. Ведь на самом деле все иначе, чем выглядит со стороны. Уж это детектив Уиддос точно знал.
Норма Джин была всего на три года старше его дочери. И эти три года были, что называется, решающими. Она была гораздо умнее, чем казалось на первый взгляд. И несколько раз сильно его удивила. Эти глазки и детский голосок вводили людей в заблуждение. Девушка всерьез рассуждала о таких вещах, как война, «смысл жизни», и делала это ничуть не хуже любого из взрослых приятелей Уиддоса. И еще у нее было чувство юмора. Она умела посмеяться над собой. Говорила, что «хочет петь с Томми Дорси»[25]. Хотела стать медсестрой женской вспомогательной службы. Хотела поступить в женскую службу пилотов ВВС – о ней она вычитала в газетах – и выучиться на летчицу. Хотела стать врачом. Говорила, что является «единственной ныне живущей внучкой» женщины, которая основала церковь Христианской науки; что ее мать, погибшая в 1934-м в авиакатастрофе над Атлантикой, была голливудской актрисой, дублершей Джоан Кроуфорд и Глории Свенсон. А отцом ее, которого она не видела долгие годы, был знаменитый голливудский продюсер и что теперь он был адмиралом Тихоокеанского флота США. Этим заявлениям Уиддос, разумеется, не верил, однако слушал девушку с таким видом, точно верит или, по крайней мере, старается верить, за что она, похоже, была ему благодарна.
Она позволяла ему целовать себя – при условии, что он не будет пытаться раздвинуть ей губы языком, и он этого никогда не делал. Она позволяла целовать себя в губы, шею и плечи – но только если плечи были обнажены. Она начинала волноваться, стоило только ему задрать край одежды или расстегнуть какую-нибудь пуговку или молнию. Эта детская взыскательность казалась ему очень трогательной, такую же черту он замечал за своей дочерью. Что-то дозволяется, а что-то – нет. Однако Норма Джин все же разрешала ему гладить загорелые шелковистые руки и даже ноги до середины бедра. Позволяла гладить свои длинные кудрявые волосы и даже расчесывать их. (Норма Джин сама протягивала ему щетку для волос! И говорила при этом, что мама тоже расчесывала ей волосы, когда она была совсем маленькой, и что она страшно скучает по маме.)
В те несколько месяцев у Уиддоса было полно женщин, и он не воспринимал Норму Джин как женщину. Пожалуй, его тянуло к ней из-за ее сексуальности, но секса он от нее не получал – разве что в фантазиях, но ей об этом не было известно.
И как же все это закончилось? Неожиданно. Внезапно. Уиддосу вовсе не хотелось, чтобы кто-нибудь узнал об этом происшествии, особенно его начальство из Департамента полиции Калвер-Сити, где в досье на Фрэнка Уиддоса и без того было несколько жалоб от граждан, обвиняющих его в «злоупотреблении силой» при арестах. Но тут ни о каком аресте и речи, конечно, не было.
Однажды вечером, в марте 1942-го, он заехал за Нормой Джин, должен был подобрать ее на углу улицы, в нескольких кварталах от улицы Резеды. Впервые за все время девушка оказалась не одна. С ней был парень; Уиддосу показалось, что они ссорятся. На вид парню было лет двадцать пять; здоровяк, он походил на автомеханика, одет был дешево и безвкусно. Норма Джин плакала, потому что этот «Кларенс» преследовал ее, не желал оставить в покое, хоть она его и просила. Даже умоляла. Уиддос заорал на парня, чтобы тот отваливал к такой-то матери, и Кларенс ответил что-то Уиддосу, сказал то, чего не следовало бы говорить, чего не сказал бы, будь он трезв и разгляди хорошенько, что за птица этот Уиддос. Тогда без долгих слов Уиддос выбрался из машины, и Норма Джин с ужасом смотрела, как он спокойно достает «смит-вессон» из кобуры, а потом бьет этого хмыря пистолетом по роже и ломает ему нос с первого же удара и как хлещет кровь. Кларенс осел на тротуар, а Уиддос добавил ему по шее ребром ладони. Хмырь, как подрубленный, завалился на асфальт, мелко засучил ногами и отключился. Уиддос затолкнул девушку в машину и уехал, но она была до смерти напугана, просто окаменела от ужаса, так напугана, что даже говорить была не в силах. И похоже, совершенно не понимала того, что говорил ей Уиддос, что он просто хотел ее утешить, но голос у него все еще был раздраженный, расстроенный. А позже она не разрешила ему себя трогать, даже за руку взять не разрешила. И Уиддос вынужден был признать, что тоже напуган, – теперь, когда обдумал, что случилось. Есть вещи дозволенные и недозволенные, и он зашел слишком далеко, да еще на улице, в общественном месте, а что, если там были свидетели? Что, если он убил того паренька?.. Он, черт возьми, не хотел, чтобы такое повторилось. Потому и перестал встречаться с малюткой Нормой Джин.
Они даже не попрощались.
4
Она уже начала все забывать.
Просто удивительно, как она связала слово «забывать» с месячными, для нее они были не кровотечением, а очисткой от яда. Раз в несколько недель бывало это неизбежное, необходимое, полезное событие. Головная боль, озноб, тошнота и спазмы были признаками ее слабости, на самом деле их не было. Тетя Элси объяснила ей, что это естественно, что всем девушкам и женщинам приходится терпеть. Это называлось «проклятием», хотя сама Норма Джин никогда не пользовалась этим словом. Ибо месячные были от Бога, а значит, это не проклятие, а благословение.
И даже имя «Глэдис» она больше не произносила ни вслух, ни даже про себя. Говоря о матери здесь, в новом доме (что, впрочем, делала она редко и только в беседе с тетей Элси), Норма Джин называла ее «моя мать», спокойно и нейтрально, как говорят «моя учительница английского», или «мой новый свитер», или «моя лодыжка». И не более того.
Вскоре, однажды утром, она проснется и обнаружит, что все воспоминания о «моей матери» исчезли, как через три-четыре дня прекращается менструация, так же загадочно и непостижимо, как началась.
Яд вышел. И я снова счастлива. Так счастлива!
5
Норма Джин действительно была счастливой улыбчивой девушкой.
Но смех у нее был какой-то странный, немузыкальный. Чересчур высокий, точно писк мышки (именно так, кстати, дразнили бедняжку Норму Джин в приюте), на которую наступили ботинком.
Впрочем, не важно. Она все равно смеялась часто, потому что была счастлива, потому что смеялись другие, а в их присутствии смеялась и она.
В ван-найсской школе она была посредственной ученицей.
Да и в целом она была заурядной девушкой, если не считать ее внешности. Лица, то возбужденного, то испуганного, то счастливого, то горящего, как костер.
Она пробовалась на чирлидершу[26]. Обычно в эту группу набирали самых хорошеньких и популярных в школе девушек со стройными фигурами и неплохими спортивными данными, а тут – вечно потная Норма Джин, которую тошнило на уроках физкультуры. Я даже не молилась, чтоб меня выбрали. Потому что знала: не следует донимать Бога, если перспективы безнадежны. Неделями она репетировала спортивные кричалки и знала каждую наизусть, знала все прыжки, наклоны, движения рук и ног. И видела, что получается у нее не хуже, чем у любой другой школьницы.
Но близился час испытания, и она все больше слабела, нервничала, и голос звучал как-то сдавленно, а потом вдруг она совсем не смогла говорить, и коленки обессилели настолько, что она чуть не упала на гимнастический мат. В спортзале в тот день собралось человек сорок девочек, и все они смущенно молчали, а капитан команды поддержки звонко сказала:
– Спасибо, Норма Джин. Кто следующий?
Она пробовалась в драмкружок. И выбрала для прослушивания отрывок из пьесы Торнтона Уайлдера «Наш городок». Почему? Наверное, из отчаяния. Ей хотелось быть нормальной, более чем нормальной, хотелось быть избранной. Пьеса эта казалась ей прекрасной, и Норма Джин чувствовала, что в одной из ролей этой пьесы найдет себе пристанище. Она превратится в «Эмили», и другие будут называть ее этим именем. Она читала и перечитывала пьесу, и ей казалось, что она понимает ее; какая-то часть души действительно ее понимала. Спустя годы она поймет: Я поставила себя в самый центр воображаемых обстоятельств, я существую в самом сердце воображаемой жизни, в мире воображаемых предметов, и в этом есть мое искупление.
Но, стоя на пустой освещенной сцене, моргая и щурясь, всматривалась она в первые ряды, где сидели ее судьи, и вдруг почувствовала, как ее охватила паника. Ведущий драмкружка выкрикнул:
– Следующий! Кто у нас следующий? Норма Джин? Начинайте!
Но она не могла начать. Держала текст в дрожащей руке, слова расплывались перед глазами, горло перехватило. Строки, еще вчера заученные наизусть, роились в голове, словно полоумные мухи. И вот наконец она начала читать, торопливо, сдавленным голосом. Казалось, язык распух и не помещается во рту. Она заикалась, запиналась и в конце концов окончательно сбилась.
– Благодарю, милочка, – сказал ведущий и жестом велел ее сойти со сцены.
Норма Джин подняла глаза от текста:
– П-пожалуйста!.. Можно начать сначала? – (Повисла неловкая пауза. В зале послышался шепот и сдавленные смешки.) – Мне кажется, я смогла бы сыграть Эмили. Я з-знаю, я – Эмили!
Если б я могла сбросить с себя одежду! Если б могла предстать перед ними обнаженной, какой меня создал Бог, тогда… тогда они бы меня заметили!
Но ведущий был непреклонен. И сказал ироническим тоном, чтобы другие, любимые его ученики оценили его остроумие и посмеялись над объектом шутки:
– Гм… Так, это у нас Норма Джин? Благодарю вас, Норма Джин. Но сомневаюсь, что такая трактовка устроила бы мистера Торнтона Уайлдера.
Она сошла со сцены. Лицо горело, но она намерена была сохранить достоинство. Как в фильме, где по ходу действия тебе полагается умереть. Пока на тебя смотрят, ты обязана сохранять достоинство.
Глядя ей вслед, кто-то восхищенно присвистнул.
Она пробовалась в хор девочек. Она знала, что может петь, знала! Она всегда пела дома, очень любила петь, и собственный голос казался ей мелодичным, и разве не обещала Джесс Флинн, что голос ей можно разработать? У нее сопрано, она была в том уверена. Лучше всего ей удавалась песенка «Все эти глупости». Но когда руководительница хора попросила ее спеть «Песню весны» Джозефа Рейслера, которую она прежде никогда не слышала, она уставилась на нотный лист, не в силах прочесть ноты. Тогда женщина уселась за рояль, наиграла мелодию и сказала, что будет аккомпанировать Норме Джин. И Норма Джин, растеряв всю уверенность, запела – тихим, дрожащим, скверным, совершенно не своим голосом!
И спросила, можно ли попробовать еще раз.
Во второй раз голос ее окреп и звучал лучше. Но ненамного.
Руководительница хора отказала ей, хоть и вежливо:
– Может быть, на следующий год, Норма Джин.
Для преподавателя английского языка и литературы мистера Хэринга она писала сочинения о Мэри Бейкер Эдди, основательнице Христианской науки, об Аврааме Линкольне – «величайшем президенте Америки», о Христофоре Колумбе – «человеке, который не боялся отправиться в неведомые края». Она показывала мистеру Хэрингу некоторые из своих стихов, аккуратно выведенных синими чернилами на листках нелинованной бумаги.
В неба я гляжу синеву —
Знаю, никогда не умру!
Знаю, ни за что не умру,
Если я тебя полюблю.
Если б люди на земле разом все,
Если б каждый на земле человек.
Вдруг сказали разом все:
«Я люблю!»
Пусть так будет навсегда и вовек!
Бог говорит: «Люблю тебя, тебя, тебя, и всех!»
И это правда, это так!
И Нелюбовь есть Грех!
Мистер Хэринг неуверенно улыбался и говорил ей, что стихи «очень хорошие, а рифма так и вовсе идеальная», и Норма Джин заливалась краской от удовольствия. Ей понадобилось несколько недель, чтобы наконец решиться и показать учителю стихи, – и вот, такая награда! У нее еще столько стихов, в дневник не помещаются! А еще есть стихи, которые давным-давно, молоденькой девушкой, написала ее мать. Еще до замужества, когда жила в Северной Калифорнии.
Рассвет в тумане красный,
День в полдень голубой.
И вечер – в желтых красках.
А после – ничего.
Но мили искр звездных
Зажгли над головой
Пространства Серебряны,
Страны неведомой[27].
Это стихотворение мистер Хэринг читал, перечитывал и недовольно хмурился. Нет, она точно зря его показала! Сердце ее стучало, словно у испуганного кролика. Мистер Хэринг был очень строг с учениками, и это несмотря на свою относительную молодость. Было ему двадцать девять. Худой, жилистый мужчина с рыжеватыми, уже начавшими редеть волосами. Ходил он, немного прихрамывая, – результат детской травмы. Он был женат, и учительской зарплаты едва хватало, чтобы прокормить семью. Он напоминал Генри Фонду в фильме «Гроздья гнева» – с той только разницей, что не был таким крепким и обаятельным. В классе он не всегда пребывал в добром расположении духа и был подвержен приступам сарказма. Нельзя было предсказать, как мистер Хэринг отреагирует на твои поступки и что скажет (а иной раз он говорил довольно странные вещи). Одна надежда – вызвать у него хотя бы улыбку.
