Казимир Яворскисс
Шестнадцать тон
Неизменно я затыкала уши, услышав эти слова, но он и не думал останавливаться. Все говорил, говорил и говорил. Мне было противно поначалу, но потом я сняла розовые очки и задумалась над этим. Так я отказалась от еще одной мечты.
В пятнадцать лет, когда подошло время выбора профильных предметов, я сказала всем своим друзьям и знакомым, что хочу спасать жизни. Я хотела изо дня в день ощущать собственную значимость для этого мира, быть причастной к сохранению жизней сотен людей и в каком-то смысле стать основным звеном, от которого зависят эти самые жизни.
«Врач – профессия благородная, – вторил мне Шестнадцать тон, – но не забывай, что от правильного выбора специальности зависит и твое благосостояние. Но и нейрохирургом ты сразу не станешь. Выбери нечто среднее. Например, стань проктологом. Да, всю жизнь будешь ковыряться в чужих задницах и дальше них ничего не увидишь. Зато это золотая жила и середина – бабло заработаешь и людей от страданий избавишь. Ну-с?»
Исследование чужих анальных глубин меня в силу юношеского максимализма и романтизма не привлекало. Казалось, что я смогу больше, гораздо больше. Я буду буквально возвращать людей с того света, обманывая саму смерть. Я стану выше нее. Родственники тяжело больных будут молиться на меня и падать ниц при виде человека, спасшего их близкого. Не говоря уже о том, что, разумеется, я буду купаться в деньгах.
Отец говорил, что это гордыня. Мать говорила, что это несбыточные фантазии. Шестнадцать тон – что я нездорова.
Но это идея была мне ближе всех: такая осмысленная, благородная и беспроигрышная.
После школы мне посчастливилось поступить на бюджетное обучение в медуниверситет. Учиться было тяжело, но все шло своим чередом. Из семестра в семестр вредных преподов сменяли добрые и милые, добрых и милых – снова вредные. На первом и втором курсе мы страдали от анатомии, которая высасывала всю жизненную силу и само желание жить, а на третьем – от практики. Практика пристрастила к бутылке даже непьющих. Мы собирались на квартире у нашего одногруппника, жившего отдельно, брали водку или джин и глушили, запивая спрайтом.
Человеческая жизнь так хрупка.
Я выносила судна из-под стариков, которые пятьдесят–шестьдесят лет назад были такими же здоровыми и молодыми ребятами, как мы. А теперь не могут самостоятельно подняться с кровати.
Я кормила из ложки девушку с переломанными конечностями. Ее ублюдок-парень постарался. Она рассказала мне, что даже после этого вернется к нему. Ей не на что было жить, потому что у нее не было образования и хоть немного хорошо оплачиваемой работы. Да и жить-то негде.
Я ставила капельницу бедной девочке, которую избивал отчим. Ее тело было сплошь в ссадинах, синяках. Рядом с печенью глубокая рана. Каждый раз просыпаясь, она билась в истерике, выкрикивая имя «Костик». И каждый раз мы ставили ей успокоительное. Кое-как мы подняли ее на ноги, после чего отец забрал ее в психиатрическую лечебницу.
Каждый день я благодарила эфемерное нечто за то, что положение дел в моей жизни куда лучше, чем у тысяч или даже сотен тысяч людей. Особенно после смерти моей бабушки, как бы отвратительно это сейчас ни звучало.
Я почти не знала ее. Она редко приходила к нам, когда я была маленькой, да и мы редко бывали у нее. Мама была с ней не в ладах, поэтому волей-неволей наше общение было скудным. Когда я подросла, я не чувствовала потребности в этом человеке. Закономерно.
Но бабушка добродушно завещала мне квартиру. Это была двухкомнатная «сталинка» на соседней улице, и я была чертовски довольна. Атмосфера в семье была нездоровой: мать с отцом из года в год все больше ругались из-за «бытовухи» и недостатков друг друга. А когда они не ругались, мать была слишком раздраженный, а отец – пьяным.
Им тяжело вместе, но и развестись не могут. Что-то держит – то ли привычка, то ли неумение жить по-другому.
Появилась возможность – я уехала.
Моя жизнь стала спокойнее, упорядоченнее. Да, пришлось устроиться на работу, чтобы содержать себя. Вместе с учебой она практически не оставляла мне время для себя. Но это вторично. Приходя домой, я чувствовала покой и умиротворение – это было куда важнее.
И что же в итоге?
Моя жизнь сложилось не такой эпичной, как я ожидала. И, наверное, нужно было пойти в проктологи.
Теперь я врач-терапевт в местной поликлинике. Выслушиваю жалобы на ОРВИ, на «что-то колит вот тут вот» и больные суставы. У меня отдельный кабинет, пусть и с ремонтом советских времен, как и во всем отделении, медсестра Рита в качестве помощницы и алкоголизм начальной стадии.
Не сказать, что я сильно люблю своих пациентов, но стараюсь быть с ними на одной волне в общении – так они более открыты к диалогу. Но что их гонит сюда?
Нищета. Та самая, в которой я провела детство и юность. Не нужно платить за услуги врачей, как в частных клиниках, никто не навяжет тебе лишних лекарств и процедур. Почти все включено, не считая таблеток, на которые все же придется потратиться.
Но бывают и уникальные явления. Как раз недавно.
Ко мне пришла девушка. Звали ее красивым редким именем – Кира. Вид у нее был потрепанный: мятое мужское худи, немытая с неделю голова, кожа бледная и нездоровая, белки глаз красноватые, а под ними – огромные серые круги. Ее руки дрожали, как листья на ветру, взгляд метался по всему кабинету, на меня она старалась не смотреть. Она протянула мне листок с поддельной печатью городского онкологического центра. На что только люди не идут ради удовольствий.
– Мне нужны обезболивающие. Очень сильные. Дайте рецепт.
Я попросила Риту принести карточки нескольких пациентов, чтобы удалить ее на время.
– Это поддельная справка, у онкоцентра другая печать. А подделка документов – статья, имей в виду.
Она забрала лист обратно и собралась уходить.
– Послушай, – остановила я ее, – это не мое дело, но мы с тобой почти ровесники. Тебе двадцать лет, не губи себе жизнь. Представь, как много впереди счастливых моментов: радость встреч с друзьями, трепет при виде любимого человека, удовольствие от любимой музыки, прочитанных книг, просмотренных фильмов. Ты можешь победить часть себя – свою зависимость, двигаться навстречу новым, важным для тебя свершениям. Разве это ничего не значит?
– Я ничего не хочу.
Она ушла. А я продолжала смотреть в то место, где минуту назад была она. Как же легко и просто давать советы. Особенно такие благородные. Карма как будто становится чище, а ты – возвышеннее. Это все ровным счетом ничего не значит.
В тот день я пришла домой и традиционно пригубила дешевый джин. Появился Шестнадцать тон.
– Шестнадцать тон! Я вроде и не так много выпила…
– Алексия, – так он называл меня, только когда был настроен серьезно и решительно. – Алексия, бросай. Что ты сегодня говорила той девушке, помнишь?
– Помню. Я сделала все что могла. Такая работа – людей спасать.
– Так какого же черта ты себя в могилу сводишь? Что с тобой станет через год, через два?
– Тебе-то что? Или ты не хочешь чаще меня видеть?
– Я не хочу видеть тебя такой. Ты же не хотела быть такой, как твой отец… Таким же ничтожеством, не способным нести ответственность даже за себя. Ты можешь быть лучше, чем он, я знаю.
Я слушала его слова, обливаясь слезами и утирая рукавом сопли. Действительно, моя жизнь могла быть другой… но какой? Какая она – другая жизнь?
– Лешка, ну полно тебе, – он сел рядом и приобнял меня своей длинной костлявой рукой. – Ты почти полтора года света не видела. Тот лор, Пашка, звал же тебя недавно выбраться. Сходи развейся. Тебе это нужно.
– Я ничего не хочу, Шестнадцать тон, вообще ничего не хочу. Знаешь, такое чувство, будто в груди огромная бездонная черная дыра, засасывающая все на своем пути. Все эмоции, всю радость и печаль. Остается только пустота. Бездонная, всепоглощающая пустота. Ты ощущаешь ее почти физически.
– Похоже на депрессию. Что скажешь, док?
– Я была бы рада, если бы депрессия была моим единственным психическим отклонением. Но ты здесь. И я рада тебе.
