Денис Алексеевич Шутов
Нехристь
– Ты согласен?
– Нет.
– Ну что ж, – прошипел лифтёр, – если ты не желаешь покарать зло, значит ты сам – зло. А помогать злу мы не будем. Ты сгинешь в этом лифте, и о тебе больше никто никогда не вспомнит – даже родители!
А вот в это мальчик ни капельки не поверил. Мама и папа никогда его не забудут. И он обязательно к ним вернётся. Но сперва нужно вернуться к бабушке – точнее захотеть вернуться к бабушке. Крис знал, что от этого зависит его жизнь, но как только представлял злобное лицо своей мучительницы, её крики, занесённую для удара руку с ремнём… Он уже давно согласился перетерпеть все наказания, словно боль у зубного, но захотеть их не мог. А лифту, как видно, одной решимости – без искреннего желания – было мало. А может, волшебный механизм ощущал в самой глубине души мальчика чёрное, отчаянное убеждение, что даже под угрозой смерти нельзя сдаваться жестокой несправедливости.
Но тут Крис впервые подумал, что случится, если он всё-таки не сможет попасть домой. Не с ним – эти ужасы он давно успел вообразить – а с родителями. Особенно, с мамой. Он представил её заплаканное лицо, он представил, как они с папой кричат на бабушку… Вообще-то, мальчик часто фантазировал о чём-то таком: как противная карга мнётся, хмурится, надувает губы, но не осмеливается перечить и только кивает, виновато бубня, что «не права», и что больше так не будет. Однажды ради чего-то подобного он даже попытался отморозить уши. Но сейчас почему-то мальчик увидел всё по-другому: родители кричали не от гнева, а от отчаянья, а бабушка выглядела совсем старой, слабой и потухшей – казалось, когда она дослушает, то вернётся в свою комнату, ляжет на кровать и умрёт. И от этого зрелища почему-то не хотелось злорадно приговаривать «сама виновата» или «так тебе и надо», отчего-то хотелось, чтобы ничего подобного никогда не случилось. Отчего-то её стало жаль…
И Крис догадался, как должен поступить – он прямо сейчас, заранее, должен простить бабушку. Простить за то, что она с ним сделает, когда увидит: за её злобу, за оплеухи, за ремень, за всё остальное. Да, его ждёт несправедливость и жестокость, но только так он сможет спасти маму и всю семью от ужасного горя. А простить бабушку и вправду не очень трудно, ведь на самом деле она просто не понимает, что творит, не понимает, что наказание, которым она попытается уберечь внука от будущих бед, само чуть не стало причиной беды. Она не то что бы очень злая, просто не очень умная. Наверное, потому что уже старая. А может, потому что её саму воспитывали так же. Или даже хуже. Может, по сравнению с тем, как наказывали её, Крису и вовсе не на что жаловаться.
Обдумав всё это, мальчик понял, что сумеет простить бабушку. Уже простил. И не то что бы захотел наказания, но проснувшаяся жалость ко всей семье словно бы растворила будущее наказание, сделав его неважным. Он захотел к бабушке.
Лифтёр снова заговорил, продолжая искушать. Крис не слушал. Хищные растения продолжали цвести, наполняя лжедевятый этаж сладостным ароматом. Крис не нюхал. Он торжественно, словно на клавишу органа, нажал сначала на кнопку с восьмёркой, а спустя две партии ударных (от закрывшихся и открывшихся дверей лифта) и на цифру девять. В этот раз ему даже не пришлось вставать на цыпочки – он достал и так, будто только что вырос.
Створки снова разошлись, и Крис вышел на бабушкин девятый этаж. Под знакомые отзвуки плитки он приблизился к пятидесятой квартире и размеренно постучал.
Дверь отворилась после третьего удара – взъерошенная бабушка, которая явно встала совсем недавно, испуганно уставилась на внука сквозь криво сидевшие очки и уже начала набирать воздух, чтобы заголосить, как осеклась, заметив странно одухотворённое выражение детского лица. Сбитая с толку она сказала совсем не то, что собиралась:
– Чего колотишься-то?
– Я ключи потерял, – кротко повинился Крис. – Прости меня, пожалуйста, за это и за то, что я ушёл гулять. Я очень перед тобой согрешил и заслужил любое наказание.
Бабушка охнула:
– Ты с кем шатался?! Опять сехтанты еговские явились?
– Нет, я только в лифте покатался.
– А воду святую на кой утянул?
– Святую?! – поразился Крис, посмотрев на неархыз. – Для веса, иначе лифт не вёз.
– Для весу?!! Я её сосранья по сугробам пёрла в церкви святить, чтобы он её для весу катал?! Всю службу отстояла, домой чуть доковыляла, так спать не легла, пока внучку хлебу не нарезала, а ты даже не съел, образин… – бабушка осеклась. – Удача тебе, что день сегодня – праздник великий Крещения Господня, а то шкуру бы с тебя спустила. Заходи, обряд священный проведём.
– Что? – спросил мальчик, втискиваясь в остатки прихожей, заполненной бабушкой, тележкой, тумбочкой и осуждающим взглядом святого деда с календаря.
– А то! Мамаша твоя, прости господи, заставила богом поклясться тебя в церковь не водить, а я тебя всё одно окрещу: сама, в тазике – хоть имя христианское обрящешь. Водицу принесла, да вот ещё, – бабушка нагнулась над тележкой и достала из её внутреннего кармана что-то блестящее.
– Что это?
– Не что, а кто, балда! Господь наш, Иисус Христос. Чего про него помнишь? – спросила бабушка, суя серебряное распятие под нос внуку.
– Помню, – ответил Крис, – что он меня в ад засунет.
– Ох, матерь божия, за что ж такое наказание?! – закудахтала бабушка, скрывая удовольствие – хоть что-то запомнил! – Ну, бог терпел, и нам велел. Зри, – она приблизила фигурку к глазам мальчика и заговорила с благоговейным трепетом, – на кресте он – распяли его басурмане окаянные, железными гвоздьми живьём присандалили. И вольно он пошёл на кару неправедную, чтобы нас, грешников, от мучений вечных охранить, маракуешь? Да куда тебе, нехристю…
– Даже не маракую, – смиренно согласился мальчик.
