Чарльз Диккенс
Холодный дом
– Ладно, ладно, – говорит мистер Баккет, – воспитайте его порядочным человеком, – увидите, что он будет вас утешать и покоить в старости; так-то.
– Я всячески буду стараться его воспитывать, – отвечает она, вытирая глаза. – Но нынче вечером я прямо из сил выбилась, да и лихорадка меня трясет, вот я и стала раздумывать, что трудно ему будет вырасти хорошим человеком. Хозяин мой будет против этого, мальчонка и сам хлебнет колотушек, и увидит, как меня колотят, и дома ему станет страшно – убежит, а там, глядишь, и вовсе с пути собьется. Как я ни старайся, как ни работай на него изо всех сил, одной не справиться, а помощи ждать неоткуда; так что, несмотря на все мои старания, он все-таки может вырасти плохим человеком, и придет час, когда я буду глядеть на него сонного, – вот как теперь, – а он уже огрубеет, будет не такой, как прежде, ну, значит, и немудрено, что сейчас, когда он лежит у меня на коленях, я все о нем думаю и хочу, чтоб он помер, как ребенок Дженни.
– Ну, будет, будет! – говорит Дженни. – Ты устала, Лиз, да и больна. Дай-ка мне его подержать.
Она берет на руки ребенка и при этом нечаянно распахивает платье матери, но сейчас же оправляет его на истерзанной, исцарапанной груди, у которой лежал младенец.
– Это я из-за своего покойничка души не чаю в этом малыше, – говорит Дженни, шагая взад и вперед с ребенком на руках, – а она из-за моего покойничка души не чает в своем мальчике, так что даже думает: уж не лучше ли схоронить его, пока он еще мал? А я в это время думаю: чего только я не отдала бы, чтобы вернуть свое дитятко! Ведь обе мы – матери и чувствуем одинаково, только, бедные, не умеем сказать, что у нас на сердце лежит!
В то время как мистер Снегсби сморкается, покашливая сочувственным кашлем, за стеной слышны шаги. Мистер Баккет направляет свет фонарика на дверь и говорит мистеру Снегсби:
– Ну, что вы скажете насчет Тупицы? Тот самый?
– Да, это Джо, – отвечает мистер Снегсби.
Джо, ошеломленный, стоит в кругу света, напоминая оборванца на картинке в волшебном фонаре и трепеща при мысли о том, что он совершил преступление, слишком долго задержавшись на одном месте. Но мистер Снегсби успокаивает его заверением: «Ты просто нужен нам по делу, Джо, а за труды тебе заплатят», и мальчик приходит в себя; когда же мистер Баккет уводит его на улицу для небольшого частного собеседования, он хотя и дышит с трудом, но неплохо повторяет свой рассказ.
– Ну вот, от мальчишки я толку добился, и все в порядке, – говорит мистер Баккет, вернувшись. – Мы вас ждем, мистер Снегсби.
Но, во-первых, Джо должен завершить свое доброе дело – отдать больной лекарство, за которым ходил, – и он отдает ей склянку, кратко объясняя: «Все зараз выпить немедля». Во-вторых, мистер Снегсби должен положить на стол полукрону – свое привычное всеисцеляющее средство от самых разнообразных недугов. В-третьих, мистер Баккет должен взять Джо за руку повыше локтя, чтобы вести его перед собой, ибо только таким порядком Тупой малец, как и любой другой малец, может быть приведен полицией на Линкольновы поля. Сделав все это, посетители желают спокойной ночи женщинам и снова погружаются в мрак и зловоние «Одинокого Тома».
Но вот они постепенно выбираются из этой трущобы теми же отвратительными путями, какими забрались в нее, а вокруг них толпа мечется, свистит и крадется, пока они не выходят за пределы «Одинокого Тома» и не возвращают потайного фонарика мистеру Дарби. Здесь толпа, подобно скопищу пленных демонов, с воем и визгом поворачивает назад и скрывается из виду. Путники идут и едут по другим улицам, лучше освещенным и более благоустроенным – никогда еще они не казались мистеру Снегсби так ярко освещенными и такими благоустроенными, – и наконец входят в те ворота Линкольнс-Инна, за которыми обитает мистер Талкингхорн.
Когда они поднимаются по темной лестнице (контора мистера Талкингхорна расположена на втором этаже), мистер Баккет объявляет, что ключ от входной двери у него в кармане, а значит, звонить не нужно. Но для человека столь сведущего в такого рода делах Баккет что-то уж очень долго и шумно отпирает дверь. Возможно, он подает кому-то сигнал подготовиться к приходу посетителей. Как бы то ни было, они наконец входят в переднюю, где горит лампа, а потом – в комнату мистера Талкингхорна, ту самую, где он сегодня вечером пил свое старое вино. Самого хозяина здесь нет, но свечи в обоих его старинных подсвечниках зажжены, и комната довольно хорошо освещена.
Мистеру Снегсби чудится, будто у мистера Баккета столько глаз, что им счету нет, а мистер Баккет, по-прежнему крепко, по-сыщицки, стискивая руку Джо, делает несколько шагов вперед; но Джо внезапно вздрагивает и останавливается.
– Что с тобой? – спрашивает Баккет шепотом.
– Она! – вскрикивает Джо.
– Кто?
– Леди!
В середине комнаты, там, куда падает свет, стоит женщина под густой вуалью. Неподвижная, безмолвная. Она стоит, окаменев, как статуя, лицом к вошедшим, но как будто не замечает их.
– Теперь скажи мне, – громко спрашивает Баккет, – откуда ты взял, что это та самая леди?
– А вуаль-то, – отвечает Джо, пристально вглядываясь в нее, – а шляпа, а платье… узнал сразу.
– Смотри, не ошибись, Тупица, – предостерегает Баккет, внимательно наблюдая за мальчиком. – Взгляни-ка еще разок!
– Да я и так во все глаза гляжу, – говорит Джо, уставившись на женщину, – и вуаль та же, и шляпа, и платье.
– Ты мне говорил про кольца, а где же они? – спрашивает Баккет.
– Они у ней прямо сверкали, вот тут, – отвечает Джо, потирая пальцами левой руки суставы правой и не отрывая глаз от женщины.
Женщина снимает перчатку и показывает ему правую руку.
– Ну, что ты на это скажешь? – спрашивает Баккет.
Джо качает головой.
– У этой кольца совсем не такие, как те. И рука не такая.
– Что ты мелешь? – говорит Баккет, хотя он, как видно, доволен и даже очень доволен.
– Та рука была куда белей, и куда мягче, и куда меньше, – объясняет Джо.
– Толкуй там… ты еще, чего доброго, скажешь, что я сам себе родная мать, – говорит мистер Баккет. – А ты запомнил голос той леди?
– Как не запомнить, – отвечает Джо.
Тут в разговор вступает женщина:
– Похож ее голос на мой? Я буду говорить сколько хочешь, если ты не сразу можешь сказать. Тот голос хоть сколько-нибудь похож на мой голос?
Джо с ужасом смотрит на мистера Баккета.
– Ни капельки!
– Так почему же, – вопрошает этот достойный джентльмен, указывая на женщину, – ты сказал, что это та самая леди?
– А вот почему, – отвечает Джо, в замешательстве тараща глаза, но ничуть не колеблясь, – потому что на ней та самая вуаль, и шляпа, и платье. Это она и не она. Рука не ее, и кольца не ее, и голос не ее. А вуаль, и шляпа, и платье ее, и так же на ней сидят, как на той, и росту она такого же, и она дала мне соверен, а сама улизнула.
– Ну, – говорит мистер Баккет небрежным тоном, – от тебя нам проку немного. Но все равно, вот тебе пять шиллингов. Трать их поразумнее да смотри не влипни в какую-нибудь историю.
Баккет незаметно перекладывает монеты из одной руки в другую, как фишки, – такая уж у него привычка, ибо деньгами он пользуется главным образом, когда играет в подобные «игры», требующие ловкости, – кучкой кладет их мальчику на ладонь и выводит его за дверь, покидая мистера Снегсби, которому очень не по себе в этой таинственной обстановке, наедине с женщиной под вуалью. Но вот мистер Талкингхорн входит в комнату, и вуаль приподнимается, а из-под нее выглядывает довольно красивое, но чересчур выразительное лицо горничной-француженки.
– Благодарю вас, мадемуазель Ортанз, – говорит мистер Талкингхорн, как всегда бесстрастно. – Я вызвал вас, чтобы решить один незначительный спор – пари, – и больше не стану вас беспокоить.
– Окажите мне милость, не забудьте, что я теперь без места, сэр, – говорит мадемуазель.
– Разумеется, разумеется!
– И вы соизволите дать мне вашу ценную рекомендацию?
– Всенепременно, мадемуазель Ортанз.
– Одно словечко мистера Талкингхорна – это такая сила!
– Словечко за вас замолвят, мадемуазель.
– Примите уверение в моей преданной благодарности, уважаемый сэр.
– До свидания.
Мадемуазель, от природы одаренная безукоризненными манерами, направляется к выходу с видом светской дамы, а мистер Баккет, для которого при случае так же естественно исполнять обязанности церемониймейстера, как и всякие другие обязанности, не без галантности провожает ее вниз по лестнице.
– Ну, как, Баккет? – спрашивает мистер Талкингхорн, когда тот возвращается.
– Все ясно, и все объяснилось так, как я сам объяснял, сэр. Нет сомнений, что в тот раз была другая женщина, но она надела платье этой. Мальчишка точно описал цвет платья и все прочее… Мистер Снегсби, я обещал вам, как честный человек, что его отпустят с миром. Так и сделали, не правда ли?
– Вы сдержали свое слово, сэр, – отвечает торговец, – и, если я вам больше не нужен, мистер Талкингхорн, мне думается… поскольку моя женушка будет волноваться…
– Благодарю вас, Снегсби, вы нам больше не нужны, – говорит мистер Талкингхорн. – А я перед вами в долгу за беспокойство.
– Что вы, сэр. Позвольте пожелать вам спокойной ночи.
– Вы знаете, мистер Снегсби, – говорит мистер Баккет, провожая его до двери и беспрестанно пожимая ему руку, – что́ именно мне в вас нравится: вы такой человек, из которого ничего не выудишь, – вот какой вы. Когда вы поняли, что поступили правильно, вы о своем поступке забываете, – что было, то прошло, и всему конец. Вот что делаете вы.
– Я, конечно, стараюсь это делать, сэр, – отзывается мистер Снегсби.
– Нет, вы не воздаете должного самому себе. Вы не только стараетесь, вы именно так делаете, – говорит мистер Баккет, пожимая ему руку и прощаясь с ним нежнейшим образом. – Вот это я уважаю в человеке вашей профессии.
Мистер Снегсби произносит что-то приличествующее случаю и направляется домой, совсем сбитый с толку событиями этого вечера, – он сомневается в том, что сейчас бодрствует и шагает по улицам, сомневается в реальности улиц, по которым шагает, сомневается в реальности луны, которая сияет над его головой. Однако все эти сомнения скоро рассеиваются неоспоримой реальностью в лице миссис Снегсби, которая уже отправила Гусю в полицейский участок официально заявить о том, что ее супруга похитили, а сама в течение двух последних часов успела пройти все стадии обморока, ничуть не погрешив против самых строгих правил приличия, и теперь ждет не дождется пропавшего, увенчанная целым роем папильоток, торчащих из-под ночного чепца. Но за все это, как с горечью говорит «женушка», никто ей даже спасибо не скажет!
Глава XXIII
Повесть Эстер
С удовольствием прогостив у мистера Бойторна шесть недель, мы вернулись домой. Живя у него, мы часто гуляли по парку и в лесу, а проходя мимо сторожки, где однажды укрывались от дождя, почти всегда заглядывали к леснику, чтобы поговорить с его женой; но леди Дедлок мы видели только в церкви, по воскресеньям. В Чесни-Уолде собралось большое общество, и хотя леди Дедлок всегда была окружена красивыми женщинами, ее лицо волновало меня так же, как и в тот день, когда я впервые ее увидела. Даже теперь мне не совсем ясно, было ли оно мне приятно или неприятно, влекло ли оно меня или отталкивало. Мне кажется, я восхищалась ею с каким-то страхом, и я хорошо помню, что в ее присутствии мысли мои, как и в первую нашу встречу, неизменно уносились назад, в мое прошлое.
Не раз казалось мне в эти воскресенья, что я так же странно действую на леди Дедлок, как она на меня, то есть мне казалось, что если она приводит меня в смятение, то и я тревожу ее, но как-то по-другому. Однако всякий раз, как я, украдкой бросив на нее взгляд, видела ее по-прежнему такой спокойной, отчужденной и неприступной, я понимала, что подобные догадки – просто моя блажь. Больше того, понимала, что вообще мои переживания, связанные с нею, это какая-то блажь и нелепость, и строго бранила себя за них.
Пожалуй, следует теперь же рассказать об одном случае, который произошел, пока мы еще гостили у мистера Бойторна.
Однажды я гуляла в саду вместе с Адой, и вдруг мне доложили, что меня хочет видеть какая-то женщина. Войдя в утреннюю столовую, где эта женщина меня ожидала, я узнала в ней француженку-горничную, которая, сняв туфли, шагала по мокрой траве в тот день, когда разразилась гроза с громом и молнией.
– Мадемуазель, – начала она, пристально глядя на меня слишком бойкими глазами, хотя вообще вид у нее был приятный, а говорила она и без излишней смелости, и не подобострастно, – придя сюда, я позволила себе большую вольность, но вы извините меня, ведь вы так обходительны, мадемуазель.
– Никаких извинений не нужно, если вы хотите поговорить со мной, – отозвалась я.
– Да, хочу, мадемуазель. Тысячу раз благодарю вас за разрешение. Значит, вы позволяете мне поговорить с вами, не правда ли? – спросила она быстро и непринужденно.
– Конечно, – ответила я.
– Мадемуазель, вы такая обходительная! Так выслушайте меня, пожалуйста. Я ушла от миледи. Мы с ней не могли поладить… Миледи такая гордая… такая высокомерная. Простите! Вы правы, мадемуазель! – Быстрая сообразительность помогла ей предугадать то, что я собиралась сказать. – Мне не к лицу приходить сюда и жаловаться на миледи. Но, повторяю, она такая гордая, такая высокомерная! Больше я не скажу ничего. Весь свет это знает.
– Продолжайте, пожалуйста, – сказала я.
– Слушаю, и очень благодарна вам, мадемуазель, за ваше любезное обхождение. Мадемуазель, мне очень, очень хочется поступить в услужение к какой-нибудь молодой леди – доброй, образованной и прекрасной. Вы добры, образованны и прекрасны, как ангел. Ах, если бы мне выпала честь сделаться вашей горничной!
– К сожалению… – начала я.
– Не отсылайте меня так быстро, мадемуазель! – перебила она меня, невольно сдвинув тонкие черные брови. – Позвольте мне надеяться хоть минутку! Мадемуазель, я знаю, что это место будет более скромным, чем мое прежнее. Ну что ж! Такое мне и нужно! Я знаю, что это место будет менее почетным, чем мое прежнее. Ну что ж! Такого я и хочу. Я знаю, что буду получать меньше жалованья. Прекрасно. С меня хватит.
– Уверяю вас, – сказала я, чувствуя себя очень неловко при одной лишь мысли о подобной служанке, – я не держу камеристки…
– Ах, мадемуазель, но почему бы не держать? Почему, если вы можете нанять особу, которая к вам так привержена?.. была бы так счастлива вам служить… так верна вам, так усердна, так предана всегда? Мадемуазель, я всем сердцем желаю служить вам. Не говорите сейчас о деньгах. Возьмите меня так. Без жалованья!
Она говорила с такой странной настойчивостью, что я чуть не испугалась и сделала шаг назад. А она в своем увлечении как будто даже не заметила этого и продолжала наступать на меня, говоря быстро, сдержанно, глухим голосом, однако выражаясь не без изящества и соблюдая все приличия.
– Мадемуазель, я родилась на юге, а мы, южане, вспыльчивы и умеем любить и ненавидеть до самозабвения. Миледи была слишком горда, чтобы со мной ужиться, а я была слишком горда, чтоб ужиться с нею. Все это позади… прошло… кончено! Возьмите меня к себе, и я буду вам хорошо служить. Я сделаю для вас так много, что вы сейчас этого и представить себе не можете. Уверяю вас, мадемуазель, я сделаю… ну, не важно, что именно, – сделаю все возможное во всех отношениях. Воспользуйтесь моими услугами, и вы об этом не пожалеете. Вы не пожалеете об этом, мадемуазель, и я хорошо вам услужу. Вы не представляете себе, как хорошо!
Я объяснила ей, почему не имею возможности ее нанять (не считая нужным добавить, как мало мне этого хотелось), а она смотрела на меня, и лицо ее дышало мрачной энергией, вызывая в моем уме образы женщин на парижских улицах во времена террора. Она выслушала меня не перебивая и проговорила нежнейшим голосом и с очень приятным иностранным акцентом:
– Ну что ж, мадемуазель, так тому и быть! Я очень огорчена. Значит, придется мне пойти в другое место и там искать то, чего не удалось найти здесь. Будьте так милостивы, позвольте мне поцеловать вашу ручку!
Еще пристальнее взглянув на меня, она взяла мою руку и чуть коснулась ее губами, но за этот миг как будто успела разглядеть и запомнить каждую ее жилку.
– Боюсь, что я удивила вас, мадемуазель, в тот день, когда разразилась гроза? – сказала она, делая прощальный реверанс.
Я призналась, что она удивила всех нас.
– Я тогда дала один обет, мадемуазель, – объяснила она с улыбкой, – и тут же решила запечатлеть его в своей памяти, так чтобы выполнить его свято. И я его выполню! Прощайте, мадемуазель!
Так завершился наш разговор, и я очень обрадовалась, когда он пришел к концу. Я решила, что француженка уехала из деревни, так как я ее больше не видела; а в дальнейшем ничто другое не нарушало наших тихих летних радостей, и спустя шесть недель мы, как я уже говорила, вернулись домой.
И в то время, и позже, в течение многих недель после нашего возвращения, Ричард постоянно навещал нас. Не говоря уж о том, что он являлся каждую субботу или воскресенье и гостил у нас до утра понедельника, он иногда неожиданно приезжал верхом среди недели, проводил с нами вечер и уезжал рано утром на другой день. Он был весел, как всегда, и говорил нам, что занимается очень прилежно, но в душе я не была спокойна за него!
Прилежание его, казалось мне, было дурно направлено. Я видела, что оно только потворствует обманчивым надеждам, связанным с губительной тяжбой, которая и так уже послужила причиной стольких горестей и бедствий. По словам Ричарда выходило, будто он разгадал все ее тайны и у него не осталось сомнений, что завещание, по которому он и Ада должны получить не знаю сколько тысяч фунтов, будет наконец утверждено, если у Канцлерского суда есть хоть капля разума и чувства справедливости, – но, боже! каким сомнительным казалось мне это «если»! – больше того, решение уже не может откладываться надолго, и дело близится к счастливому концу. Ричард доказывал это самому себе при помощи всяких избитых доводов, которые вычитал в документах, и каждый из них все глубже погружал его в трясину заблуждения. Он даже начал то и дело наведываться в суд. Он говорил нам, что всякий раз видит там мисс Флайт, болтает с нею, оказывает ей мелкие услуги и, втайне подсмеиваясь над старушкой, жалеет ее всем сердцем. Но он и не подозревал, – мой бедный, милый, жизнерадостный Ричард, которому в то время было даровано столько счастья и уготовано такое светлое будущее! – какая роковая связь возникает между его свежей юностью и ее блеклой старостью, между его вольными надеждами и ее запертыми в клетку птичками, убогим чердаком и не вполне здравым рассудком.
Ада слишком горячо любила его, чтобы усомниться в нем, что бы он ни говорил и ни делал, а опекун, тот, правда, частенько жаловался на восточный ветер и больше прежнего сидел за книгами в Брюзжальне, но ровно ничего не говорил о Ричарде. И вот как-то раз, собираясь в Лондон, чтобы повидаться с Кедди Джеллиби по ее приглашению, я заранее попросила Ричарда встретить меня в этот день у конечной почтовой станции, – мне хотелось немного поговорить с ним. Приехав, я сразу увидела его, он взял меня под руку, и мы пошли пешком.
– Ну, как, Ричард, – начала я, как только мне удалось настроиться на серьезный лад, – чувствуете вы теперь, что окончательно решили, в чем ваше призвание?
– Ну да, дорогая, – ответил Ричард, – в общем, все у меня обстоит благополучно.
– Значит, решили? – спросила я.
– То есть что именно решил? – осведомился Ричард с веселым смехом.
– Окончательно решили сделаться юристом?
– Ну да, – ответил Ричард, – в общем, со мной все обстоит благополучно.
– Вы уже говорили это, милый Ричард.
– Но вы считаете, что это не ответ. Что ж! Пожалуй, вы правы. Решил? Вы спрашиваете, чувствую ли я, что окончательно решил, в чем мое призвание?
– Да.
– Нет, я, пожалуй, не могу сказать, что уже решил, в чем мое призвание, – сказал Ричард, делая сильное ударение на слове «уже», как будто в нем-то и заключалась вся трудность, – потому что этого нельзя решить, пока дело все еще не решено. Под «делом» я подразумеваю… запретную тему.
– А вы думаете, оно когда-нибудь будет решено?
– Ничуть в этом не сомневаюсь, – ответил Ричард.
Некоторое время мы шли молча, но вдруг Ричард заговорил со мной самым искренним, самым проникновенным тоном:
– Милая Эстер, я понимаю вас, и, клянусь небом, я хотел бы сделаться более постоянным человеком. Не только постоянным по отношению к Аде, – ее-то я люблю нежно, все больше и больше, – но постоянным по отношению к самому себе. (Мне почему-то трудно выразить это яснее, но вы поймете.) Будь я более постоянным человеком, я окончательно остался бы либо у Беджера, либо у Кенджа и Карбоя и теперь уже начал бы учиться упорно и систематически, и не залез бы в долги, и…
– А у вас есть долги, Ричард?
– Да, – ответил Ричард, – я немного задолжал, дорогая. А еще, пожалуй, слишком пристрастился к бильярду и все такое. Ну, теперь преступление раскрыто; вы презираете меня, Эстер, да?
– Вы знаете, что нет, – сказала я.
– Вы ко мне снисходительней, чем я сам, – продолжал он. – Милая Эстер, это мое большое несчастье, что я ничего не умею решать; но как могу я что-то решить? Когда живешь в недостроенном доме, нельзя решать окончательно, как в нем лучше устроиться; когда ты обречен оставлять все свои начинания незавершенными, очень трудно браться за дело с усердием – в том-то все и горе; вот как мне не повезло. Я родился под знаком нашей неоконченной тяжбы, в которой то и дело что-нибудь случается или меняется, и она развила во мне нерешительность раньше, чем я вполне понял, чем отличается судебный процесс, скажем, от процесса переодевания; и это из-за нее я становился все более и более нерешительным, и сам я ничего с этим поделать не могу, хоть и сознаю по временам, что недостоин любить свою доверчивую кузину Аду.
Мы шли по безлюдной улице, и Ричард, не удержавшись от слез, прикрыл рукой глаза.
– Ричард, не надо так расстраиваться! – проговорила я. – Натура у вас благородная, а любовь Ады с каждым днем делает вас все лучше и достойнее.
– Я знаю, милая, знаю, – отозвался он, сжимая мою руку. – Не обращайте внимания на то, что я сейчас немного разволновался, ведь я долго думал обо всем этом и не раз собирался поговорить с вами, но то случая не представлялось, то мужества у меня не хватало. Знаю, как должны бы влиять на меня мысли об Аде; но и они теперь больше не действуют. Слишком я нерешителен. Я люблю ее всей душой и все-таки каждый день и каждый час причиняю ей вред тем, что врежу самому себе. Но это не может продолжаться вечно. В конце концов дело будет слушаться в последний раз, и решение вынесут в нашу пользу, а тогда вы с Адой увидите, каким я могу быть!
Минуту назад, когда я услышала его всхлипыванья, когда увидела, как слезы потекли у него между пальцев, у меня сжалось сердце; но гораздо больше огорчило меня то самообольщение, с каким он возбужденно произнес последние слова.
– Я досконально изучил все документы, Эстер… я несколько месяцев рылся в них, – продолжал он, мгновенно развеселившись, – и, можете на меня положиться, мы восторжествуем. А что касается многолетних проволочек, так чего-чего, а уж этого, видит небо, хватало; зато тем более вероятно, что теперь мы быстро закончим тяжбу… она уже внесена в список дел, назначенных к слушанию. Все наконец-то окончится благополучно, и тогда вы увидите!
Вспомнив о том, как он только что поставил Кенджа и Карбоя на одну доску с мистером Беджером, я спросила, когда он думает вступить в Линкольнс-Инн для продолжения своего образования.
– Опять! Да я об этом и не думаю, Эстер, – ответил он с видимым усилием. – Хватит с меня. Я работал, как каторжник, над делом Джарндисов, утолил свою жажду знаний в области юридических наук и убедился, что они мне не по душе. К тому же я чувствую, как становлюсь все более и более нерешительным потому только, что вечно торчу на поле боя. Итак, – продолжал Ричард, снова приободрившись, – о чем же я подумываю теперь?
– Понятия не имею, – ответила я.
– Не смотрите на меня такими серьезными глазами, – сказал Ричард, – ведь то, о чем я думаю теперь, для меня лучше всего, дорогая Эстер, – я в этом уверен. Профессия на всю жизнь мне не нужна. Тяжба кончится, и я буду обеспеченным человеком. Но тут совсем другое дело. Эта будущая моя профессия по самой своей природе довольно изменчива и потому прекрасно подходит к моему теперешнему переходному периоду, могу даже сказать – подходит как нельзя лучше. Так вот, о чем же я теперь, естественно, подумываю?
Я посмотрела на него и покачала головой.
– О чем же, как не об армии? – проговорил Ричард тоном глубочайшего убеждения.
– Вы хотите служить в армии? – переспросила я.
– Конечно, в армии. Все, что нужно сделать, – это получить патент, и вот я уже военный – пожалуйста! – сказал Ричард.
И тут он принялся доказывать мне при помощи сложных подсчетов, занесенных в его записную книжку, что если он, не будучи в армии, за полгода задолжал, скажем, двести фунтов, а служа в армии, полгода не будет делать долгов, – что он решил твердо и бесповоротно, – то это даст ему четыреста фунтов в год экономии, а за пять лет две тысячи фунтов – сумму немалую. Затем он так чистосердечно, так искренне начал говорить о том, какую жертву приносит, временно расставаясь с Адой, как жаждет он любовью вознаградить ее за любовь и дать ей счастье (а он действительно этого жаждал всегда, что мне было хорошо известно), как стремится побороть свои недостатки и развить в себе настоящую решимость; а я слушала, и сердце мое горестно сжималось. И я думала: чем все это кончится, чем все это может кончиться, если и мужество его и стойкость были так рано и так неисцелимо подорваны роковым недугом, который губит всех, кто им заражен?
Я стала говорить с Ричардом со всей страстностью, на какую была способна, со всей надеждой, которой у меня почти не было; стала умолять его хоть ради Ады не возлагать упований на Канцлерский суд. А Ричард, охотно соглашаясь со мной, продолжал витать со свойственной ему легкостью вокруг Канцлерского суда и всего прочего, расписывая мне самыми радужными красками, каким он станет решительным человеком… увы, лишь тогда, когда губительная тяжба выпустит его на волю! Говорили мы долго, но, в сущности, все об одном и том же.
Наконец мы подошли к площади Сохо, где Кедди Джеллиби обещала ждать меня, считая, что это наиболее подходящее место, так как здесь было не людно, да и от Ньюмен-стрит близко. Кедди сидела в садике, разбитом посреди площади, и, завидев меня, поспешила выйти. Весело поболтав с нею, Ричард ушел, оставив нас вдвоем.
– У Принца тут, через дорогу, живет ученица, Эстер, – сказала Кедди, – и он добыл для нас ключ от садика. Хотите погуляем здесь вместе – мы запремся, и я без помехи расскажу вам, почему мне хотелось увидеть ваше милое, доброе личико.
– Отлично, дорогая, лучше не придумать, – сказала я.
И вот, Кедди, ласково поцеловав мое «милое, доброе личико», как она сказала, заперла калитку, взяла меня под руку, и мы стали с удовольствием прогуливаться по саду.
– Видите ли, Эстер, – начала Кедди, глубоко наслаждаясь возможностью поговорить по душам, – вы находите, что мне не следует выходить замуж без ведома мамы и даже скрывать от нее нашу помолвку, и хоть я не верю, что мама интересуется моей жизнью, но, раз вы так находите, я решила передать Принцу ваши слова. Во-первых, потому, что мне всегда хочется поступать, как вы советуете, и, во-вторых, потому, что у меня нет тайн от Принца.
– Надеюсь, он согласился со мной, Кедди?
– Милая моя! Да он согласится со всем, что вы скажете. Вы и представить себе не можете, какого он о вас мнения!
– Ну, что вы!
– Эстер, другая на моем месте воспылала бы ревностью, – проговорила Кедди, смеясь и качая головой, – а я только радуюсь – ведь вы моя первая подруга, и лучшей подруги у меня не будет, так что чем больше вас любят, тем приятнее мне.
– Слушайте, Кедди, – сказала я, – все вокруг как будто сговорились баловать меня, и вы, должно быть, участвуете в этом заговоре. Ну, что же дальше, милая?
– Сейчас расскажу, – ответила Кедди, доверчиво взяв меня за руку. – Мы много говорили обо всем этом, и я сказала Принцу: «Принц, если мисс Саммерсон…»
– Надеюсь, вы не назвали меня «мисс Саммерсон»?
– Нет… Конечно, нет! – воскликнула Кедди, очень довольная и сияющая. – Я назвала вас «Эстер». Я сказала Принцу: «Если Эстер решительно настаивает, Принц, и постоянно напоминает об этом в своих милых письмах, – а ты ведь с большим удовольствием слушаешь, когда я читаю их тебе, – то я готова открыть маме всю правду, как только ты найдешь нужным. И мне кажется, Принц, – добавила я, – Эстер полагает, что мое положение будет лучше, определеннее и достойнее, если ты тоже скажешь обо всем своему папе».
– Да, милая, – проговорила я, – Эстер действительно так полагает.
– Значит, я была права! – воскликнула Кедди. – Однако это сильно встревожило Принца, – конечно, не потому, что он хоть капельку усомнился в том, что о нашей помолвке нужно сказать его папе, но потому, что он очень считается с мистером Тарвидропом-старшим и боится, как бы мистер Тарвидроп-старший не пришел в отчаяние, не лишился чувств или вообще как-нибудь не пострадал, услышав такую новость. Принц опасается, как бы мистер Тарвидроп-старший не подумал, что он нарушил сыновний долг, а это было бы для него жестоким ударом. Ведь вы знаете, Эстер, у мистера Тарвидропа-старшего исключительно хороший тон, – добавила Кедди, – и он необычайно чувствительный человек.
– Разве так, милая моя?
– Необычайно чувствительный. Так говорит Принц. Поэтому мой милый мальчуган… у меня это нечаянно вырвалось, Эстер, – извинилась Кедди и густо покраснела, – но я привыкла называть Принца своим милым мальчуганом.
Я рассмеялась, а Кедди, тоже смеясь и краснея, продолжала:
– Поэтому он…
– Кто он, милая?
– Насмешница какая! – сказала Кедди, и ее хорошенькое личико запылало. – Мой милый мальчуган, раз уж вам так хочется! Он мучился из-за этого несколько недель и так волновался, что со дня на день откладывал разговор. В конце концов он сказал мне: «Кедди, папенька очень ценит мисс Саммерсон, и если ты упросишь ее присутствовать при моей беседе с ним, тогда я, пожалуй, решусь». И вот я обещала попросить вас. А если вы согласитесь, – Кедди посмотрела на меня с робкой надеждой, – то, может быть, после пойдете со мной и к маме? Это я и хотела сказать, когда написала, что хочу попросить вас о большом одолжении и большой услуге. И если вы так сделаете, Эстер, мы оба будем вам очень благодарны.
