Джон Льюис Гэддис
О большой стратегии
Глава 2
Длинные стены
С высоты они могли бы показаться гигантской костью, которую какой-нибудь сытый бог, сидящий намного севернее, на Олимпе, чисто обглодал и лениво швырнул через всю южную Аттику. Один ее конец, похожий на сустав, опирался на скалистый утес, другой доходил практически до моря. Ее длина была около десяти километров, но из-за утолщений на каждом конце ее периметр достигал двадцати семи километров. Утолщения соединяла невероятно тонкая косточка в шесть с половиной километров длиной: поставленная вертикально, такая структура сломалась бы под собственным весом. Но такое никому не пришло бы в голову, потому что это были стены – самые длинные из когда-либо окружавших два города[47].
В Афинах, лежащих на их северо-восточном конце, к моменту окончания их строительства в 457 году до н. э. жило порядка двухсот тысяч человек. В Пирее, на юго-западном конце, жителей было меньше, а места больше: для Афин это был порт средиземноморской торговли, а также строительная, ремонтная и провиантская база их военного флота, «деревянные стены» которого принесли победу при Саламине двадцать три года тому назад. Уже много лет после того, как Афины утратили свое завоеванное тогда первенство, историк Плутарх увидел в зданиях и общественных пространствах города «цвет новизны», как будто «эти произведения проникнуты дыханием вечной юности, имеют нестареющую душу». Надо всем этим царил перестроенный Акрополь – все еще со следами пожара, устроенного персами, – возвышающийся на своем утесе, где он стоит и сегодня, пережив с тех пор множество других бед и злоключений.
Стены, соединявшие Афины и Пирей, отстояли друг от друга примерно на тридцать метров: достаточно широко, чтобы вместить двусторонний поток людей, животных, повозок, товаров и ценностей, и достаточно узко, чтобы их можно было оборонять. Это были внушительные стены – примерно полтора метра в толщину и семь с половиной в высоту – но они странным образом не вязались с теми грациозными постройками, на страже которых стояли. Камни торчали в растворе вкривь и вкось. Наружу выступали сломанные колонны и куски надгробных плит. Официальным объяснением было увековечение памяти: все это должно было напоминать о бесчинствах Ксеркса всякому, кто шел мимо этих стен: ему о них напоминали его предки[48].
Ксеркс, пересекая Геллеспонт, взял с собой все, кроме большой стратегии: ведь если его устремления были его возможностями, зачем заботиться о соответствии одного другому? Он узнал, что такое нехватка необходимого только после того, как его научили этому суша, море, ненастье и греки со своим оракулом. Считая все свои карты сильными, он не приберег ни одной из них про запас, и когда проиграла одна, остальные постигла та же участь. В итоге он потерял, по сегодняшним расчетам, более девятисот трирем и четверть миллиона человек[49].
Греки же, напротив, знали одну лишь нужду. В отличие от персов, империя которых простиралась от Эгейского моря до Индии, они занимали небольшой скалистый полуостров, на котором ресурсы были разбросаны крайне неравномерно, а управлять людьми было очень сложно. Большие и малые города должны были защищаться сами: никакой царь царей не мог сделать это за них. Существовали союзы и даже колонии, но обязательства были расплывчаты, а лояльность никогда не была чем-то постоянным. Это делало Грецию ареной всевозможного соперничества, а потому и полем применения самых разных стратегий[50]. После войны с Ксерксом две из них приобрели особое значение. Они различались во всех аспектах – за исключением того, что нужда требовала специализации.
I
Спартанцы, которые сражались при Фермопилах до последнего бойца, издавна были воинами. Их родиной был Пелопоннес, но они были привязаны к нему не так, как бывают привязаны аграрии: сельским хозяйством занимались рабы (илоты); стратегия спартанцев состояла в том, чтобы сделать свою армию лучшей в Греции. Не имея никакой другой цели, они не оставили после себя даже приличных руин. Как профессиональные военные они непрерывно тренировались, чтобы редко вступать в бой. Битву при Марафоне в 490 году до н. э. они просто пропустили, потому что отмечали праздник луны. Но ярость спартанцев в бою, когда они по-настоящему выходили из себя (как при вторжении Ксеркса), с лихвой компенсировала их численность. Вот почему, несмотря на Фермопилы, Афины доверили им свою оборону на суше. Когда и она была прорвана, сообщает нам Фукидид, афиняне «со всем своим добром… сели на корабли и стали мореходами»[51].
Они были мореходами и раньше, и их торговые корабли ходили от Атлантического океана до Черного моря. Афиняне также разбогатели на доходах от зависимых территорий и их платежах за военную помощь, а также от добычи серебра в близлежащем районе Аттики. Это дало им возможность построить флот, который базировался на Саламине. Но деревянных стен на море Фемистоклу оказалось мало: он хотел воздвигнуть огромные стены на суше. Окружив Афины и Пирей, они превратили бы эти города в остров – неприступный для нападения с суши, получающий все необходимое с моря, готовый пустить в дело флот, столь же грозный, как и войско спартанцев[52].
Таким образом, спартанцы и афиняне стали тиграми и акулами: каждый вид господствовал в своей «зоне обитания»[53]. В этот момент здравый смысл явно подсказывал идею сотрудничества: серьезная и зримая персидская угроза продолжала существовать. Вместо этого произошло нечто, не имевшее никакого смысла. Греки украсили спасенную ими цивилизацию незабываемыми творениями – а затем разрушили ее почти до основания[54].
II
Пелопоннесская война, которая шла между Афинами, Спартой и их союзниками с 431 по 404 год до н. э., имела одну общую черту со значительно более краткой войной между греками и персами: у каждой из них был свой великий летописец. Фукидид, однако, предупреждал своих читателей, что он не Геродот. В своей истории он воздержится от красивостей, грешащих против истины. Он писал, что из-за «отсутствия в нем всего баснословного», возможно, его исследование «покажется малопривлекательным», однако он надеется, что его труд будет тем же, что Плутарх увидел в остатках Афин: неподвластным времени творением, «достоянием навеки». Будет достаточно, писал Фукидид, если его историю сочтут полезной те, кто захочет «исследовать достоверность прошлых и возможность будущих событий (могущих когда-нибудь повториться по свойству человеческой природы в том же или сходном виде)»[55].
Прошлое и будущее у Фукидида не более равны друг другу, чем возможности и устремления в стратегии; но между ними есть связь. О прошлом мы можем узнать только из ненадежных источников, в том числе из наших собственных воспоминаний. Будущего мы не можем знать вообще; мы знаем лишь, что оно возникнет в прошлом, но затем отделится от него. Различие, которое Фукидид проводит между сходством и отражением – между моделями, переживающими время, и точными отражениями, выцветающими из-за времени, – выравнивает асимметрию, поскольку предполагает, что прошлое готовит нас к будущему только тогда, когда оно переходит в будущее, пусть и сильно изменяясь при этом. Точно так же, как возможности ограничивают устремления обстоятельствами.
Знать один главный секрет или много неглавных, таким образом, недостаточно: «сходство», которое, как настаивает Фукидид, должно случаться, может возникать по всей ширине нашего «спектра» от «ежей» до «лис» и обратно. А кто же он сам, «еж» или «лиса»? Такой вопрос столь же бесполезно задавать, как состоявшемуся спортсмену пытаться на него ответить. «Первоклассный ум» Фукидида с такой легкостью вмещает противоположные идеи, что в своей истории он рассказывает нам их сотнями. Он делает это через время и пространство, при этом еще и меняя масштаб: мне кажется, только Толстой может соперничать с ним в способности почувствовать значимость в вещах, казалось бы, незначимых.
Поэтому не будет преувеличением сказать, что Фукидид тренирует ум всякого, кто его читает. Ведь, как мягко напомнил нам крупнейший из его современных толкователей (который одно время и сам был тренером), греки, несмотря на их древность, «могли считать действительным то, что мы или забыли, или никогда не знали; и мы всегда должны допускать, что по крайней мере в некоторых отношениях они были мудрее нас»[56].
III
У спартанцев никогда не было стены: чтобы держать врагов на расстоянии, они полагались только на свое воинское мастерство. Услышав о том, что Фемистокл планирует построить стену, они попытались убедить афинян, что это нужно запретить делать всем городам: такой запрет способствовал бы установлению единства греков, в то же время лишая персов возможности воспользоваться такими укреплениями после любого вторжения в будущем. Но настоящей целью спартанцев было, как утверждает Фукидид, ограничить морскую мощь Афин, которая показала себя столь действенной при Саламине. Без таких стен Афины и их порт будут более уязвимыми, и эта цель будет достигнута.
Фемистокл уговорил афинян сделать вид, будто они приветствуют предложение Спарты, и даже послать его к ним для переговоров. Тем временем афиняне начали в срочном порядке возводить стены. Работали все: мужчины, женщины и дети; в ход шло все, что попадалось под руку, и использование лома при строительстве объясняется не только мемориальными соображениями, но и просто спешкой. Когда спартанцы удивлялись, почему так долго длятся переговоры, Фемистокл говорил, что ждет прибытия других афинян, которые задерживаются по непонятным причинам. Наконец они прибыли – но одновременно до спартанцев уже дошли и сведения о том, что на самом деле замыслили афиняне. Фемистокл заявил спартанцам, которые начали что-то подозревать, что если их что-то смущает, им следует послать своих людей в Афины, чтобы те убедились во всем сами. Одновременно он дал афинянам тайное поручение удерживать спартанских гостей до тех пор, пока стены не будут почти готовы.
Наконец, узнав, что момент настал, Фемистокл оставил уловки: Афины, объявил он, имеют теперь достаточно крепкие стены, чтобы защитить себя. Во всех дальнейших переговорах уже предполагалось право афинян решать, в чем состоят и их собственные интересы, и интересы остальных греков. Спартанцы не выказали гнева; впрочем, отмечает Фукидид, «втайне лакедемоняне очень досадовали, что им не удалось достичь своей цели»[57]. Их обвели вокруг пальца – или, точнее, вокруг стены.
IV
Все это происходило в 479–478 годах до н. э., за четыре с половиной десятилетия до того, как разразилась Пелопоннесская война. Здесь Фукидид дает ретроспективу, необычную для его исторического повествования. Он хочет, чтобы мы увидели связь, пусть и отдаленную, между великой войной и почти комическим контрастом невозмутимости спартанцев и хитрости афинян: у малых событий могут быть большие следствия. Нельзя сказать, что обратного пути не было. Идти вперед, однако, нужно было осторожно, поскольку каждый шаг в отношениях между Афинами и Спартой теперь имел неоднозначный смысл.
То же строительство стен: было ли оно актом защиты или нападения? Афиняне хотели защитить стенами свой «остров» – базу, с которой, благодаря торговым связям и военно-морской мощи, они правили бы морями вблизи Греции и намного дальше. Спартанцы видели безопасность в отказе от стен, но лишь потому, что их войско было – и, как они рассчитывали, должно было остаться – сильнейшим в Греции. Но как раз по этой причине афиняне прежде всего и считали, что им нужны стены. Категории слишком «категоричны».
Однако как спартанцы, так и афиняне действовали стратегически, соизмеряя устремления с возможностями. И те и другие стремились к безопасности, но каждый своим путем; ни те ни другие не имели возможности одновременно быть и тиграми, и акулами. Сотрудничество, в теории, могло защитить их от всех будущих опасностей – как на море, так и на суше. Но оно требовало большего доверия – качества, имеющего поразительно неглубокие корни в характере всех греков.
Перехитрив спартанцев, Фемистокл с триумфом вернулся в Афины, как после битвы при Саламине. Но со временем энтузиазм поостыл: к 470 году до н. э. афинское народное собрание, которое боялось успехов своих лидеров не меньше, чем вознаграждало их, воспользовалось своим правом подвергать неугодных граждан остракизму и отправило его в изгнание. В конце концов организатор победы над персами, все еще полный всевозможных идей, провел остаток своих дней на службе у тех же самых персов. Так Ксеркс, недавно убитый заговорщиками, как бы его ни изображал Эсхил, оказался в некотором роде отомщен[58].
V
Одним из организаторов постановки «Персов» был Перикл, афинский аристократ, в честь которого была названа следующая эпоха. Снисходительность и скромность сочетались в нем с умением привлекать на свою сторону людей; при этом он также был покровителем искусств, умелым полководцем, опытным дипломатом, прекрасным экономистом, автором оригинальных конституционных идей, переживших его время, одним из самых блестящих ораторов Афин и человеком, давшим городу тот облик, в котором он дошел до нас, и правившим им и его империей более четверти века[59]. Однако именно Перикл сделал больше кого бы то ни было еще для развязывания Пелопоннесской войны – этого непреднамеренного результата создания культуры, поддерживающей стратегию.
Спартанцам не нужна была новая культура, поскольку после греко-персидских войн их старая культура в целом не изменилась. Культура же афинян преобразилась полностью. Они доказали свое умение воевать на суше, одержав победу над персами (без спартанцев) при Марафоне в 490 году до н. э., а также (с помощью спартанцев) при Платеях в 479 году до н. э. Но «остров» Фемистокла означал отказ от дальнейшего развития этого умения: он боялся, что Афины никогда не смогут противостоять войску спартанцев[60]. К середине 450-х годов до н. э. Перикл, который был с этим согласен, достроил стены вокруг Афин и Пирея, что позволяло полностью опираться на морскую мощь в любой будущей войне. Новая стратегия была вполне разумной, но она сделала из афинян, по наблюдению Фукидида, другой народ.
Афины традиционно жили сельским хозяйством: в мирное время поля и виноградники местных земледельцев снабжали город продовольствием, а в военное время они пополняли собой ряды афинской пехоты и кавалерии. Теперь же их хозяйства уже никто не собирался защищать; роль их самих в войне также упала. В случае нападения спартанцев они должны были толпами бежать в город, укрываться за его стенами и наблюдать с этих стен за уничтожением своих имений, посевов и оливковых деревьев. Перикл, который и сам был землевладельцем, обещал сжечь собственное хозяйство, чтобы доказать свою решимость стоять до конца. Он считал, что в конце концов спартанцы, обеспокоенные тем, что в их собственных поместьях остались ненадежные илоты, бросят все и уйдут восвояси, но вовсе не благодаря усилиям тех, на ком раньше держалась стабильность афинского общества. Между тем корабли, базирующиеся в пирейском порту, будут поддерживать Афины благодаря сообщению с их заморскими территориями и совершать набеги на незащищенные берега Спарты, ускоряя уход спартанцев[61].
Но содержание торгового и военного флота требовало немалых расходов. Чтобы сражаться на суше, афинскому гоплиту нужен был лишь меч, щит, шлем, минимум доспехов и абсолютная уверенность в воюющем рядом с ним товарище, поскольку греческие фаланги перемещались как единое целое: импровизация неизбежно оканчивалась катастрофой. Для флота же требовались портовые сооружения, корабли, паруса и ряды гребцов, готовых сидеть в смрадной трюмной воде (триремы редко останавливались для того, чтобы люди могли справить нужду), не имеющих возможности следить за ходом битвы и отправлявшихся на дно при ее неудачном исходе. Их должна была вдохновлять не только память о собственных хозяйствах (которых, впрочем, у большинства из них никогда не было) и принуждать к действию не только муштра (от которой было мало толку в зловонных скользких тесных помещениях)[62].
Подгонять и вдохновлять нужно было не только гребцов. У греков были триремы – военные корабли, единственным предназначением которых был таран других кораблей. Их строительство, на средства ли частных граждан или государства, едва ли могло обеспечить прибыль: тут должны были действовать какие-то менее материальные стимулы. Афиняне также не могли заставить свои колонии кормить себя: для снабжения города зерном, скотом и рыбой нужны были стимулы, а не принуждение. При возведении стен город не мог оплачивать труд женщин и детей, так что интересы семей тоже должны были совпадать с требованиями стратегии. Масштабные предприятия требуют столь же масштабных стимулов. Кто-то должен был объяснить всем – или почти всем, – что жертвы, принесенные сейчас, позже принесут свои плоды. Жертвы же, на которые рассчитывал Перикл, предназначались не богам, как в древности[63], а городу, который стал государством и уже становился империей.
Которой тем не менее нужно было остаться единым сообществом. Чтобы опереться в своем развитии на энтузиазм людей, Афины должны были чем-то воодушевить и разные классы городских жителей, и народы своей империи, оставшись при этом таким же сплоченным целым, как и их соперница Спарта, сохранявшая во многих отношениях черты небольшого города. Вот почему важнейшей задачей Перикла стало построение культуры.
VI
Перикл изложил свои планы и надежды в «надгробной речи», произнесенной в Афинах в конце первого года Пелопоннесской войны. Погибшие отдали свои жизни, сказал он собравшимся на похоронах, за универсальность своеобразия Афин: Афины никому не подражали, но были образцом для всех. Но как можно было увязать столь явные противоположности? Периклово решение состояло в том, чтобы увязать масштаб, пространство и время: афинская культура должна была стать образцом для города, для империи и для других веков. К счастью, на погребении героев был Фукидид или кто-то из тех, кому он доверял, и речь этого великого человека была записана[64].
Еще задолго до Перикла Афины начали постепенное движение в сторону демократии, которую он определил как предпочтение интересов «большинства, а не меньшинства». К моменту, когда Перикл пришел к власти, любой взрослый гражданин мужского пола, который не был рабом, мог выступать и голосовать в афинском народном собрании: оно насчитывало от пяти до шести тысяч постоянных участников и было самым массовым демократическим органом, существовавшим в мире до того (а может быть и до нашего) времени[65]. «Наши рядовые граждане… также хорошо разбираются в политике, – утверждал Перикл в своей речи. – Ведь только мы одни признаем человека, не занимающегося общественной деятельностью… бесполезным обывателем». Что касается открытого обсуждения, то «мы считаем неправильным принимать нужное решение без предварительной подготовки».
В работе собрания соблюдалась презумпция независимости достоинства человека от его статуса. Если кто-то хотел участвовать в нем (достоинство), то «низкое общественное положение» (статус) не могло ему в этом помешать. Отсюда следовало, что любой, кто мог работать на строительстве оборонительных сооружений, починить судно, стать гребцом, заплатить другим за эту работу или даже воспитать ребенка так, чтобы он когда-то смог ее выполнять, служил государству. Опыт был полезен, но специализация, расслаивавшая другие общества, была излишней. «Я сомневаюсь в том, что еще где-либо может родиться человек, – хвастался Перикл, – способный проявить себя в столь разнообразных обстоятельствах, как афинянин».
Используя стены, корабли и гребцов, афиняне демократизировали ведение войны. У них не было элиты, обучавшейся военному делу с детства, как у спартанцев с их жесткой общественной иерархией. Но у них было больше воинов, на которых государство могло опереться как в деле защиты, так и при определении своих интересов. «Между тем как наши противники при их способе воспитания стремятся с раннего детства жестокой дисциплиной закалить отвагу юношей, мы живем свободно, без такой суровости, и тем не менее ведем отважную борьбу с равным нам противником».
Демократия внутри народного собрания должна была служить моделью для города; но какой должна была стать модель для империи? Сокращая свои обязательства на суше, Афины делали более настоятельной необходимость своего владычества на море. К началу Пелопоннесской войны долгом верности Афинам были связаны примерно двести союзных или подчиненных им государств[66]. Однако они являли огромное разнообразие обстоятельств, настроений и даже языков. Могли ли Афины в этих условиях доверить другим культурам защиту своей?
Мы приобретаем «друзей», говорил Перикл, «не тем, что получаем от них, а тем, что оказываем им проявления дружбы. Ведь оказавший услугу другому – более надежный друг, так как старается заслуженную благодарность поддержать и дальнейшими услугами. Напротив, человек облагодетельствованный менее ревностен: ведь он понимает, что совершает добрый поступок не из приязни, а по обязанности». Тем не менее Афины оказывали эту помощь «не по расчету на собственную выгоду, а доверяясь свободному влечению». Он имел в виду, что империя Афин будет не только более могущественной, но и даст людям больше надежды, чем любая соперничающая с ней империя[67].
Они могли бы таким образом распространять демократию на страны с самыми разными культурами: менее уверенные в себе государства, боясь худшего, объединялись бы с Афинами добровольно[68]. Система, основанная на частном интересе, обеспечивала бы выгоду, перерастающую в близость. Поэтому была чрезвычайно важна прозрачность: «мы всем разрешаем посещать наш город и никогда не препятствуем знакомиться и осматривать его и не высылаем чужестранцев из страха, что противник может проникнуть в наши тайны и извлечь для себя пользу». «Иноземными благами» афиняне пользовались «не менее свободно, чем произведениями [их] страны». Стены сделали афинское гражданство глобальным.
От будущего Перикл хотел памяти. Герои, которых он воспевал в своей речи, не нуждались ни в каких знаках: «Ведь гробница доблестных – вся земля». Но их культура должна была воздвигнуть памятники как свидетельства великих деяний. Ими должны были служить архитектура и украшение городов, на которые Перикл выделял массу времени и средств. Этому призваны были служить и тексты – философские труды, пьесы, исторические описания, его собственные речи – как послания в бутылках, адресованные далеким эпохам и подтверждающие уникальность его времени. И руины: «Все моря и земли открыла перед нами наша отвага и повсюду воздвигла вечные памятники наших бедствий и побед».
Как произведение ораторского искусства, речь Перикла можно сравнить только с Геттисбергской речью Линкольна. Но если Линкольн говорил в своей речи о связи военных потерь с военными успехами, то Перикл признавал стратегическое поражение. Дело в том, что он надеялся избежать войны со Спартой, противопоставив ее превосходству на суше господство Афин на море и строя при этом империю нового типа, притягательные стороны которой должны были умерить любые страхи, связанные с ее усилением[69]. Как же вышло так, что Перикл закладывал основы культуры, призванной предотвратить войну, уже после начала большой войны?
VII
Фукидид дает три объяснения. Вот первое из них: в 435 году до н. э. небольшой город Эпидамн, оказавшись на пороге гражданской войны, попросил помощи у своей союзницы Керкиры. Керкира отказала, но помощь пришла от ее соперника Коринфа. Это вызвало гнев керкирян, которые отправили в Эпидамн свой флот, чем вынудили коринфян также послать в Эпидамн корабли с войском и поселенцами. Обе стороны обратились за помощью к Афинам, которые заключили с керкирянами оборонительный союз и были вынуждены после этого дать морское сражение Коринфу и осадить коринфскую колонию Потидею. Коринфяне в ответ начали подталкивать спартанцев к вторжению в Аттику, но последние предложили афинянам и коринфянам выступить с защитой своих позиций перед спартанским народным собранием. После чего это собрание, скорее, «из страха перед растущим могуществом Афин» (второе, более сжатое объяснение Фукидида), чем руководствуясь приведенными аргументами, проголосовало в 432 году до н. э. за объявление войны[70].
В первом повествовании поразительно подробно прослеживается цепь причин и следствий. Второе подтверждает, что это была именно последовательность событий, а не их случайное нагромождение. Но ни одно из них не объясняет, как могло получиться, что из-за «какой-то дурацкой истории на Балканах»[71]– Эпидамн находится на территории сегодняшней Албании и называется Дюррес – была развязана война, ставшая для греков столь же опустошительной, какой (с учетом пропорций) была Тридцатилетняя война в XVII веке для европейцев или две мировые войны в XX веке для всех их участников[72]. Чтобы разобраться в этом, нам нужно обратиться к третьему объяснению Фукидида, которое заключается в том, что заверения Перикла в благих намерениях его державы никого не убедили.
Фукидид дает его – скорее имплицитно, чем явно – картину прений сторон в Спарте. Это был, по сути, «суд над Периклом», где коринфяне выступали в роли обвинителей, афиняне – защитников, а спартанцы – единственные выступавшие, названные Фукидидом, – в роли судей. Вопрос заключался в том, насколько универсальной может или должна быть определенная культура.
Сначала коринфяне обвинили во всем спартанцев, заявив, что в появлении афинских «длинных стен» виноваты они. Их «недогадливость» помогла Фемистоклу несколькими десятилетиями ранее реализовать свой хитрый план и дала Афинам повод считать, что спартанцы «смотрят сквозь пальцы».
Только вы, лакедемоняне, одни из эллинов бездействуете, обороняясь не силой, а медлительностью; только вы одни стараетесь подавить вражескую мощь не в ее зачатке, а когда она вдвое возрастет. Конечно, всегда говорили, что ваше положение надежно; но действительность оказалась убедительнее.
Афиняне, напротив, «отважны свыше сил, способны рисковать свыше меры благоразумия». Они действуют столь стремительно, что для них «надеяться достичь чего-нибудь значит уже обладать этим». Афиняне «и сами не имеют покоя, и другим не дают его». Поэтому спартанцам следует помочь потидейцам и напасть на Аттику. В противном случае это «[заставит] нас… в отчаянии подумать о другом союзе»[73].
В ответ афиняне напомнили всем о персидских войнах, заметив при этом, что «частое упоминание об этом в конце концов может надоесть». Несмотря на жертвы спартанцев при Фермопилах, заявили афиняне, «когда мы отправлялись в путь, нашего города [Афин] уже не существовало, и, вступая в борьбу, мы едва ли могли надеяться на его возрождение. И все же, несмотря на это, мы в меру наших сил спасли не только вас, но и самих себя». Что же касается империи, говорили они, то «нашу державу мы приобрели ведь не силой, но оттого лишь, что вы сами не пожелали покончить с остатками военной силы Варвара в Элладе. Поэтому-то союзники добровольно обратились к нам с просьбой взять на себя верховное командование». Таким образом, афиняне поступили так, как поступил бы любой на их месте. Учитывая, что «затяжная война обычно приносит всякого рода случайности обеим сторонам», спартанцам не следует «принимать поспешно решение». Очень часто, начиная войну, «люди сразу же приступают к действиям, с которыми следовало бы повременить, и уж после неудач обращаются к рассуждениям»[74].
Архидам, царь Спарты, поддержал афинян. Война, предупредил он, требует не столько оружия, сколько денег, особенно если она идет между материковой и морской державами. Ведь «пока мы не добьемся победы на море и не отрежем афинян от средств и путей снабжения их флота, мы постоянно будем терпеть неудачи». Более разумным путем могла быть дипломатия: в случае провала переговоров можно было захватить какие-то области Аттики, не подвергая их опустошению, ибо последнее не принесло бы пользы никому. Сетуя на «медлительность» спартанцев, коринфяне не учитывали вероятность того, что поспешное начало войны могло отдалить ее завершение, и она осталась бы «в наследство нашим детям»[75].
Однако решение предстояло вынести спартанскому народному собранию, и верх одержал Сфенелаид, один из нескольких эфоров (судей). Поскольку афиняне воевали с персами, но плохо обошлись со спартанцами, утверждал он, следуя довольно странной логике, они «вдвойне заслуживают кары за то, что из доблестных людей стали злыми». Продолжать обсуждение означало бы лишь осложнить ситуацию еще более. «Поэтому, лакедемоняне, выносите решение о войне, как это и подобает Спарте… Итак, с помощью богов пойдем на обидчиков!» Было трудно разобрать, сколько голосов кричало «за» и сколько «против», но когда народному собранию было предложено встать и разделиться, большинство оказалось на стороне Сфенелаида. Вот так, повторяет Фукидид, «истинным поводом к войне (хотя и самым скрытым), по моему убеждению, был страх лакедемонян перед растущим могуществом Афин, что и вынудило их воевать»[76].
VIII
Перикл не присутствовал на своем «суде» в Спарте, но он, конечно, очень тщательно отбирал своих представителей. Поэтому тем более поразительно, что их защита была столь неубедительна, хотя даже царь Спарты предупреждал об опасностях войны. Перикл построил свою карьеру и культуру своего города на убеждении[77]. Где-то произошел серьезный сбой.
Возможно, его представителям не хватило его красноречия, чтобы не спасовать перед доводами о том, что все империи становятся деспотиями, и отстоять идею Перикла, что его империя освободит человеческий дух. Возможно, и сам Перикл отступил бы под обвинительным натиском коринфян: они дали понять, что столкновения с афинянами вовсе не освободили их дух и что спартанцам также не следует на это рассчитывать. Но возможно и то, что в логике Перикла также имелись порочные звенья, выявленные во время споров в Спарте.
Греки понимали культуру как характер. Это означало предсказуемость на всех уровнях масштаба: в поведении города, государства или народа в малых, больших и средних делах[78]. Спартанцы, знающие все о себе и своих целях, были полностью предсказуемы. Им не нужно было менять ни себя, ни кого-то еще. Афинская же стратегия обнесения своих городов стенами изменила их характер и заставила беспокойно рыскать по свету. Изменившись сами, они должны были изменить других – это и означает управлять империей, – но скольких, до какой степени и какими средствами? Ни у кого, даже у Перикла, не было ясного ответа на эти вопросы.