Джойс Кэрол Оутс
Блондинка
Обычно мистер Хэринг улыбался Норме Джин, девочке тихой, застенчивой, чрезвычайно хорошенькой, с соблазнительной не по годам фигуркой. Она носила свитеры на пару размеров теснее, чем нужно. В каждом ее движении и взгляде так и сквозило неосознанное кокетство. По крайней мере мистеру Хэрингу казалось, что неосознанное. Пятнадцатилетняя секс-бомба, и, похоже, вовсе этого не осознает. А уж глаза, глаза!
Безымянное стихотворение матери Нормы Джин показалось мистеру Хэрингу «незаконченным». Стоя у доски с мелом (было это после уроков; Норма Джин пришла к нему на внеклассное занятие), он показывал ей недостатки «авторской рифмы». «Красный» и «красках» можно считать рифмой, хотя и не слишком удачной – однокоренные слова. А вот «голубой» и «ничего» – это вообще никакая не рифма. Ну, Норма Джин и сама это понимает. Во второй строфе с рифмами дела обстоят еще хуже: первая и третья строчки не срифмованы вовсе, а вот «головой» и «неведомой»… Да, это может показаться рифмой, окончания одинаковы, но нарушен размер. Стихи должны звучать музыкально, – в конце концов, ты их слушаешь, а не смотришь на них. И что за «Серебряна»? Он никогда не слышал о такой стране и сомневался, что она существует. «Туманный смысл и недомолвки» – вот типичные недостатки так называемой женской поэзии. А для крепкой поэзии нужна крепкая рифма, и потом, смысл стихотворения обязательно должен быть ясен.
– Иначе читатель просто пожмет плечами и скажет: «Э-э-э, да я сам могу написать куда лучше!»
Норма Джин засмеялась – только потому, что засмеялся мистер Хэринг. Ее глубоко смутили недостатки в материнском стихотворении (хотя она упрямо считала его красивым, странным и загадочным), но она вынуждена была признать, что и сама не знает, что это за страна такая – «Серебряна». И виновато добавила, что мать ее не училась в колледже.
– Мама вышла замуж, когда ей было всего девятнадцать. Хотела стать настоящей поэтессой. Хотела быть учительницей. Как вы, мистер Хэринг.
Это заявление растрогало Хэринга. Какая же славная девочка! Но он по-прежнему держал учительскую дистанцию.
Голос Нормы Джин как-то странно дрожал, и Хэринг мягко спросил:
– А где сейчас твоя мама, Норма Джин? Ты с ней не живешь?
Норма Джин молча помотала головой. На глаза ей навернулись слезы, а юное лицо застыло, словно в ожидании страшного потрясения.
Только тут Хэринг вспомнил, как слышал, что она сирота, находится на попечении округа и живет в семье Пиригов. Ох уж эти Пириги! В прошлом у него учились и другие приемные дети из этой семейки. Просто удивительно, что эта девочка такая ухоженная, здоровенькая и смышленая. Пепельные волосы чисто вымыты, одета опрятно, хоть и слегка вызывающе. Дешевый красный свитерок соблазнительно обтягивает красивую маленькую грудь, а юбочка из серой саржи едва прикрывает ягодицы. Уж лучше не смотреть.
Он и не смотрел, и не собирался. Он жил с изнуренной молодой женой, четырехлетней дочерью и восьмимесячным сыном, и это видение, безжалостное, как палящее солнце пустыни, вечно стояло перед его покрасневшими от усталости глазами.
Но все же он выпалил:
– Знаешь, Норма Джин, приноси другие стихи, и твои, и твоей мамы. Всегда, в любое время. С удовольствием их почитаю. Это же моя работа.
И так вышло, что зимой 1941 года Сидни Хэринг (он был любимым учителем Нормы Джин во всей ван-найсской школе) стал встречаться с ней после занятий, то раз, то два раза в неделю. Они без устали говорили – о чем же они говорили? – в основном о романах и стихах, которые Хэринг давал Норме Джин на прочтение. Она читала «Грозовой перевал» Эмилии Бронте, «Джейн Эйр» Шарлотты Бронте, «Землю» Перл Бак, тоненькие сборники стихов Элизабет Баррет Браунинг, Сары Тисдейл, Эдны Сент-Винсент Миллей и, наконец, любимого поэта Хэринга, Роберта Браунинга. Он продолжал «разбирать» ее девичьи стишки (она никогда больше не показывала ему стихов матери, и правильно делала). Однажды они засиделись допоздна, и Норма Джин вдруг спохватилась, что ее давным-давно дожидается миссис Пириг, которой она обещала помочь по дому. И тогда Хэринг предложил ее подвезти.
С тех пор он частенько подвозил ее к дому, стоявшему примерно в полутора милях от школы, чтобы у них было больше времени на разговоры.
Мистер Хэринг готов был поклясться, что это общение носит невинный характер. Совершенно невинный. Девочка была его ученицей, он был ее учителем. Он и пальцем до нее не дотронулся, ни разу. Разве что, распахивая перед ней дверцу машины, слегка касался ее руки – чисто случайно, разумеется, ну и длинных волос тоже. Сам того не желая, вдыхал ее аромат. И возможно, смотрел на нее слишком уж жадным взглядом, а иногда, во время оживленного разговора, вдруг сбивался с мысли, начинал запинаться и повторяться. И сам не желал признаться себе в том, что, когда после этих свиданий возвращался к замученной семье, перед глазами все время маячило прелестное детское личико Нормы Джин, ее улыбка, ее обольстительная фигурка, взгляд ее влажно-синих глаз, всегда чуть-чуть расфокусированный, словно говорящий «да».
Я живу в твоих мечтах, ведь правда? Приди, живи и ты в моих!
Однако на протяжении нескольких месяцев их «дружбы» девушка ни разу не флиртовала с ним, ни разу не намекала на секс. Похоже, она действительно хотела говорить лишь о книгах, что давал ей почитать мистер Хэринг, да о своих стихах, которые он совершенно искренне считал «многообещающими». Если в стихотворении говорилось о любви и адресовано оно было некоему загадочному «ты», Хэринг и предположить не мог, что этим «ты» был он сам, Сидни Хэринг. Лишь однажды Норма Джин удивила Хэринга, и случилось это, когда они затронули в разговоре совершенно новую тему. Хэринг заметил, что не доверяет Ф. Д. Р.[28], что в новостях с фронта бывают подтасовки, что он вообще не доверяет политикам – из принципиальных соображений. Норма Джин вдруг вспыхнула:
– Нет-нет, это совсем не так! Президент Рузвельт – совсем другое дело!
– Вот как? – с усмешкой заметил Хэринг. – А откуда ты знаешь, какой он? Ты что, знакома с ним лично?
– Конечно нет, но я ему верю. Я слышала его голос по радио!
После паузы Хэринг заметил:
– Я тоже слышал его голос по радио, и у меня создалось впечатление, что мною манипулируют. Все, что мы слышим по радио или видим в кино, создается по определенному сценарию и после репетиции играется на публику. Это не происходит спонтанно, ни в коем случае. Может показаться, что человек говорит от души, но на деле это не так. И не может быть иначе.
Норма Джин взволнованно сказала:
– Но президент Рузвельт – великий человек! Возможно даже, не менее великий, чем Авраам Линкольн!
– С чего ты взяла?
– Я в него в-верю.
Хэринг расхохотался:
– Знаешь, что в моем понимании вера, Норма Джин? Люди верят лишь в то, что сами считают неправдой.
Норма Джин нахмурилась:
– Это не так! Мы верим в то, что считаем правдой, пусть даже эту правду невозможно доказать!
– Но что, к примеру, ты можешь знать о том же Рузвельте? Только то, что о нем пишут в газетах и говорят по радио. Готов поспорить, ты даже не знаешь, что он калека!
– Ч-что?!
– Калека, инвалид. Говорят, он перенес полиомиелит. Ноги у него парализованы. Он передвигается на инвалидной коляске. Неужели не заметила, что на всех фотографиях он запечатлен лишь до пояса?
– О нет! Быть такого не может!
– Но я это точно знаю. Из надежного источника. От дяди, он работает в Вашингтоне, округ Колумбия. Вот так!
– Все равно не верю.
– Что ж… – Хэринг улыбнулся, этот разговор его забавлял. – Можешь, конечно, не верить. Рузвельту все равно, во что верит или отказывается верить Норма Джин в своем Ван-Найсе.
Они сидели в машине Хэринга, на немощеной улочке, на окраине городка. В пяти минутах езды от лачуги Пиригов на улице Резеды. Поблизости находилась железная дорога, а за ней в туманной дымке виднелись предгорья хребта Вердуго. Казалось, впервые за все то время, что они были знакомы, Норма Джин видела Хэринга по-настоящему. Разгорячившись из-за спора, она часто дышала, смотрела ему прямо в глаза, и он вдруг страстно захотел привлечь ее к себе, сжать в объятиях, и успокоить, и утешить. Широко раскрыв глаза, она вдруг прошептала:
– О! Я терпеть вас не могу, мистер Хэринг! Вы совсем мне не нравитесь!
Хэринг рассмеялся и повернул ключ в замке зажигания.
Высадив Норму Джин у дома Пиригов, он вдруг обнаружил, что весь вспотел, майка его промокла, от волос разве что не шел пар. А в брюках сердито пульсировал твердый, как кулак, пенис.
Но ведь я до нее и пальцем не дотронулся! Мог, но не стал!
Когда они встретились в следующий раз, этот взрыв эмоций уже забылся. Разумеется, о нем не упоминалось, речь шла лишь о книгах и поэзии. Девочка была его ученицей, а он – ее учителем. Они больше не будут говорить друг с другом в таком тоне, и это, черт возьми, к лучшему, думал Хэринг, он не был влюблен в эту пятнадцатилетнюю девчонку, но рисковать не стоило. Он может потерять работу, разрушить и без того шаткий брак. К тому же у него было чувство собственного достоинства.
А если бы я до нее дотронулся? Что тогда?
Ведь она писала эти стихи для него, верно? И обожаемый «ты» из ее стихов был Сидни Хэринг, разве нет?
И вдруг в конце мая, внезапно и по неведомой причине, Норма Джин перестала ходить в ван-найсскую школу, хотя до перехода в десятый класс ей оставалось доучиться три недели. Она не сказала любимому учителю ни слова. В один прекрасный день она просто не явилась на урок английского, а назавтра директор известил мистера Хэринга и остальных преподавателей, что девушка официально ушла из школы «по личным обстоятельствам». Хэринг был в смятении, но старался того не показывать. Что с ней случилось? Почему она бросила школу в столь неподходящий момент? Почему не сказала ему ни слова?
Несколько раз он снимал телефонную трубку, хотел позвонить Пиригам и поговорить с ней, но так и не решился.
Не связывайся. Держи дистанцию.
Если только не любишь ее. А что, любишь?
И вот однажды он, одержимый мыслями о девушке, столь внезапно ушедшей из школы и его жизни, приехал на улицу Резеды – в надежде хотя бы мельком, хотя бы издали увидеть Норму Джин. Вдыхая запах горелого мусора, смотрел на ветхое каркасное бунгало, на лужайку перед домом, где не росло ни травинки. Как им только позволяют брать к себе приемных детей? В ярком полуденном свете дом Пиригов выглядел совершенной развалиной, серая краска облезла со стен, крыша прохудилась, и Хэрингу казалось, что зрелище это наполнено смыслом, дом этот был символом низменного мира, в котором по прихоти судьбы обречена была прозябать невинная девочка, и спасти ее, храбро вызволить ее отсюда мог лишь человек вроде Хэринга. Норма Джин? Я приехал за тобой, приехал, чтобы тебя спасти.
Тут из пристроенного к дому гаража вышел Уоррен Пириг и направился к пикапу, стоявшему на подъездной дорожке.
Хэринг надавил на педаль газа и быстро уехал прочь.
6
Легче, чем разбить стекло ударом кулака.
Но сегодня она выпила уже две бутылки пива и допивала третью.
И говорила:
– Она должна уехать.
– Норма Джин? Это еще почему?
Элси ответила не сразу. Она курила. Вкус у дыма был горький и бодрящий.
Уоррен спросил:
– Мать, что ли, ее забирает? Да?
Они не смотрели друг другу в глаза. Они вообще не смотрели друг на друга. Уоррен повернулся так, что здорового его глаза Элси не видела, а больной глаз его затуманился. Элси сидела в кресле возле кухонного стола с сигаретой и бутылкой тепловатого пива – из всех марок она предпочитала «Твелв хорс». Уоррен, только что вошедший в дом, стоял, не успев снять рабочие ботинки. В такие моменты в нем была некая пугающая сила, как и во всех крупных мужчинах, вошедших с улицы в тесный душный дом, где пахнет женщиной.
Уоррен стащил с себя грязную рубашку и швырнул ее на стул. Остался в тонкой хлопчатобумажной майке. От него так и несло теплом разгоряченного тела, мощным запахом пота. Свинтус Пириг. Когда-то они были очень близки, шалили, словно дети. Свинтус Пириг, он так любил уткнуться в нее носом, елозить по ней, фыркать, сопеть и повизгивать. А жена обхватывала руками его заплывшие жиром мускулистые бока, похожие на оковалки сырого мяса. О-о-о! Уор-рен! Боже мой! Но было все это так давно, что уже и вспоминать неохота. За последующие годы муж еще больше раздался – в плечах, в груди. Живот огромный, руки толстые, морда здоровенная. И повсюду на теле жесткие пучки седеющих черных волос. Даже на спине, на шее, на боках, на тыльных сторонах огромных мозолистых ладоней.
Элси сделала вид, что вытирает нос, а заодно смахнула слезинку.
Уоррен заметил громко:
– Я думал, ее мамаша чокнутая. Так ей что, стало лучше? Когда это?
– Нет.
– Что «нет»?
– Дело тут не в матери Нормы Джин.
– А в чем тогда?
Элси задумалась, подбирая слова. Такого за ней не водилось, но эту фразу она отрепетировала заранее. Столько раз произносила ее про себя, что теперь она прозвучала плоско и фальшиво.
– Норма Джин должна уехать. Пока ничего не случилось.
– Что за чушь? Что должно с ней случиться?
Да, получалось хуже, чем она рассчитывала. Он был такой огромный, прямо нависал над ней. И без рубашки поросшее волосами тело, казалось, едва помещается в кухне. Элси потянулась за сигаретой. Вот скотина! Все из-за тебя. Днем она ходила в город, перед выходом нарумянила щеки, расчесала волосы гребешком, но увидела, взглянув в зеркало, лишь землистую кожу и усталое лицо. А тут еще Уоррен рассматривает ее в профиль. Господи, как же она не любит, когда ее рассматривают в профиль, ведь подбородок у нее совсем маленький, а нос похож на свиной пятачок.
Элси сказала:
– У нее полно приятелей. Парней и мужчин постарше. Их чересчур много.
– Постарше? Интересно, кто ж это?
Элси пожала плечами. Ей хотелось показать Уоррену, что она на его стороне.
– Имен я не спрашивала, родной. Эти парни в дом не заходят.
– Может, все же стоило спросить, – вызывающе сказал Уоррен. – Может, я лучше сам спрошу. Где она?
– Вышла.
– Куда вышла?
Элси боялась смотреть на мужа. Смотреть на свирепый, сверкающий, налившийся кровью глаз.
– Может, поехала прокатиться. Ума не приложу, откуда у этих парней бензин.
Уоррен присвистнул.
– Девчонке в ее возрасте, – заметил он медленно, словно человек, чья машина слетела с шоссе на обочину, – давно пора встречаться с парнями. Это вполне естественно.
– Да, но у Нормы Джин их слишком много. И она слишком доверчивая.
– Доверчивая? Это в каком же смысле?
– Ну, она… э-э-э… слишком уж милая, – прозрачно намекнула Элси.
Подразумевалось, что если муж и проделывал что-то, оставшись с Нормой Джин наедине, так только потому, что она была слишком милая, симпатичная, слишком послушная, покорная. И не могла отказать ему.
– Слушай, она не залетела?
– Пока нет. Насколько мне известно.
Впрочем, Элси прекрасно знала, что не далее как на прошлой неделе у Нормы Джин были месячные. Сильные спазмы, слабость, жуткая головная боль. Кровь из нее хлестала, как из заколотого поросенка. Она перепугалась до смерти, но отказывалась это признавать и все молилась Иисусу Христу Исцелителю.
– «Пока нет»? Что ты хочешь сказать?
– Знаешь, Уоррен, пора подумать о нашей репутации. О репутации Пиригов. – Точно была в том необходимость, напоминать мужу, какую он носит фамилию. – И рисковать нам нельзя.
– О репутации? О какой еще репутации?
– Ну как о какой. В городе. В службе опеки.
– А они что, вынюхивают? Задают вопросы? С каких это пор?
– Мне звонили. Несколько раз.
– Звонили? Кто звонил?
Элси занервничала. Щелчком стряхнула пепел в желтовато-серую пепельницу. Ей действительно звонили, но не из окружной управы, и она боялась, что Уоррен прочтет ее мысли. Уоррен говорил, что великие боксеры, вроде Генри Армстронга, чьи бои ему довелось видеть в Лос-Анджелесе, умеют читать мысли противника. Армстронг знал, что противник сделает или попробует сделать. Здоровый глаз Уоррена смотрел проницательно и злобно – когда Уоррен решал посмотреть на жену, – и видно было, что этот человек опасен.
Он склонился над ней, придвинулся ближе. Огромная туша. От него воняло грязью и потом. И еще эти лапищи. Кулаки. Закрыв глаза, Элси вспомнила, как муж однажды ударил ее по правой щеке. Лицо распухло и перекосилось. Да, тут есть о чем поразмышлять. Подумать над своим поведением.
В другой раз он ударил ее по животу. Ее вырвало прямо на пол. Дети, которые тогда жили в доме (все давно разъехались, связи с ними она не поддерживала), со смехом умчались на задний двор, как ветром сдуло. Нет, на взгляд Уоррена, он бил жену вовсе не сильно. Если б я хотел сделать тебе больно, сделал бы. Но я не хотел.
Надо признать, она сама напросилась. Громко жаловалась, а Уоррен такого не любит. Когда он собрался ответить, Элси направилась к выходу из комнаты, и Уоррену это тоже не понравилось.
После этого, не сразу, но на следующий день или на следующую ночь, он становился как шелковый. Не рассыпался в извинениях, но давал понять, что хочет помириться. Руками, ртом. Ртом можно проделывать интересные штуки, да и говорить особо не нужно, ибо о чем в такие моменты разговаривать?
Он никогда не говорил, что любит ее. Но она знала – нет, скорее думала, что знает, – он ее любит.
Я люблю вас! Так говорила эта девчонка. А глаза заплаканные, испуганные. О тетя Элси, я так люблю вас! Пожалуйста, не отсылайте меня обратно!
И Элси, осторожно подбирая слова, заметила:
– Нужно думать о будущем, родной. В прошлом мы, бывало, ошибались.
– Чушь собачья.
– Я хотела сказать, у нас были ошибки. В прошлом.
– К черту прошлое. Мы живем в настоящем.
– Ты же знаешь, как бывает с молоденькими девушками, – взмолилась Элси. – Знаешь, что с ними случается.
Уоррен подошел к холодильнику, распахнул дверцу, достал пиво. Громко захлопнул дверцу, присосался к бутылке. Привалился к столешнице возле грязной раковины, потыкал огромным грязным ногтем (давным-давно он расплющил этот ноготь) в щель в стене, поковырял замазку. Он лично замазал эту щель прошлой зимой, и надо же, черт побери, снова разошлось. А в этих щелях заводятся крошечные черные муравьи.
И сказал стесненно, как человек, примеряющий одежду чужого размера:
– Она примет это близко к сердцу. Мы ей нравимся.
Элси не удержалась:
– Она нас любит.
– Черт.
– Но ты же помнишь, что было в прошлый раз.
Элси торопливо заговорила о девочке, жившей у них несколько лет назад, все в той же комнатушке на чердаке, ходившей в ту же школу в Ван-Найсе. Звали ее Люсиль. В пятнадцать лет Люсиль «залетела» и даже не знала толком от кого. Как будто ту Люсиль можно было сравнить с Нормой Джин. Уоррен, не слушая слов жены, погрузился в собственные мысли. Да и сама Элси едва себя слышала. Сейчас, однако, без такой речи не обойтись.
Когда она наконец умолкла, Уоррен спросил:
– Так ты собираешься отослать бедолагу обратно? В этот… как его… сиротский дом?
– Нет, – улыбнулась Элси. Впервые за весь день улыбнулась по-настоящему. То была ее козырная карта, и Элси ее берегла. – Я собираюсь выдать ее замуж. Пусть съедет отсюда и живет себе спокойно.
Уоррен развернулся, молча вышел из дома и хлопнул дверью так громко, что Элси вздрогнула. Чуть позже она услышала, как во дворе затарахтел мотор.
Вернулся Уоррен поздно, за полночь, когда Элси и все остальные в доме уже улеглись спать. Сегодня Элси спала чутко и проснулась от звука его тяжелых шагов. Дверь спальни распахнулась, и Элси услышала хриплое дыхание, учуяла запах спиртного. В спальне было темно, хоть глаз выколи, и Элси подумала, что сейчас Уоррен станет шарить по стене в поисках выключателя, но ничего подобного. Не успела она потянуться к настольной лампе на тумбочке, как он всей тяжестью навалился на нее.
Он не произнес ни слова. Даже не назвал ее по имени. Горячий, тяжелый, разбухший от желания (не обязательно ее, любой женщины), он пыхтел, сопел, стащил с нее вискозную ночную рубашку, а Элси, застигнутая врасплох, не думала ни обороняться, ни даже (ведь она, в конце концов, приходится ему женой) устроиться на продавленной кровати так, чтобы ему было удобнее.
Они не занимались любовью – сколько же? – уже несколько месяцев. Хотя сама Элси не говорила «Займемся любовью». Она говорила «Давай того-этого», поскольку оба они стеснялись говорить о близости, хотя по молодости Уоррен был в постели ненасытен, требователен и отзывчив. Сама же Элси была немногословна, разве что неловко шутила и поддразнивала мужа. Но сказать слово «любовь», произнести «я люблю тебя» ей было непросто. Странно, думала она, какие-то вещи человек делает каждый день – ну, ходит, к примеру, в туалет, ковыряет в носу, почесывается. Прикасается к себе и другим людям (если, конечно, есть в твоей жизни люди, к которым ты можешь прикасаться и которые могут прикоснуться к тебе). И однако же, об этих вещах как-то не принято говорить, и трудно подыскать для них подходящие слова.
Например, то, что он сейчас с ней проделывал, было насилие, изнасилование – но как можно произнести такое слово, хоть вслух, хоть даже про себя, ведь она жена этого человека, а потому все в пределах нормы. К тому же днем она здорово его разозлила, и теперь он в своих правах, разве нет? Перед тем как залезть в постель, Уоррен расстегнул молнию и ремень на брюках, сбросил их на пол, но вонючей майки снимать не стал. Элси чуть не задыхалась в его густой шерсти, ее чуть не раздавила эта громадная туша. Никогда прежде муж не казался ей таким тяжелым, никогда вес его не был столь беспощадным. Сперва его толстый пенис слепо елозил по ее животу. Потом Уоррен грубо раздвинул коленями ее дряблые бедра, схватил пенис в руку и вонзил в нее. Примерно так он обращался с разбитой в аварии машиной, разбирая ее на части, – Элси не раз это видела, – хватал ломик и яростно вонзал в металл, с удовольствием преодолевая сопротивление.
Элси пыталась было утихомирить мужа:
– О господи, Уоррен… о, да погоди же ты!
Но тут он навалился предплечьем ей на лицо и шею, и она отчаянно старалась вывернуться – ей казалось, что в пьяном угаре Уоррен вот-вот задушит ее, раздавит дыхательное горло или свернет шею. Уоррен схватил ее за запястья, вздернул слабеющие руки вверх, развел в стороны, пригвоздил к постели, словно распял, и продолжал размеренно, яростно входить в нее, и в темноте Элси видела перекошенное и потное его лицо, видела, как он скалит зубы в гримасе (она часто замечала эту гримасу на лице мужа, когда тот спал и стонал во сне; видно, ему снились боксерские бои, снилось, как его избивают или как он сам избивает противника). Я причинил немало боли. Может, это своего рода счастье, мужское счастье – знать, что ты причинил немало боли, говорить об этом не хвастливо, а сухо и буднично?
Элси пыталась устроиться так, чтобы смягчить натиск Уоррена, но тот был слишком силен и проворен. Да он убьет меня, если сможет. Затрахает до смерти. Меня, а не Норму Джин. Она терпела, не вскрикнула и даже не всхлипнула, только ловила ртом воздух, а по лицу, тоже перекошенному, текли слезы вперемешку со слюной. Между ногами, похоже, что-то порвалось, пошла кровь. Никогда еще пенис Уоррена не казался ей таким огромным, набухшим, демоническим. Бам! Бам! Бам! Горемычная голова Элси билась о спинку кровати, на которой они всю жизнь спали как муж и жена, а спинка кровати, в свою очередь, билась о стену, и стена дома вибрировала и содрогалась, как бывает при землетрясении.
Элси с ужасом думала, что муж свернет ей шею, но этого не случилось.
7
– Ну, что я говорила тебе, милая? Нам сегодня здорово повезло!
Понимая с горькой радостью, что это их последний поход в кино, в четверг вечером Элси отвезла Норму Джин в кинотеатр на бульваре Сепульведа, где показывали «Солдатский клуб» и «Попавшего под призыв», а еще трейлеры нового фильма с Хеди Ламарр. После сеанса был розыгрыш призов, и как же завопила Элси Пириг, когда назвали номер второго приза, и номер этот оказался на билете Нормы Джин.
– Здесь! Мы здесь! Это наш номер! Билет моей дочери! Мы идем!
То были счастливые крики женщины, которая в жизни ничего не выигрывала.
Элси была так по-детски взволнована, что публика, добродушно посмеиваясь, начала аплодировать. Вслед ее дочери неслись одобрительные свистки, когда она вместе с Элси и другими победителями поднималась на сцену.
– Черт побери, жаль, что Уоррен этого не видит! – шепнула Элси на ухо Норме Джин.
Элси была в красивом вискозном платье, синем в белый горошек, с накладными плечами, надела также последнюю пару приличных чулок, а щеки нарумянила, и сейчас они просто пылали. Загадочные синяки и кровоподтеки на шее она сумела скрыть под толстым слоем пудры, так что их почти не было видно.
Норма Джин – в клетчатой школьной юбочке и красном свитере, с ниткой стеклянных бус, со стянутыми шелковым шарфом каштановыми кудряшками – была самой молодой на сцене, и публика по большей части глазела только на нее. Щеки она не нарумянила, но губы у нее были ярко-красные, в тон свитеру. И ногти тоже ярко-красные. От волнения сердце безумно колотилось, словно то было не сердце, а птица в клетке, но держалась она прямо, а остальные, включая Элси, застенчиво сутулились, нервно теребили волосы, терли лицо, прикрывали ладонями рот. Норма Джин чуть склонила голову и улыбнулась, словно то была самая естественная для нее вещь в мире – подняться вечером буднего дня на сцену кинотеатра на бульваре Сепульведа, обменяться рукопожатием с управляющим, мужчиной средних лет, и получить свой приз.
Совсем не то, что несколько лет назад, в сиротском приюте Лос-Анджелеса, когда ее, испуганную маленькую девочку, втащил за руку на возвышение Темный Принц. Протянул руку в белой перчатке и поставил рядом с собой, и она глупо таращилась в зал за вспышками фотографов. Теперь она понимала, что к чему. Теперь она и не думала всматриваться в зал, зная, что там множество знакомых лиц, знающих ее людей, ребят из ван-найсской школы. Пусть теперь они на меня смотрят, смотрят на меня. Подобно роскошной Хеди Ламарр, Норма Джин не станет разрушать чары кино, не станет смотреть на тех, чья роль – смотреть на нее.
Норме Джин и Элси вручили приз: набор пластиковых тарелок и салатниц, разукрашенных цветками ириса, целый сервиз на двенадцать персон. Пятерых победителей – все женщины, среди них оказался только один мужчина, полный и пожилой, в потрепанной армейской кепке, – встретили бурными аплодисментами. Элси обняла Норму Джин прямо на сцене и едва не разрыдалась – так она была счастлива.
– Это не просто пластиковые тарелочки! Это знак свыше!
Юноше, с которым Элси хотела познакомить Норму Джин, исполнился двадцать один год, и он был сыном ее подруги из Мишен-Хиллз. Но говорить об этом Норме Джин она не стала. И уж тем более не сказала, что он в тот вечер тоже находился в зале. Согласно ее плану он должен был сперва взглянуть на Норму Джин с почтенного расстояния, а потом уж решить, хочет ли с ней встречаться. Он был старше Нормы Джин на шесть лет. Для взрослых это незаметно, это даже лучше, если девушка на шесть лет моложе парня. Но в столь юном возрасте, пожалуй, многовато, так сказала Элси его мать.
– Да ладно тебе. Дай моей девочке шанс. Пусть просто поглядит на нее, и все.
И Элси уломала подругу. Она не сомневалась: если парень действительно в зале, Норма Джин, стоящая на сцене, словно королева красоты, непременно произведет на него впечатление. Для него это тоже будет знак.
Эта девушка приносит удачу!
Под темным тентом кинотеатра стояли Элси и Норма Джин. Элси ожидала, что подруга с сыном подойдут к ним, но этого не случилось. (Их и в зале не было видно. Черт, неужели не пришли?) Может, потому, что их обступила целая толпа? Каждому хотелось поговорить с победителями. Тут были и приятели, и соседи, но по большей части – совершенно незнакомые люди.
– Победителя любит каждый, верно? – Элси игриво подтолкнула Норму Джин в бок.
Постепенно суета улеглась, в фойе кинотеатра погасли огни. Бесси Глейзер и ее сын Баки так и не появились, и что бы это значило? Элси не хотелось об этом думать, портить себе настроение. Они с Нормой Джин отправились домой, на улицу Резеды, предварительно положив на заднее сиденье «понтиака» Уоррена – седана 1939 года выпуска – коробку с пластмассовыми тарелками.
– Мы откладывали этот разговор, милая. Но сегодня пора поговорить. Сама знаешь о чем.
Норма Джин сказала тихо и сдержанно:
– Тетя Элси, я так боюсь.
– Чего боишься? Выйти замуж? – Элси расхохоталась. – Большинство девушек в твоем возрасте, наоборот, боятся не выйти.
Норма Джин не ответила. Она ковыряла ноготь большого пальца. Элси знала о безумных ее планах сбежать, поступить в женскую вспомогательную службу или записаться на курсы медсестер в Лос-Анджелесе. Но она и правда была слишком юна. И никуда не поедет. Разве что туда, куда Элси намеревалась ее отправить.
– Слушай, детка, ты слишком себя накручиваешь. Скажи, ты когда-нибудь видела у мальчика… у мужчины… эту его штуковину, а?
Это прозвучало так грубо и прямолинейно, что Норма Джин нервно хихикнула, а потом едва заметно кивнула.
– Ну, тогда, чтоб ты знала, эта штуковина увеличивается в размерах. Но ты это и так знаешь, верно?
И снова Норма Джин едва заметно кивнула.
– Так бывает, когда они смотрят на тебя и хотят… ну… ты сама знаешь чего, «заняться любовью».
Норма Джин сказала наивно:
– Знаете, тетя Элси, я никогда их особо не рассматривала. Там, в приюте, мальчишки часто показывали нам эти свои штуки, наверное, просто хотели напугать. И здесь, в Ван-Найсе, тоже, когда я ходила на свидания. По-моему, хотели, чтобы я потрогала.
– И кто же это был?
Норма Джин покачала головой. Не чтобы уклониться от ответа, а в искреннем замешательстве.
– Точно не знаю, я вечно их путаю. Ведь их было много, не то чтобы там один какой… Разные свидания, в разное время. И если парень однажды ко мне полез, а потом взялся за ум, извинился и попросил второго шанса, я даю ему этот шанс, и в следующий раз он ведет себя прилично. Большинство парней, они вполне могут вести себя прилично, если ты на этом настаиваешь. Ну, как в фильме с Кларком Гейблом и Клодетт Кольбер «Это случилось однажды ночью».
Элси усмехнулась:
– Это в том случае, если тебя уважают.
А Норма Джин продолжала серьезным тоном:
– Но те, кто хотел, чтобы я потрогала их… э-э-э… штуку, я не чувствовала отвращения и не сердилась на них, потому что понимала: все парни так устроены, такими уж их мать родила. Правда, всякий раз пугалась и начинала хихикать, как будто меня кто щекочет! – И Норма Джин нервно захихикала. Она примостилась на самом краешке сиденья, осторожно, словно оно было из яичной скорлупы. – Как-то раз, было это на пляже Лас-Тунас, я сидела в машине одного парня и, когда он стал приставать, выпрыгнула и перебежала в машину другого парня. А он там был не один, с девушкой, мы все друг друга знали, приехали туда вместе, и я попросила их подвезти меня, и мы вместе поехали в Ван-Найс. А тот, другой парень, ну, с которым я там была, ехал прямо за нами и все время норовил стукнуть нас бампером! В общем, навела я шороху больше, чем собиралась.
