Джон Льюис Гэддис
О большой стратегии

Полная версия

Посвящается

Николасу Брейди (выпуск 1952 года), Чарльзу Джонсону (выпуск 1954 года) и Генри («Сэму») Чонси-младшему (выпуск 1957 года) – большим стратегам

ON GRAND STRATEGY

Copyright © 2018, John Lewis Gaddis

All rights reserved

© Издательство Института Гайдара, 2021

Предисловие

Я понимаю, что название книги может вызвать у многих недоумение. Тем не менее тут есть прецеденты: я могу, например, вспомнить «О тирании», книгу, написанную Тимоти Снайдером, моим коллегой с исторического факультета Йельского университета. А Сенека, еще задолго до него, написал книгу «О скоротечности жизни». Но больше всего меня смущают возможные возражения поклонников Карла фон Клаузевица, к числу которых отношусь и я сам. Его труд «О войне», опубликованный посмертно (1832), стал образцом для всех позднейших авторов, пишущих на тему войны и связанную с ней необходимым образом тему большой стратегии. Оправдать появление еще одной подобной книги я могу лишь ее краткостью (которая, кстати, не была сильной стороной Клаузевица: эта книга охватывает гораздо больший исторический промежуток, чем его труд, и при этом она вдвое меньше труда Клаузевица).

Книга выросла после двух случаев, когда мне довелось столкнуться с вопросами большой стратегии. Впервые это произошло, когда я вел курс «Стратегия и политика» в Военно-морском колледже с 1975 года по 1977 год при обстоятельствах, описанных в конце второй главы. Во второй раз это случилось в 2002 году, когда меня пригласили участвовать в качестве преподавателя в семинаре Йельского университета «Вопросы большой стратегии», где я продолжаю работать по сей день. Оба курса всегда строились не столько на изучении теории, сколько на классических текстах и разборе исторических примеров. Но если семинары в Ньюпорте, длившиеся один семестр, были предназначены в основном для офицеров, которые уже имели за плечами более десяти лет службы, то на курс в Йельском университете, который длился два семестра, записывались главным образом студенты-бакалавры и магистранты, хотя среди слушателей были также один подполковник Сухопутных войск США и один подполковник Корпуса морской пехоты, находившиеся на действительной военной службе^[1].

Оба курса преподавались и продолжают преподаваться на коллегиальной основе: каждый из тематических разделов семинара в Ньюпорте обычно ведут один гражданский и один военный преподаватель; в Йельском университете состав преподавателей может быть разным. Мы с моими коллегами Чарльзом Хиллом и Полом Кеннеди с самого начала работали «тройкой» и вели все занятия вместе, споря друг с другом перед студентами и давая им индивидуальные консультации (не всегда согласованные друг с другом). При этом мы умудряемся оставаться соседями и близкими друзьями.

Учреждение в 2006 году программы «Большая стратегия» позволило нам включить в число преподавателей специалистов-практиков: среди них были Дэвид Брукс, Уолтер Рассел Мид, Джон Негропонте, Пегги Нунан, Виктория Нуланд, Пол Солман, Джейк Салливен и Ивен Волфсон. К работе над курсом привлекались и другие преподаватели Йельского университета: Скотт Бурман (факультет социологии), Элизабет Брэдли (до 2016 года – школа изучения проблем здравоохранения, в 2016–2017 годах – директор программы «Большая стратегия», в настоящее время – президент колледжа Вассар), Беверли Гейдж (исторический факультет, с 2017 года – директор программы «Большая стратегия»), Брайан Гарстен (факультет политологии, гуманитарный факультет), Нуно Монтейро (факультет политологии), Кристина Талберт-Слэгл (исследования в области эпидемиологии и здравоохранения) и Адам Туз (ранее – исторический факультет, ныне – профессор Колумбийского университета).

Коллеги научили меня очень многому, и это еще одна из причин, почему я чувствую себя обязанным рассказать, чему именно я у них научился. Это происходило неформально, через восприятие их основных идей, и вполне самобытно, так что мои учителя не несут никакой ответственности за результаты: они лишь дали первый толчок моему движению по этому пути и уже не могли влиять на него в дальнейшем. Ища «сквозные» закономерности, сохраняющие свое действие независимо от времени, пространства и масштаба^[2], я чувствовал себя вправе временно «снимать» их ограничения для целей сравнительного анализа и даже простой беседы: в книге Августин может иногда разговаривать с Макиавелли, а Клаузевиц с Толстым. Последний, в свою очередь, был настоящим мастером воображения, который дал мне больше всех; но мне также немало помогли Вергилий, Шекспир и Ф. Скотт Фицджеральд. Наконец, я часто возвращался к идеям сэра Исайи Берлина^[3], с которым я познакомился, когда бывал в Оксфорде в 1992–1993 годах. Надеюсь, что ему было бы приятно, что его считают мастером большой стратегии. Знаю, что он нашел бы это забавным.

Мой литературный агент Эндрю Уайли и мой редактор Скотт Мойерс больше верили в эту книгу, чем я сам, когда начал ее писать. Вновь работать с ними было для меня большим удовольствием, как и еще раз воспользоваться помощью всей группы блестящих профессионалов издательства Penguin: Энн Годофф, Кристофера Ричардса, Мии Каунсил, Мэтью Бойда, Брюса Гиффордса, Деборы Вейс Гелин и Юлианы Киан.

Я особенно признателен студентам Йельского университета, посещавшим мой семинар «„Лисы“ и „ежи“» осенью 2017 года, которые устроили жесткий и трезвый тест-драйв каждой главе этой книги: Моргану Агиар-Лукандеру, Патрику Байндеру, Роберту Бринкману, Алессандро Буратти, Диего Фернандесу-Пагесу, Роберту Хендерсону, Скотту Хиксу, Джеку Хильдеру, Генри Айсеману, Индии Джун, Деклану Кункелю, Бену Маллету, Александеру Петрилло, Маршаллу Ранкину, Николасу Релига, Гранту Ричардсону, Картеру Скотту, Саре Сеймур, Дэвиду Шаймеру и Джареду Смиту. Мне также помогали студенты, ведущие свои научные проекты: Купер Д’Агостино, Мэтью Ллойд-Томас, Дэвид Маккуллох III, Кэмпбелл Шнебли-Свансон и Натаниэл Зелински.

Президенты Йельского университета Ричард Левин и Питер Салови с самого начала активно поддержали идею преподавания большой стратегии. То же самое касается их специального помощника и одного из первых слушателей семинара Теда Виттенстайна. Нам помогли удержать верный курс заместители директоров Сектора изучения проблем международной безопасности и Программы «Большая стратегия»: Уилл Хичкок, Тэд Бромунд, покойный Минь Луонг, Джеффри Манкофф, Райан Ирвин, Аманда Бем, Джереми Фридман, Кристофер Миллер, Эван Уилсон и Иэн Джонсон, а также сотрудники, работающие в университетском конференц-центре на Хилхауз, 31 – Лиз Вастакис, Катлин Гало, Майк Сконечны и Игорь Бирюков. Моя жена Тони Дорфман – преподаватель, ученый, наставник молодежи, актриса, сценарист, режиссер театральных постановок и опер барокко, литературный и выпускающий редактор, отменный кулинар, ночной психотерапевт и любовь всей моей жизни, которая уже двадцать (!) лет помогает мне сохранять физическое и душевное здоровье.

Я посвятил эту книгу Николасу Брейди и Чарльзу Джонсону, двум выдающимся благотворителям программы «Большая стратегия», а также Генри Чонси-младшему, ее мудрому координатору: их кругозор, щедрость и всегда ценные советы – не в последнюю очередь их совет «учить людей здравому смыслу» – были нашим якорем и компасом, да и самим кораблем, на котором мы плывем.

Дж. Л. Г.

Нью-Хейвен, Коннектикут

Осень 2017 года

Глава 1
Переход через Геллеспонт

Время: 480 год до н. э. Место: Абидос, город на азиатском берегу Геллеспонта, где пролив сужается и составляет чуть больше полутора километров в ширину. Сцена достойна Голливуда в его лучшие дни. Ксеркс, царь царей Персии, как сообщает нам историк Геродот, восходит на трон, установленный на холме, откуда он может обозревать свое полуторамиллионное войско. Будь там даже десятая часть от указанного количества, что, видимо, более соответствует действительности, эта армия по размеру примерно равнялась бы силам Эйзенхауэра в «День Д» в 1944 году. Моста через Геллеспонт не существует и сегодня, но у Ксеркса их было два: один опирался на триста шестьдесят, другой – на триста четырнадцать связанных вместе кораблей; оба моста были дугообразными: это должно было компенсировать действие ветра и течений. Дело в том, что самый первый мост был уничтожен штормом, и разгневанный царь велел отрубить головы его строителям, а сами воды высечь и заклеймить. Считается, что где-то на дне пролива до сих пор лежат железные оковы, которые царь приказал бросить в воду, чтобы расквитаться со стихией.

В этот день, однако, воды спокойны и Ксеркс доволен. Но вдруг в его глазах появляются слезы. Артабан, его дядя и советник, спрашивает, что с ним. «Посмотри на все эти тысячи людей, – отвечает царь, – ведь через сто лет никого из них уже не будет в живых»^[4]. Артабан утешает своего господина, напоминая ему обо всех невзгодах, что делают жизнь невыносимой, а смерть – желанным избавлением. Ксеркс соглашается с этим, но все же требует, чтобы Артабан сказал ему как на духу: поддержал ли бы он задуманное предприятие – второе персидское вторжение в Грецию за десять лет, – если бы они оба не увидели один и тот же страшный сон? Теперь уже задрожал Артабан: «Меня до сих пор переполняет ужас».

После того как Артабан отговорил Ксеркса мстить грекам за поражение Дария, отца Ксеркса, при Марафоне десятью годами ранее, этот сон посещал Ксеркса дважды. Как будто предвосхищая «Гамлета» – тот появится только спустя два тысячелетия, – призрак царственного вида, явившийся ему и разговаривавший с ним как отец, поставил ему ультиматум: «Если ты сейчас же не начнешь свою войну, то так же быстро, как ты достиг величия и могущества, их утратишь». Сначала Артабан посмеялся над этим рассказом и отказался принимать его всерьез, но Ксеркс заставил его поменяться с ним одеждой и лечь спать на царском ложе. Призрак явился снова и привел Артабана в такой ужас, что он проснулся с громким криком и немедленно начал призывать царя к новому походу. После этого Ксеркс отдал необходимые распоряжения. В Сардах было собрано огромное войско, на развалинах Трои принесена в жертву тысяча коров, и когда армия уже стояла перед готовыми мостами у Геллеспонта и готовилась к переправе, царь дал своему дяде последний шанс высказать свои сомнения, если таковые еще оставались.

Несмотря на виденный кошмар Артабан не может сдержаться. Враги, ожидающие впереди, предупреждает он, – это не только греки, какими бы грозными противниками они ни были. Это сами суша и море. Нужно будет пройти по землям, омываемым Эгейским морем, которые не могут прокормить столь многочисленную армию. В шторм негде будет укрыть корабли, ибо гаваней недостаточно. Измождение и даже голод могут наступить еще раньше, чем доведется провести хотя бы одно сражение. Благоразумный полководец «страшится и обдумывает все, что может с ним случиться, но, когда приходит время действовать, проявляет мужество». Ксеркс терпеливо слушает, но возражает, что «если взвешивать все обстоятельства, никогда ничего не совершишь. Лучше быть отважным и преодолевать половину того, что нас пугает, нежели [просчитывать] все угрозы и избегать всех последствий. Без больших опасностей не бывает больших побед».

Дело решено. Ксеркс отправляет Артабана обратно управлять империей, а сам устремляет свои помыслы к удвоению ее размеров. Он молит солнце дать ему сил завоевать не только Грецию, но и всю Европу. Он велит разбросать миртовые ветви перед мостами. Он приказывает своим жрецам воскурить фимиам. Он также ублаготворяет возлиянием Геллеспонт: выливает в его воды вино и затем бросает туда золотой кубок, в который оно было налито, золотую чашу, в которой его смешивали, и меч. Теперь можно было начинать переход, который занял семь дней и семь ночей. Когда на европейском берегу пролива оказывается сам Ксеркс, он слышит слова какого-то грека, в ужасе вопрошающего, зачем Зевс принял обличье персидского монарха и привел с собой «всех людей мира». Разве не мог он уничтожить Грецию сам?^[5]

I

Две тысячи четыреста девятнадцать лет спустя один оксфордский профессор отвлекся от своих занятий, чтобы отправиться на вечеринку. Исайя Берлин, которому в то время было тридцать лет, родился в Риге, вырос в Санкт-Петербурге и, став в восьмилетнем возрасте свидетелем большевистской революции, уехал вместе с родителями в Англию. Там он вполне преуспел, овладел новым языком, хотя так и не избавился от акцента, блестяще сдал экзамены в Оксфорд и стал первым в истории евреем, избранным в члены ученого совета Колледжа всех душ. К 1939 году он преподавал философию в Новом колледже (основанном в 1379 году), постепенно становясь убежденным противником логического позитивизма (согласно которому ничто не имеет значения без воспроизводимой верификации) и вовсю наслаждаясь жизнью.

Берлин был искрометным собеседником, который впитывал новые идеи как губка и не упускал возможности блеснуть в обществе и узнать что-то новенькое. На этой вечеринке, точная дата которой неизвестна, он встретился с Джулианом Эдвардом Джорджем Аскуитом, вторым графом Оксфордом и Аскуитом, который заканчивал тогда курс античной филологии в Бейлиол-колледж. Лорду Оксфорду попалась любопытная строчка древнегреческого поэта Архилоха Паросского. Звучала она, как запомнил ее Берлин, так: «Лис знает много секретов, а еж один, но самый главный»^[6].

Эти слова сохранились лишь как отрывок, их контекст был давно утрачен. Но они уже однажды привлекли внимание ученого эпохи Возрождения Эразма Роттердамского^[7], а теперь заинтересовали и Берлина. Может быть, они могли бы стать принципом классификации великих писателей? Если да, то Платон, Данте, Достоевский, Ницше и Пруст были бы «ежами». Аристотель, Шекспир, Гете, Пушкин и Джойс – конечно же, «лисами». «Лисой» был и сам Берлин, питавший недоверие к большинству «больших» теорий, вроде логического позитивизма, но чувствовавший себя уютно среди менее претенциозных идей^[8]. С началом Второй мировой войны Берлин на время оставил своих зверей и не возвращался к ним до 1951 года, когда он использовал их как отправную точку в своем эссе о философии истории Толстого. Через два года оно вышло небольшой отдельной книгой «Ёж и лиса».

«Ежи», объясняет Берлин, «все и вся соотносят с некой ключевой точкой зрения», которая «придает смысл всему, что они говорят и делают». «Лисы» же, напротив, способны «одновременно заниматься многими предметами, зачастую не имеющими друг к другу никакого касательства, а то и вовсе противоположными, связанными между собой разве что де-факто». Это различие просто, но не произвольно: оно задает «точку опоры для того, кто намерен наблюдать и сравнивать, отправной пункт для добросовестного исследования». Возможно, оно даже отражает «одно из глубочайших различий между писателями, мыслителями, а то и вообще между людьми».

Однако высказав эту яркую мысль, Берлин не смог многое объяснить с ее помощью, если не считать Толстого. Он утверждал, что этот великий человек стремился быть «ежом»: роман «Война и мир» должен был, по его мысли, раскрыть законы движения истории. Но Толстой был слишком честен, чтобы отрицать своеобразие личности и непредвиденные обстоятельства, которые противятся подобным обобщениям. Поэтому он наполнил свой шедевр едва ли не самыми «лисьими» пассажами во всей мировой литературе, зачаровывая ими читателей, спокойно пропускающих разбросанные по всей книге исторические рассуждения в «ежовом» стиле. Разрываемый противоречиями, к концу жизни Толстой – «отчаявшийся старик, которому никто не в состоянии помочь, поскольку он сам себе выколол глаза и бредет [подобно Эдипу] в Колон», – заключает Берлин^[9].

Если говорить о биографии Толстого, это было упрощением. Толстой действительно умер на никому не известной железнодорожной станции в 1910 году в возрасте 82 лет, уйдя из дома. Однако вряд ли им двигало отчаяние по поводу оставшихся десятки лет назад неувязок в «Войне и мире»^[10]. Не очевидно также, чтобы Берлин упомянул Эдипа с какой-то более глубокой целью, а не просто ради эффектной и драматичной концовки для своего эссе. Пожалуй, слишком драматичной, поскольку она предполагала непреодолимые различия между «лисами» и «ежами». Берлин, казалось, говорил, что нужно быть или одним, или другим. Нельзя быть и тем и другим одновременно и при этом быть счастливым. Или эффективным. Или просто цельным.

Поэтому Берлин был удивлен – хотя, пожалуй, и доволен, как человек, удачно сыгравший озорную шутку, – когда популярность его зверушек стала лавинообразно расти, причем задолго до появления интернета. Их стали упоминать в журналах и книгах. Появились даже карикатуры, вообще не требовавшие объяснений^[11]. В университетских аудиториях профессора начали спрашивать у своих студентов: «Является ли Х [речь могла идти о любой исторической личности или литературном персонаже] „лисой“ или „ежом“?» Студенты начали спрашивать у своих профессоров: «Что лучше [в этот или любой другой момент], быть „ежом“ или „лисой?“» И те и другие начали спрашивать самих себя: «К какому из этих полюсов должен стремиться я?» Затем: «Смогу ли я там удержаться?» И, наконец: «И кто же я, в конце концов?»

Благодаря оксфордской вечеринке, фрагменту из Архилоха и эпосу Толстого, Берлин нечаянно открыл два лучших приема, позволяющих оставить неизгладимый след в области мысли. Первый – выражаться в дельфийской манере – известен всем прорицателям с незапамятных времен. Второй – подражать Эзопу: сделай выразителями своих идей животных – и они станут бессмертными.

II

Геродот, живший с 480-х по 420-е годы до н. э., мог слышать о «лисах» и «ежах» Архилоха (680–645 годы до н. э.). Он цитировал поэта в другом контексте и, таким образом, мог знать его стихотворение – если оно сохранилось к тому времени, – в котором «лисы» и «ежи» впервые появились^[12]. Даже если это и не так, трудно читать повествование Геродота об Артабане и Ксерксе, не чувствуя в советнике беспокойную «лису», а в монархе – самоуверенного «ежа».

Артабан говорит о цене, которую приходится платить – в виде огромных усилий, нехватки еды, нарушения коммуникации, падения боевого духа и всего остального, что может пойти не так, – при перемещении любой большой армии через любое пространство на воде или на суше. Для достижения успеха нужно идти на слишком большие риски. Разве Ксеркс не понимает, что «бог разит молнией» только тех, кто замахивается на большие дела, в то время как малые начинания не вызывают его раздражения? Артабан призывает Ксеркса разобрать мосты, распустить армии и отправить всех домой, где худшее, что их может ждать, – это новые страшные сны.

Ксеркс, оплакивающий тех, кого не будет в живых через сто лет, мыслит шире и дальше. Если смерть – цена жизни, то почему же не заплатить меньшую цену за то, что сделает жизнь достойной памяти? Зачем быть царем царей, если тебя забудут? Укротив Геллеспонт, он уже не может остановиться. Мосты должны куда-то вести. Великие армии имеют с собой все необходимое, чтобы ничего не могло пойти «не так», а если это все же случится, чтобы это не имело значения. «Нас ведет бог, поэтому, когда мы сами начинаем наши многообразные предприятия, нас ждет успех»^[13].

Артабан придает значение внешним условиям, зная, что ландшафт может помочь армии или создать для нее трудности, что флот никогда полностью не контролирует море, по которому идет, и что предсказать погоду не в состоянии ни один смертный. Полководцы должны различать ситуации, в которых они могут действовать, и обстоятельства, которые они должны принимать, полагаясь только на то искусство, которое допускается обстоятельствами. Ксеркс же преобразует внешние условия вокруг себя. Он обращает воду в почву (более или менее твердую), наводя мосты через Геллеспонт. Он обращает твердую землю в воду, прорывая канал через полуостров Афон – из «чистой гордыни», говорит нам Геродот, – чтобы его кораблям не приходилось огибать его^[14]. Царя не волнует, какие обстоятельства он должен принять: он готов сровнять с землей любое препятствие на своем пути. И доверяет он только божественной деснице, наделившей его такой властью.

Близорукий Артабан видит прямо перед собой столько вещей, что его врагом становится само их многообразие. Дальнозоркий Ксеркс видит только дальнюю перспективу, где устремления совпадают с возможностями: такая простота – это прожектор, который освещает ему путь. Артабан постоянно меняет свое мнение. Цель его поворотов и зигзагов, как и у Одиссея, – привести его домой. Ксеркс, пересекая Геллеспонт, становится Ахиллом. Его единственным домом станут будущие повествования о совершенных им деяниях^[15].

Так что у этой «лисы» и этого «ежа» нет никаких точек соприкосновения. Артабан, предостережения которого не услышаны, отправляется на восток от Абидоса и исчезает из книги Геродота, который его больше не упоминает. Ксеркс идет на запад, взяв с собой свою армию, свой флот и своего историка^[16], а также всех последующих летописцев персидского нашествия. Геллеспонт, граница между континентами, теперь также разделяет два образа мышления, которые предвосхитил Архилох, которые потом популяризирует Берлин и которые в конце XX века будут определены еще точнее благодаря новым достижениям социальных наук.

III

Задавшись целью понять, чем определяется точность наших прогнозов, Филип Тетлок, американский исследователь в области политической психологии, собрал вместе со своими помощниками 27 451 прогноз по вопросам международной политики за период с 1988 по 2003 год, данный 284 «экспертами»: сотрудниками университетов, государственных учреждений, исследовательских центров, международных организаций и СМИ. Книга Тетлока «Экспертное политическое суждение», вышедшая в 2005 году и полная таблиц, графиков и уравнений, содержит результаты этого самого обстоятельного из когда-либо проводившихся исследований о том, почему одним людям удается предсказывать будущее, а другим – нет.

«Кто были эксперты – их профессиональный опыт, статус и т. д., – едва ли хоть на йоту меняло результаты, – делает вывод Тетлок. – Как и то, что они думали, – были они либералами или консерваторами, реалистами или институционалистами, оптимистами или пессимистами». Но то, «как думали эксперты – их стиль мышления, – имело значение». Важнейшей переменной оказалась самоидентификация в качестве «лис» или «ежей», когда экспертов ознакомили с определениями этих терминов, по Берлину. Результаты были однозначны: «лисы» оказались намного более искусными предсказателями событий, чем «ежи», чьи прогнозы были близки к результатам шимпанзе, играющего в дартс.

Пораженный этими результатами, Тетлок попытался выяснить, чем отличались его «лисы» от его «ежей». «Лисы» опирались в своих прогнозах на интуитивное «совмещение разнообразных источников информации», а не на выводы, полученные на основе каких-то «основополагающих схем». Они сомневались в том, что «туманный предмет политики» когда-либо мог бы стать «объектом точной науки». Лучшим из них было «свойственно рассуждать с самоиронией», «не принимая ни одну мысль без критики». Однако они обычно слишком умствовали (слишком тщательно обосновывая свои утверждения), чтобы удержать внимание аудитории. Ведущие ток-шоу редко приглашали их повторно. Люди, от которых что-то зависит, считали, что у них нет времени их выслушивать.

«Ежам» Тетлока, напротив, чужда была самоирония, и они отметали всякую критику. Агрессивно используя широкие формулировки, они «в нетерпении щетинились на тех, кто „не сечет“». Когда вырытые ими интеллектуальные ямы становились слишком глубокими, они просто-напросто рыли глубже. Они становились «пленниками своих предубеждений» и своего самодовольства. Их громкие и яркие заявления хорошо было цитировать, но имели мало общего с тем, что происходило потом.

На основе всего этого Тетлок вывел «теорию правильных суждений», согласно которой «самокритичные мыслители лучше понимают противоречивую динамику развивающихся ситуаций, более осторожны в оценке собственных прогностических способностей, лучше помнят свои ошибки, менее склонны к их оправданию, более расположены к своевременному пересмотру своих представлений и – благодаря всем этим положительным качествам – имеют больше шансов реалистично оценивать вероятность будущих событий»^[17]. Иными словами, у «лис» получается лучше.

IV

Критерием хорошей теории является ее способность объяснять прошлое – ведь только при этом условии мы можем доверять ее возможным выводам о будущем. Однако «прошлое» Тетлока составляло полтора десятилетия, в течение которых он проводил свой эксперимент. Геродот нам дает возможность применить заключения Тетлока – правда, без такого аккуратного учета ограничивающих условий – к эпохе, весьма далекой от нашей. Несмотря на расстояние, они на удивление хорошо работают.

Переправившись через Геллеспонт, Ксеркс начал свое продвижение, уверенный в том, что размеры его армии и великолепие его свиты сделают сопротивление бесполезным: «даже если бы все греки и, более того, все люди, живущие в западных странах, собрались вместе, они не смогли бы сразиться со мной». Пока Ксеркс двигался через Фракию, Македонию и Фессалию, все вроде бы шло по плану, хотя продвижение неизбежно было очень медленным.

Его армия была столь велика, что выпивала целые реки и озера до того, как все ее части переправлялись на другой берег. Львы (все еще многочисленные в этой местности) распробовали верблюдов, на которых везли припасы. И даже покладистые греки были просто не в состоянии удовлетворить кулинарные запросы Ксеркса: один из них принес благодарность богам за то, что царь обедает лишь один раз в день, потому что, если бы от его города потребовали обеспечить столь же обильный завтрак, как и обед, который требовал Ксеркс, его жителям осталось бы или бежать, или быть «стертыми в пыль, испытав то, что еще не выпадало на долю ни одного народа на земле»^[18].

Ксерксу также было не под силу и выровнять весь рельеф. Чтобы попасть в Аттику, персам нужно было пройти через узкий Фермопильский проход, и именно там спартанцы Леонида – намного меньший по численности и наскоро собранный отряд – задержали его армию на несколько дней. Ни сам Леонид, ни его элитные «триста спартанцев» не спаслись, но их отказ сдаться показал, что Ксеркс уже не мог добиваться задуманного одним устрашением. Тем временем шторма, поднявшиеся в конце лета на Эгейском море, утюжили корабли его флота, пока афиняне, выполняя приказ полководца Фемистокла, эвакуировали город. Это поставило Ксеркса перед той же дилеммой, перед которой оказался Наполеон в Москве в 1812 году: что делать, если ты, захватив город, нашел его уже брошенным, да еще накануне зимы?

Царь царей, действуя в своем стиле, применил новые меры устрашения. Он сжег Акрополь, а затем водрузил еще один трон еще на одном холме с видом на еще одно водное пространство и приготовился наблюдать за тем, как остатки его флота довершат его триумф. Конечно, дым, поднимавшийся от самого священного храма Афин, не добавлял боевого настроя афинским гребцам. Но это был пролив у острова Саламина, команды трирем были хорошо обучены, а дельфийский оракул обещал афинянам безопасность за «деревянными стенами», и, наверное, он имел в виду именно те стены, что умеют плавать. И на глазах у Ксеркса греки пустили на дно его флот и перебили уцелевших воинов – которых в любом случае не научили плавать. Теперь у царя не было выбора, и он вынужден был с большим опозданием последовать совету своего дяди и возвратиться домой^[19].

Фемистокл ускорил отступление царя, распространив слухи о том, что следующая цель афинян – это мосты через Геллеспонт. Испуганный Ксеркс поспешил форсировать пролив в обратном направлении, бросив свои деморализованные армии на произвол судьбы. Потом греки разгромили персов при Платеях, но еще одно возмездие находчиво поручили драматургу. В трагедии Эсхила «Персы», впервые поставленной через восемь лет после битвы при Саламине, Ксеркс, в изорванной одежде, едва волоча ноги, является в собственную столицу под горестные стенания тех самых жителей, что прежде бурно славили его, и слышит слова призрака Дария, уже пристыженного ранее: «Не заносись, смертный, не к лицу тебе»^[20].

Геродот использовал пьесу Эсхила в своей «Истории»^[21]. Может быть, он опирался на него и тогда, когда писал о снах Ксеркса (в которых ему является если не призрак, то по крайней мере дух Дария), которые вообще побудили его идти к Геллеспонту? Мы не можем знать это наверняка: духи – весьма туманная материя. И все же забавно вообразить себе, как эта тень, чьей бы она ни была, воспользовалась своими сверхъестественными способностями, чтобы заглянуть в будущее и услышать, а затем вернуться и передать безутешному царю царей предостережение профессора Тетлока о том, как часто «лисы» оказываются правы, а «ежи» остаются в дураках.

V

Вторжение Ксеркса в Грецию – это ранний, но очень наглядный исторический пример «ежового» поведения. Быть царем царей что-нибудь да значило: если Ксеркс смог собрать величайшую в истории армию, обратив воду Геллеспонта в твердь, а сушу на полуострове Афон в воду, то было ли вообще на свете что-то, что было бы ему не под силу? Почему бы после покорения Греции не захватить всю Европу? Почему бы даже, как он спросил себя однажды, не построить «Персидскую империю до самого Зевсова неба»?^[22]

Но Ксерксу не удалось, как это обычно случается с «ежами», правильно соотнести цели и средства. Поскольку цели существуют лишь в воображении, они могут быть бесконечно разнообразны: почему бы, например, не водрузить трон с прекрасным видом на Землю прямо на Луне? Средства же до обидного конечны: это реальные войска на суше, корабли на море и матросы для этих кораблей. Чтобы чего-то добиться, нужно соединять цели со средствами. Но их никогда нельзя путать.

Ксеркс считал, что его возможности могут быть ограничены только его устремлениями. Он надеялся на лучшее, полагая, что оно же будет и худшим. Он жил только настоящим, отрезая себя от прошлого, где живет опыт, и от будущего, где прячутся неожиданности^[23]. Если бы Ксеркс улавливал эти различия, он бы понял, что его армия и флот просто-напросто не могли доставить все необходимое даже для того, чтобы только начать его вторжение в Грецию. Если бы царь не сумел уговорить тех, кого он завоевывал, снабжать его армию (что было непросто), его войско скоро начало бы страдать от голода, жажды или усталости (даже если бы его самого это не коснулось). Сопротивление немногих, как при Фермопилах, поколебало бы уверенность многих. К тому же близилась зима.