Денис Передельский
Кристалл времени
Гораздо больше поглощенного завтрака меня интересовало место, в котором я находился, а также не выходило из головы странное поведение медсестры и ее непонятные фразы. Да и сама неопределенность положения не могла не тревожить. Человек так устроен, что живет пространственными ощущениями. Достаточно на миг потерять ориентир, и он впадает в отчаяние, не знает, что ему делать. Таким уж сотворил его Всевышний.
В данной ситуации я не знал, где нахожусь, что со мной и не верил в то, что за окном лето. Все это не вязалось с моими обычными представлениями о мире, и вселяло лишнюю тревогу. Мне срочно нужно было с кем-нибудь поговорить. Но для этого необходимо было как минимум выбраться из палаты.
Я снова вскочил с кровати и подбежал к шкафу, который стоял у стены, с левой стороны от двери. Но когда распахнул его, то увидел, что шкаф пуст. Очевидно, одежда хранилась где-нибудь в подвале, у какой-нибудь старой и свирепой кастелянши. Зато с внутренней стороны одной из створок висело зеркало.
В нем я увидел привидение. Только так меня и можно было назвать. Худой, как скелет, невероятно бледный, с запавшими усталыми глазами и растрепанной прической. На мне, как на вешалке, болталась вполне сносная на вид пижама, в которой не стыдно было показаться в больничных коридорах.
Закрыв шкаф, я подошел к двери и замер в нерешительности. Я видел, как она открылась, когда в палату входила медсестра, и думал, что в основу ее действия заложены фотоэлементы. Такие двери устанавливают в супермаркетах и аэропортах. Подходишь к ним, и они перед тобой послушно открываются. Но эта дверь послушанием не отличалась. Она даже не подумала открываться, когда я к ней подошел. Может, она специально запрограммирована таким образом, чтобы открыть ее можно было только снаружи? Но ведь медсестра благополучно и вышла из палаты… В чем же тогда дело?
Я повторил попытку, подошел ближе, практически вплотную, поводил по краям двери руками, но так ничего и не добился. Дверь упорно не желала отходить в сторону. На ней не было ни ручки, ни замка. Передо мной словно застыла часть стены, такая же безлико-белая и сплошная. Она лишь слегка выдавалась из стены вперед, на меня, и свободно висела в воздухе. Это поразило меня больше всего. По всему периметру двери тянулась одна сплошная щель. Ошибки быть не могло – дверь просто висела в воздухе!
На всякий случай я решил проверить ее реакцию на голос. Ляпнул несколько пустых, пришедших на ум, фраз, но это не произвело ни малейшего впечатления на непокорную дверь. Потеряв терпение, я попытался взломать ее силой. Не тут то было! Дверь висела в воздухе так, будто была приварена к нему самой крепкой и надежной сваркой.
Измучившись, но так ничего и не добившись, я вернулся к окну и выглянул вниз. До земли было далековато. Судя по всему, моя палата располагалась этаже на четвертом. Пробовал докричаться до мелькнувшего на дорожке среди деревьев человека в белом халате, но он меня то ли не услышал, то ли не захотел услышать.
Оставалось смириться и терпеливо ждать, пока не вернется медсестра.
Ближе к вечеру ко мне зашел врач. По одному виду этого высокого человека с сухим лицом и колючим взглядом, я понял, что он достаточно резок в обращении и приготовился к серьезному разговору. Но врач на поверку оказался гораздо мягче, чем производил впечатление.
– Поздравляю, – первым делом сказал он, пожав мне руку и усевшись на стул перед моей кроватью. Я к тому времени уже сидел на ее краешке.
– С чем?
– С воскрешением, – спокойно ответил врач. – Вы первый человек в мире, которому удалось проделать обратный путь. Правда, это заняло двадцать лет, но вы вполне можете быть довольны этим.
– Простите, я не понимаю, – ошарашено ответил я. – Какое еще воскрешение? Какой обратный путь? Почему я первый, и о каких двадцати годах вы говорите?
Врач позволил себе некое подобие улыбки, странно смотревшееся на его словно вытесанном из камня лице.
– Так вы ничего не помните? Жаль, ваши воспоминания и ощущения могли бы стать хорошим дополнением для моей диссертации. Впрочем, может, со временем вы что-нибудь вспомните.
– Доктор, объясните же, что произошло, – нетерпеливо выкрикнул я. – Я помню лишь, что в меня кто-то стрелял…
– Совершенно верно, – лицо доктора приняло прежнее, окаменевшее выражение. – Идемте, я кое-что вам покажу.
Я встал с кровати. Доктор дотронулся двумя пальцами до пуговицы на рукаве моей пижамы, и она неожиданно превратилась во вполне приличный тренировочный костюм.
– Вам так удобно? – поинтересовался он, явно наслаждаясь моим изумлением.
– Да, конечно, – растерянно ответил я, во все глаза разглядывая новую одежду. – Как вы это сделали?
– Хотите знать? Тогда следуйте за мной, – предложил он и первым направился к двери.
Естественно, перед ним дверь предупредительно и плавно отошла в сторону. Наверное, она реагировала только на медперсонал. Может, чтобы пациенты не сбегали, в их одежду были вмонтированы специальные микропередатчики?
Мы вышли из палаты и очутились в обыкновенном больничном коридоре, который отличался от тех коридоров, которые я привык видеть в больницах, повышенной комфортностью. Здесь не было голых стен, выкрашенных светлой эмалью, не было линолеумных полов и жестких деревянных скамеек вдоль стен, не было плакатов с чудовищными рисунками, предупреждающими, как опасно пить или курить. Этот коридор мог бы составить честь любому офисному холлу солидной фирмы. Под ногами стелилась мягкая ковровая дорожка; стены, скрытые под узором не то обоев, не то какого-то пластикового гобелена, были украшены репродукциями с картин известных живописцев; через каждые десять метров стояли глубокие кресла, подле которых в высоких вазонах, стоявших прямо на полу, ярко пестрели букеты летних цветов. Вдоль одной стены ярко лучились светом большие квадраты распахнутых окон, впускавшие внутрь свежесть угасающего дня.
Я следовал за доктором, привычно двигавшимся по коридору быстрыми шагами, смотрел вокруг, дивясь тому, что каким-то образом попал в дорогой пансионат. Это было для меня загадкой, ведь у меня никогда не доставало средств, чтобы попасть в подобное заведение. Иногда нам навстречу попадались люди в белых халатах, которые коротко, кивком головы, здоровались с моим сопровождающим.
Преодолев почти весь коридор из конца в конец, мы свернули в одно из его ответвлений, которые тоже время от времени попадались нам на пути, и вошли в какой-то кабинет. Насколько я понял, это были рабочие апартаменты самого доктора.
Он сел в кресло за огромным столом и предложил мне присесть напротив. Я не преминул воспользоваться его приглашением.
– Меня зовут Аркадий Андреевич Зотов, – размеренно представился он, будто только сейчас вспомнив о том, что мы не знакомы. – Я врач-ретурниатор, последние три года веду вас.
– Очень приятно, – ответил я. – Но мне хотелось бы сперва…
Он слегка нахмурился, давая мне понять, что следует хранить молчание. Потом взял со стола толстую папку и протянул ее мне.
– Читайте, – коротко сказал он, откинулся на спинку кресла, сцепил пальцы в узел и прикрыл глаза.
Я принялся за чтение. На папке было написано «Дело №21», далее значились моя фамилия и имя, а в левом верхнем углу на скрепке держалась моя черно-белая, старенькая фотография. Дрожащими от волнения руками я открыл папку. И первое, что бросилось мне в глаза, был акт о моей смерти. Пожелтевший от времени листок шел первым в толстой стопке. Сверху крупными буквами так и значилось: «Акт о смерти», а ниже, в сухих официальных графах кто-то быстрой и твердой рукой вписал мои данные. Ошибки быть не могло. «Дмитрий Ремезов, 12 августа 1977 года рождения» и т.д. Чем дальше я читал, тем больше мне это не нравилось. Верить в то, что открывалось моим глазам, отказывался разум. Единственное, что приходило на ум: меня разыгрывают. Это откровенный, неприкрытый и весьма обидный фарс, разыгранный кем-то специально для меня.
«Смерть наступила в результате разрыва мягких тканей… повреждения аорты… путем попадания пули… в область сердца», – проносились перед глазами страшные слова. Мне и раньше доводилось читать подобное. Работая журналистом, я сталкивался с убийствами, читал заключения экспертов, но никогда и представить себе не мог, что буду читать собственный акт о смерти. Тем не менее, документ был составлен на мое имя. Из него следовало, что я был убит выстрелом из пистолета, но самое ужасное – акт выглядел подлинным. Впрочем, и тут у меня родились сомнения. Дело в том, что я покривил душой, когда сказал доктору Зотову, будто ничего не помню. Помнил я даже больше, чем было нужно. Помнил убийство Радзиевского, которое правоохранительные органы упорно пытались выдать за суицид; помнил поездку в Москву, встречу с лже-академиком; помнил труп, упакованный в черный мешок, о котором соседи говорили, что это Вяземский – известный академик; помнил Риту; помнил коротышку, который целился в меня из пистолета… А уже затем следовал провал в памяти. Никаких ярких образов, одни темные, перемежающиеся и плывущие куда-то, пятна; и неожиданно выросший рядом образ Радзиевского, с которым я якобы разговаривал уже после смерти. Должно быть, просто бред…
Дочитав акт о смерти до конца, я украдкой взглянул на Зотова. Тот сидел не двигаясь, застыв, как изваяние. Может, медитировал? Веки его по-прежнему были прикрыты.
И я снова углубился в чтение. Перелистывал страницы и усмехался в душе, поражаясь тому, как ловко могут все состряпать спецслужбы. Над моим досье явно поработали настоящие профессионалы. Документы не вызывали подозрения, выглядели, как самые что ни на есть подлинные, и не знай я себя и не дыши сейчас, то и сам мог бы купиться на эту фальшивку. Строго говоря, в толстой папке фактически было собрано мое медицинское дело. После акта о смерти следовали акты о приемке в морг, выписки и даже захоронения. Далее следовали совершенно непонятные документы: ордер на выдачу тела, транспортный талон, квитанция из криогенного центра и т.д. На многих бланках красовалась странная, никогда мною не виданная эмблема. Яркий, брызжущий во все стороны, сноп света, будто исходящий из далекой звезды, на фоне которого красивым вензелем было выбито «ВЯЗиС». На документах более позднего периода к «ВЯЗиСу» было добавлено сначала слово «концерн», потом «холдинг», и, наконец, «корпорация». Неизменным оставалось одно – эмблема.
Дочитав до конца, я подытожил прочитанное. Итак, если верить тому, что содержалось в папке, меня убили выстрелом из пистолета пятого ноября 2006 года, а два дня спустя должны были похоронить. Но вместо этого зачем-то передали некоему Центру криогенных исследований, о чем свидетельствовали подписи моих родителей, ответивших согласием взамен на щедрое вознаграждение в десять тысяч долларов. Мне показалось странным то, что они согласились подписать такой документ. Хотелось верить в то, что они ни за какие деньги не отдали бы мое бездыханное тело какому-то центру для опытов. Ведь деньги для них никогда не были самоцелью. Родители привыкли жить скромно.
Далее следовало, что в Центре меня заморозили, время от времени ставили на мне какие-то опыты, и, в конце концов, оживили. Только почему-то назывался этот процесс у них ретурнизация. Но, черт с ними, с терминами. Больше меня волновала дата моей ретурнизации – 12 июля 2026 года. Разница между днем моей «смерти» и днем, когда я читал эти строки, составляла почти двадцать лет!
– Бред, – прошептал я, затравленно озираясь по сторонам. Куда я попал? В каких застенках держат меня? И к чему этот спектакль? Ах да, ведь я так и не отдал спецслужбам остатки документов из свертка Радзиевского. Сначала на меня пытались давить, угрожали оружием и даже застрелили. Теперь я был уверен, что стреляли каким-то транквилизатором. Судя по всему, они просто сменили методы, и пытаются выудить из меня правду обманом. Наверняка думают, что я поддамся тем байкам, которыми они меня кормят все это время, и под воздействием шока все им и выложу, как на блюдечке. Ну уж нет, не такой уж я и простак!
Ободренный своими мыслями, я расплылся в улыбке. Доктор Зотов тут же открыл глаза, отчего у меня сложилось впечатление, что на самом деле он не медитировал, а пристально следил за мной из-под полуприкрытых ресниц.
– Не верите? – спросил он. – Напрасно. Впрочем, вас можно понять. Наверняка я и сам бы не поверил, случись такое со мной. Что ж, идемте…
Он вышел из-за стола, отобрал у меня папку и, сунув ее подмышку, вышел из кабинета. Я послушно поплелся за ним. На сей раз мы нырнули в другой рукав-ответвление коридора, дошли почти до самого его конца и вошли в темное помещение. Не в пример кабинету доктора, в котором свет самостоятельно включился сразу при нашем появлении, здесь оставалось темно.
– Присаживайтесь, – шепнул доктор Зотов.
Щуря глаза, я нащупал взглядом в темноте стройные ряды кресел, и устроился в одном из них. Доктор присел рядом. Раздался еле слышный щелчок, и секунду спустя, на сцене перед нами, вспыхнуло и ожило немое кино. Точнее, это было не совсем кино. Изображение на сцене было объемным, таким, будто все происходило в реальности. Первое, что я увидел, был… я, лежащий на каменном полу, по которому неровно расплылось темно-бордовое пятно. Вокруг меня суетилась толпа санитаров и сыщиков, что-то измерявших рулеткой, откуда-то раздавались яркие всполохи фотографической вспышки.
– Узнаете? – шепнул, наклонившись ко мне, доктор Зотов. – Это вы. Лежите на полу, на месте вашего убийства. Когда вас нашла там уборщица, вы уже были мертвы. В вас, несомненно, стрелял профессионал. Он попал точно в сердце. У вас не было шансов выжить.
Судорожно вцепившись обеими руками в подлокотники кресла, я следил за тем, как меня упаковали в мешок и увезли на скорой. Затем был морг… После изображение резко переменилось, из сырого и мрачного помещения морга мы перенеслись в светлый и просторный кабинет, я увидел длинный стол, за которым сидел какой-то высокий, худой человек, до странности мне знакомый. Он придвинул по столу белую стопку бумаг к двум сидевшим напротив него людям. Вглядевшись в их лица, я вздрогнул. Это были мои родители. Мать, с высохшим, изможденным лицом, и отец, сильно постаревший. Они бегло пробежали взглядом документы и по очереди поставили на них свои подписи. Наверное, именно так они и дали согласие на передачу моего тела исследовательскому центру.
Картинка опять сменилась. Снова морг, меня забирают оттуда, помещают в полупрозрачный цилиндрический саркофаг, и увозят. Далее я – на операционном столе. Вокруг моего бездыханного, давно остывшего тела суетятся несколько человек в зеленых одеяниях, они что-то делают со мной. А рядом беспокойно крутится все тот же высокий человек, в маске, скрывающей пол лица, но все же опять мне знакомый. Он очень обеспокоен, то и дело что-то спрашивает у врачей и даже кричит на них. А они все кромсают меня. После операции мое тело вновь укладывают в саркофаг. Прямо на глазах прозрачные стенки его покрываются непроницаемо-белым инеем, и скоро меня уже совсем не видно.
Изображение погасло, но после некоторой паузы снова вспыхнуло. Пред нами предстал знакомый саркофаг. Несколько человек, облаченных в напоминающие скафандры космонавтов герметичные костюмы, вынули из него мое тело. Мне что-то ввели шприцем в руку, а потом, погрузив но специальные носилки, сунули внутрь небольшой пирамиды, выстроенной наподобие египетских, только в гораздо меньшем масштабе. Пирамида стояла прямо посреди ослепительно белого зала. Какое-то время я, видимо, провел внутри, а когда меня из пирамиды вынули, моя грудная клетка ритмично вздымалась. Я дышал!
Меня уложили на операционный стол, вокруг которого выстроились люди в зеленом, но уже другие, судя по их фигурам, но один человек, высокий и поджарый, был все тем же. Было хорошо видно, как я на миг открыл глаза, но потом снова, видимо, потерял сознание.
– После ретурнизации вы впали в кому, – пояснил доктор Зотов. – У нас были серьезные опасения, что вы не выкарабкаетесь, но, к счастью, пробыв в коме почти полгода, сегодня вы открыли глаза. Для нас это был огромный праздник. Вы первый, кому удалось вернуться с того света. До сих пор это не удавалось никому. Двадцать человек до вас, ожив, тут же умирали вновь.
Я отказывался верить тому, что слышал. Меня явно разыгрывали, такого не могло быть в действительности.
– Вижу, вы все еще мне не верите, – грустно констатировал доктор Зотов. – Что ж, это вполне объяснимо. Человеку невероятно трудно принять то, что произошло с вами. Это вопрос из области психологии. Я вас не тороплю. Сейчас вы вернетесь в свою палату, и с вами начнет работать психолог. Когда пройдете курс реабилитации, мы снова встретимся и обо всем поговорим. Обещаю.
Он проводил меня до двери моей палаты, которая вновь, как вышколенная, послушно открылась перед ним, а внутри, как по команде, вспыхнул свет. Напоследок доктор коснулся рукава моего костюма, и тот вновь превратился в пижаму.
– Если вам что-нибудь будет нужно, просто позовите медсестру, – добавил он перед уходом.
На его место явился психолог – невысокий толстячок с проеденной плешью головой. Его я послал к черту.
Следующую неделю я провел в раздумьях. Физическое состояние мое улучшалось с каждым днем, чем я несказанно радовал медперсонал, а вот душевное… Несмотря на то, что я упрямо отказывался от услуг психолога, меня признали вполне вменяемым и способным отвечать за свои поступки, убедились в том, что характер у меня не буйный, и позволили прогулки не только по зданию Центра, но и выходы во двор. Последнее мне нравилось больше всего. Я выходил во двор и подолгу бродил по безлюдным дорожкам, сидел на лавочках под высокими деревьями, наполнявшими животворным озоном воздух, наслаждался пением птиц или сидел на берегу небольшого пруда, время от времени бросал в застывшую воду мелкие камушки и смотрел на расходившиеся от них круги.
Недели хватило на то, чтобы я смирился с тем, что со мной произошло. Поначалу разум отказывался верить в происходящее, принимая все за фарс чистой воды, но медперсонал проявил завидное терпение и настойчивость, переубеждая меня. Постепенно я убедился в том, что никто не желает мне зла, и что меня никто не обманывает.
Жизнь за пределами Центра совсем не походила на ту, к которой я привык при жизни. При своей жизни. Я часто и помногу смотрел головизор – небольшой аппарат, пришедший, как мне сказали, на смену привычному для меня телевизору. Головизор не транслировал изображение, а проецировал его прямо над собой, заполняя пространство живыми и на вид вполне реальными образами, напоминающими голограмму из когда-то виденных мною фантастических фильмов.
Мне дозволено было знакомиться с прессой, которую доставляли по покет-почте. Я довольно быстро научился пользоваться ею. Набираешь нужное название, открываешь дверцу в небольшой кабинке и вынимаешь газету или журнал. После того, как прочитаешь ее, дотрагиваешься до специальной наклейки в правом верхнем углу, и периодика самоуничтожается и исчезает, а в твоих руках остается лишь мелкая дробинка. Для сбора таких дробинок в каждой палате стояли специальные аппараты.
Газеты и журналы печатались теперь не на бумаге, а на каком-то сверхновом синтетическом волокне, обладающем способностью максимального свертывания. В кабинках покет-почты стояли специальные полиграфические аппараты, способные наносить на тончайший, но весьма прочный волоконный лист статьи и фотографии. Стоило клиенту набрать на клавиатуре нужное название, как ваша кабинка посылала электронный запрос в редакцию, тут же получала электронный ответ, и в мгновение ока превращала волоконный лист в газетный. Вам оставалось только вынуть его из кабинки и не забыть кинуть использованную дробинку в специальный приемник. Дробинки были многоразовыми, что значительно удешевляло прессу.
К сожалению, все приходившие в Центр по покет-почте газеты и журналы были узкоспециализированными. По ним я не мог познакомиться с жизнью за пределами Центра. Статьи, в основном, были посвящены проблемам медицины, и написаны таким сухим и официальным языком, что у меня, как у профессионального журналиста, быстро пропадало желание их читать. Тем более что я ничего не смыслил в тех терминах, которыми пестрели газетные полосы.
Вскоре я научился управляться и с одеждой. Принцип был тот же, что и с почтой. Ткань была создана все из того же синтетика. В подкладку разработчики вмонтировали специальный электронный чип, который моделировал структуру волокна. Обычно в память одной такой модели были заложены около десятка различных нарядов. На мне была, как мне сказали, самая распространенная и стандартная модель. К моим услугам всегда было восемь вариантов одежды, начиная от пижамы и кончая выходным костюмом.
На рукавах находились по четыре маленькие кнопочки, сработанные под пуговицы. Каждая отвечала за определенный вариант костюма. Достаточно было нажать на нее, и вы уже, например, в смокинге.
С обувью тоже стало гораздо проще, чем в мои времена. Не надо было завязывать шнурки или застегивать молнию или липучку. Не надо было мерить обувь и подгонять ее по размеру. Теперь все башмаки выпускались одинакового размера, а в подошву был вмонтирован регулятор. Подстроишь его, и получаешь нужный размер. Сунешь ноги в башмаки, нажмешь кнопочку, и обувь будто обволакивает ногу, повторяя все мельчайшие контуры и изгибы стопы.
Гораздо сложнее для меня было научиться управляться с дверями. Они по-прежнему повиновались только сотрудникам Центра. Как-то медсестра призналась мне, что медработники отдают дверям мысленный приказ открыться или закрыться, и дверь послушно все выполняет. Я не знал, верить ли ей. Молоденькие медсестры частенько надо мной подшучивали, пользуясь моей безграмотностью. Но все равно как-то раз я решил попробовать и силой мысли попытался заставить дверь распахнуться передо мной.
На это бесполезное, как выяснилось позже, занятие у меня ушло несколько часов. Естественно, ничего путного из этой затеи не вышло. Тогда я решил, что просто не умею концентрироваться, и мне ничего не оставалось делать, как вновь и вновь прибегать к помощи медперсонала.
Много вопросов возникло у меня к питанию. Так поразившие меня в первый день ретурнизации ЭГП на деле оказались экспериментальной питательной добавкой. Питаться постоянно ею было нельзя и даже вредно для здоровья. Действие ее, вроде бы, основывалось на способности частиц эфира образовывать абсолютно любые молекулярные соединения. В специальных блюдах эфирные горошины генерировались в жаркое или салаты. Никто так и не смог мне толком объяснить, как это происходит. Все знали только одно: если хочешь сделать заказ, накрой блюдо крышкой и мысленно произнеси заказ, нажав на специальную кнопку на крышке. Не пройдет и секунды, как на блюде уже будет лежать именно то, что ты пожелал.
Впрочем, это меня почти не удивило. Помнится, в бумагах Радзиевского я встречал описание подобного прибора. Радзиевского очень беспокоила проблема голода, и он хотел, в первую очередь, накормить человечество, а уж потом его обогреть. Видимо, те, в чьи руки попали записи Радзиевского, сумели собрать приборы по его чертежам. Чудо заключалось в том, что приборы исправно работали, чему я был свидетелем.
Эфирной пищей, которую в день моего воскрешения мне дали в порядке эксперимента, в дальнейшем меня почти не кормили. Больше подавали блюда, приготовленные естественным способом, на кухне из реальных продуктов.
Вскоре я узнал, что живу во времена, когда человечество переходит на электронную систему удостоверения личности. Под кожу людям вживлялся электронный микрочип, который хранил все сведения о своем владельце и позволял записывать новые. Эти микрочипы были приспособлены и под управление светоносным эфиром и его силовым полем. Правда, пока я еще не знал, в чем именно заключается это управление и какая от него польза, кроме того, что я мысленно мог сделать заказ на ужин, а чип передавал его эфирной субстанции, обладавшей, по видимому, каким-то «разумом».
Ко мне все чаще стал наведываться доктор Зотов. Он оказался не таким уж хмурым человеком, стремился всячески помочь мне, поддержать в моей реабилитации и адаптации к новым условиям жизни. Скоро мы стали почти друзьями. Он много рассказывал о том, что изменилось в жизни за те двадцать лет, которые я провел в небытие. Практически, доктор Зотов и стал для меня путеводной звездой в новой жизни, этаким маяком, без света которого я наверняка сразу наткнулся бы на подводные рифы океана современности.
– Двадцать лет назад я был всего лишь студентом, – разоткровенничался однажды доктор Зотов, когда мы уединились вечером в его кабинете и пили превосходный кофе из крохотных фаянсовых чашечек. – Тогда никто и подумать не мог о том грандиозном скачке в науке, который случился уже после вашей смерти, Дима. Конечно, наука и до того шла вперед гигантскими шагами. Все-таки ваш век по праву считался веком высоких технологий. Электронный мозг все больше заменял человеческий, а механизированный труд постепенно превращал человека в лентяя и пустого прожигателя жизни. Но наряду с этим, человечество едва не потерпело крах своей цивилизации. Это случилось спустя шесть лет после вашей смерти. На Ближнем Востоке вспыхнула грандиозная война, и мир оказался на грани энергетического кризиса. Тогда же масла в огонь подлили тревожные заявления ученых. Они объявили, что запасов энергетического сырья на планете осталось всего на пятьдесят-шестьдесят лет. Проблема назрела серьезнейшая. Уголь, нефть, газ – все заканчивалось. Человек исчерпал почти все, что Земля накопила за миллионы лет существования. В умах началось брожение. Люди по-разному приняли страшное известие. Одни ударились в панику и покончили с собой, другие, напротив, сохранили спокойствие. Они пытались найти выход. Третьи обвинили во всем глобализацию, и объединились для борьбы с ней. В ряде стран произошли революции, мир вновь оказался на пороге войны, корни которой также уходили на Ближний Восток. Но примерно десять лет назад на ведущие роли неожиданно вышла корпорация «ВЯЗиС». Тогда это была еще никому неизвестная, крохотная российская фирма. Поговаривали, что создали ее ведущие ученые страны. Они работали только с новейшими технологиями. И в качестве одной из основных проблем, естественно, выделяли поиск новых сырьевых ресурсов и альтернативных источников энергии. В один прекрасный день владельцы корпорации выступили с уникальным проектом. Они заявили, что сумели обнаружить и доказать существование так называемого светоносного эфира и обязались в двухлетний срок установить по всей стране мини-станции, способные обеспечить население неиссякаемой энергией. Естественно, представителей корпорации подняли на смех. Никто им не позволил заниматься подобными опытами, но корпорация нашла выход. Она выкупила у государства землю в Сибири и выстроила там целый научный городок. Говорят, ученых туда собирали со всей страны, заманивая огромными зарплатами. В этом городке и велись эксперименты со светоносным эфиром. Там были созданы первые ЭГП, первые энергетические подстанции «ВЯЗ-1», первые эфирные двигатели для автомобилей, самолетов и поездов. Мини-станции работали в непрерывном режиме, энергии давали столько, сколько было необходимо, а главное, без перебоев. Известие об их появлении вызвало новую панику на мировых сырьевых биржах, какой не наблюдалось со времен начала войны на Ближнем Востоке. Всего за пару дней цены на природные энергетические ресурсы упали до такой низкой отметки, что нефтяные корпорации оказались под угрозой банкротства, а некоторые страны, в том числе и Россия, чьи бюджеты во многом на продаже этого сырья и держались, едва не поразил голод. Но Россию спас тот же «ВЯЗиС». Корпорация, во главе которой стоял наш соотечественник, любезно предоставила России запас ЭГП и двадцать энергостанций «ВЯЗ-2» – свою последнюю разработку. В порядке эксперимента было решено подключить их в качестве альтернативного источника энергии к ряду гособъектов в самых крупных российских городах. Станции смонтировали в рекордно короткие сроки. Не помню точно, сколько это заняло времени, но, кажется, всего за пару месяцев станции выстроились в цепь по всей стране. Их мощности с лихвой хватило бы для того, чтобы страна навсегда забыла об энергетическом кризисе. Но правительство не пошло на такой риск. До сих пор станции находятся на экспериментальном положении, хотя негласно питают энергией почти половину городов страны. Естественно, «ВЯЗиС» получил от правительства неограниченный кредит доверия. Сейчас исследования светоносного эфира включены в ряд государственных научных программ, хотя до полного утверждения в науке, конечно, еще далеко. Но использование эфира уже позволило человечеству многое приобрести и от многого отказаться. Например, кофе, который мы с вами пьем, вовсе не размолотый продукт тех зерен, которые выращивают в далекой Бразилии. Это всего лишь генерированный продукт эфирной субстанции – на вкус то же самое, но гораздо полезнее для здоровья.
С тем, о чем говорил доктор, я уже был знаком – горошины ЭГП, назначения которых я сперва не понял, на самом деле представляли собой концентраты. Проще говоря, в горошинах была собрана небольшая доля энергии эфира, добавлены какие-то кодовые сведения, позволяющие различать назначение горошин – чтобы не спутать чашку кофе, например, с жареной курицей. Концентраты подразделялись на разные типы. В принципе, из них можно было приготовить что угодно. Каким образом это происходило, я долго не мог понять. Доктор Зотов пытался мне объяснить, но мы говорили с ним на разных языках. Мало того, что за двадцать лет изменился разговорный язык, так еще мой собеседник сыпал научными терминами, значения которых я совершенно не понимал. А он не знал, как свести их к простым аналогиям, которые стали бы понятны мне с моей умственной двадцатилетней отсталостью. Единственное, что я понял – любая вещь концентрировалась из эфира на молекулярном уровне. Сам же эфир представлял собой высшую ступень развития материи. При умелом обращении частички эфира могли преобразовываться в молекулы различных элементов. А дальше все было делом техники. Мощные компьютеры моделировали генетический или молекулярный ряд, сводили молекулы вместе, и в итоге из горошины эфира можно было хоть курицу-гриль получить, хоть дерево вырастить. Впрочем, над последним еще никто не экспериментировал, но доктор Зотов уверял, что уже несколько лет успешно идет строительство зданий из строительных материалов, имеющих сугубо эфирное происхождение. Я решил не портить ему настроение и не стал спрашивать, почему ученый мир сумел научиться превращать эфир в пищу и стройматериалы, но не смог изготовить из него ту же одежду, а использовал пусть и умные, но синтетические материалы. Не спросил еще и потому, что догадывался об истинных причинах.
