Дарья Аппель
Дети Балтии

Оказавшись в столице, граф Иоганн пришел к брату Кристофу. Тот сидел в своём кабинете, одетый в шлафрок и в красивую шёлковую рубашку, и курил.

– Ты разве не на службе? – спросил Гансхен, чтобы было, с чего начать разговор.

– Я слегка болен и ныне решил взять день, отдохнуть, – произнес Кристхен, пристально глядя на брата. – У матери был?

– Нет ещё.

– Ты знаешь? – старшему Ливену даже не хотелось упоминать, что его брат мог знать.

Иоганн кивнул.

– Я должен был утонуть, – тихо произнес он. – Ещё два месяца тому назад.

– Никогда такого не говори, – отчеканил Кристоф. Он поморщился от тупой боли в груди, к которой уже привык.

Ему очень не нравилось то, что прошел месяц, а улучшения в его состоянии не наблюдалось. Граф боялся, что всё это выльется в чахотку. От чахотки умирают долго и мучительно. Смерти ему сейчас не хотелось. Некая злость подстёгивала его жить дальше, продолжать борьбу, получать всё, что уготовлено ему, исправлять ошибки, какие были допущены, бороться за место под солнцем; болезнь путала все карты и списывала его в утиль. А если она обещает быть долгой и мучительной – тем более. Поэтому в очередной раз видя расплывшиеся на своём батистовом платке бурые пятна крови, он досадовал и злился на собственную глупость и неосторожность. Как мальчишка, право слово… И, главное, его тогдашняя отвага ни на что не повлияла. Штабные должны сидеть в Штабе, тем более, если они этим Штабом командуют – а не мчаться на поле боя со шпагой наголо.

– Ты… был ранен? – спросил Иоганн. – Очень плохо выглядишь.

– Ты не лучше.

И действительно, тени под глазами младшего из графов сливались цветом с синевой его глаз – спал он урывками, плохо и поверхностно, а во снах видел исключительно снег и серое небо.

Они помолчали. Гансхен подумал: «Если и ты, мой брат, умрешь…» От этой мысли он чуть не заплакал.

– Я, кажется, вышел на след её брата. Он должен быть в Венгрии, – произнес Кристоф. – В плену его нет. Среди умерших тоже нет. Таких, как он, довольно много… Тех, кого потеряли и покамест не нашли.

Гансхен только посмотрел на него печально. Почему-то вспомнил пышные похороны Фердинанда фон Тизенгаузена, на которые попал в Ревеле. Этот 23-летний юноша умер как герой, к тому же, обладал счастливым характером, – никто про него дурного слова сказать не мог, несмотря на то, что тот был флигель-адъютантом, сыном знатных родителей, зятем главнокомандующего, уже полковником. Верно, за свой краткий век не успел никому перейти дорогу, не замешаться ни в каких интригах. Жанно Лёвенштерн был всего на год старше третьего графа Тизенгаузена, упокоившегося в крипте Домского собора. Но, в отличие от того, там даже хоронить было нечего…

– Что за год был, – проговорил Иоганн. – Одно хорошо, он уже кончился.

– Слушай, – Кристоф что-то начал быстро писать на бумаге, с сильным нажимом, чуть ли не разрывая пером гербовый лист. – Я оставляю тебя командовать дивизией в Риге.

– Зачем? – равнодушно спросил его брат, глядя себе под ноги.

– Это вместо «спасибо»? – усмехнулся фон Ливен-старший. – Чтобы ты чем-то занялся. Если ты опять запрёшься в этой дыре, то либо пулю пустишь себе в лоб, либо в запой уйдёшь. Я тебя знаю.

– Почему? Если будет следующая война, я пойду, – Гансхен произнес это ничего не выражающим тоном. Тон этот и пугал Кристофа более всего. Впрочем, он знал брата. Плакать и рвать на себе волосы Гансхен не будет. Просто спокойно разрядит в себя пистолет и отправится на встречу со своей Рикхен…

– Следующая война, боюсь, будет уже не скоро.

– А от скарлатины и вправду умирают? – внезапно спросил младший из графов.

– Ты как Карл! – возмутился Кристоф, – Умереть можно от чего угодно. А вообще…

Он позвонил и приказал Адди нести коньяк.

– За помин души, – произнес он.

Иоганн даже пить не стал.

– Пей, приказываю, – сказал Кристоф. – Если не выпьешь, я тебя чем-то ударю.

Брат его выпил послушно. Потом произнес:

– Сейчас ты будешь говорить, как этот сраный пастор – мол, она была молода и прекрасна, безгрешна и добродетельна, ныне в Раю, и я поэтому обязан не плакать, а радоваться? Да?

– Ты меня с кем-то путаешь, – процедил старший граф.

– Возможно. Поэтому я с Карлом даже и не общался. И с этой скотиной Бурхардом – тоже, – Иоганн фон Ливен, как и брат, барона Фитингофа сильно недолюбливал. – Они бы развезли тут… И знаешь, что? Почему я думаю, что она умерла не от этой глупой болезни?

– Ну и почему?

Гансхен налил себе ещё коньяка и выпил залпом. «Если так дело пойдет, то надо будет побыстрее убрать от него…» – подумал его брат.

– Мама была против этого брака, – опять каким-то мертвым голосом ответил Иоганн. – Думаешь, я не знал, что говорили? А на всю Ригу говорили, можешь мне поверить…

– Ты сошёл с ума, – сказал Кристоф как можно спокойнее. Нездоровый румянец окрасил его щёки багровыми пятнами. – Сначала Карл, потом ты… Я, наверное, следующий. Не знаю, проймут ли мои слова твой повреждённый рассудок, но всё равно скажу их: всё гораздо проще, чем ты выдумал. Гораздо. И подумай сам: обвинять свою родную мать в убийстве… Тут действительно надо быть сумасшедшим.

– Допустим, там была заразная болезнь, – проговорил Иоганн, кусая свои обескровленные губы. – Допустим. Но от кого она могла заразиться?

– Дотти говорит, она помогала в приюте. А там как раз была скарлатина…

– Кто ей разрешил разгуливать по этим приютам? – взорвался Гансхен. – Кто? Фитингоф этот проклятый, вот кто! И Катхен туда же! Ноги моей у них никогда не будет, обещаю. А Бурхарда я к стенке поставлю. Наверняка ей в уши лили о том, как хорошо помогать бедным сиротам…

– Убьёшь – пойдёшь на каторгу, – спокойно произнес Кристоф. – Сестра тебе наша глаза выцарапает. И всё масонство Ливонии и Петербурга ополчится на тебя. Ритуальная месть – думаю, ты слышал о таких вещах?

Сам Ливен-второй не только слышал о «таких вещах», но и принимал в них самое активное участие. Но не стал вдаваться в подробности.

– Забудь. Не ищи виноватых, – продолжал старший граф. – Это просто случилось. Сейчас и так все ищут виноватых…

Они отобедали. За столом говорила, в основном, Доротея. Потому что ей надо было о чём-то говорить.

Потом Иоганн поехал к матери во Дворец. Фрау Шарлотта посмотрела на него долгим взглядом и проговорила:

– Liebjohann. Я очень тебе сочувствую.

Узнав о смерти Эрики, она не то чтобы вздохнула с облегчением – девушку, естественно, было жаль, а когда умирают молодые – это всегда грустно, но почувствовала то, что Бог и судьба – и впрямь на её стороне. Правда, вглядевшись в пустые, потускневшие глаза своего любимого сына, она ощутила, как сердце её разрывается на части от жалости к нему. И, подойдя к Гансхену, обняла его.

– У тебя ничего не болит? – спросила она тихо.

– Только душа, – ответил он.

Шарлотта уложила его спать, а сама долго сидела и вглядывалась в его красивое лицо. Почему-то из всех детей Гансхена она любила больше всех. Ему готова была завещать всё состояние. Выбор жены, сделанный им, действительно огорчил её, но под конец, особенно когда новости о кораблекрушении дошли до графини, она была готова смириться с ним, принять эту Эрику в дом – она неплохая, вон, занималась благотворительностью, дети любили её, а дети чувствуют гнильцу в сердце, они бы не потянулись к порочной особе.

Последний раз она видела такое страдание на лице её Liebjohann’а 25 лет тому назад. Ему тогда было всего пять лет. Умер её муж, его похоронили, распродали всё, что можно, то, что осталось, погрузили на какие-то телеги и поехали в Ригу. Почему в Ригу? А куда ещё? В дороге её младший сын захворал – жар, из ушей потёк гной, и, надо полагать, он испытывал от этого страшную боль. Две ночи он не спал, а лежал с открытыми глазами и беззвучно плакал, словно понимая, что ничего здесь не поделать. И лицо у него было точь-в-точь такое же…

«Как же быстро проходит время», – думала фрау Шарлотта. Она, как и говорила средней невестке, часто представляла своих взрослых детей не такими, как сейчас, а маленькими мальчиками и девочками. Это ещё один признак приближения дряхлости – или желания оттянуть её приближение, кто знает?

Наверное, она всё же была достаточно хорошей матерью. Но не могла любить всех одинаково, отдав своё сердце этому тихому, хорошенькому мальчику, оказавшемуся столь несчастным в любви. Почему-то болезни и страдания других детей не отзывались так сильно в её душе.

Он застонал во сне. Шарлотта перекрестила его, прошептала краткую молитву – как обычно делала, когда кто-то из детей или воспитанников болел и бредил. Потом сама легла в постель – час уже был поздний.

Граф видел не сон. Это, скорее, было воспоминание. Хотя… Нет, не всё, что Иоганн увидел нынче во сне, произошло в реальности. А может быть, он выдумал всё от себя? Никто не скажет.

Пустые коридоры гатчинского замка. Муж опять схватил её за руку, опять ей надо будет прятать синяки шалью – но Гансхен всегда замечал эти синяки и не верил тому, что говорит всем Julie: «Я просто наткнулась на стол, у него очень острые края…» или «Поскользнулась и упала, какая досада». Её муж всегда обращался с ней слишком грубо. Иоганн стоит на часах и старается не смотреть, и кусает губы от бессилия. Когда Константин приближается, то он замирает, придав своему лицу «вид бравый и придурковатый». «Сейчас мы развлечемся», – говорит цесаревич. – «Сейчас нам будет весело, да, Жюли?» – и больно щиплет девушку. Та готова расплакаться, и Гансхен чувствует, как ярость разгорается в его душе… Что бы он тогда отдал, дабы не видеть слёзы на этих прекрасных ореховых глазах? Жизнь свою, быть может. «Залезай», – говорит Константин, указывая на вазы в античном стиле, расставленные вдоль стены. – «Не застрянешь». «Но…» – Юлиана испуганно оглядывается на мужа. «Залезай, кому сказал!» – он подталкивает великую княгиню к вазам, грубо таща её за руку, – такую красивую, плавную, нежную, чуть смугловатую руку, и Иоганн готов расплакаться как девчонка. И набить эту курносую и конопатую морду. Плевать, что «великий князь». Юлиана, подняв ногу и обнажив маленькую ножку в тёмном чулке, шагнула в одну из ваз. «Ну всё, кто не спрятался, я не виноват», – и Константин вынимает из кармана пистолет – Иоганн сразу узнает кавалерийский пистолет марки Кетланда, хорошее оружие. «Ничего такая штука, да?» – показывает он Ливену. – «Сейчас посмотрим, как она стреляет». Константин встаёт, прицеливается, и тут Гансхен набрасывается на него и вцепляется в руку с заряжённым пистолетом. «Ты что, дурак?» – говорит цесаревич не столько разгневанно, сколько удивлённо. – «Там же холостые патроны». «Я вызываю вас…", – говорит Иоганн. – «Завтра, через платок…» И тут сон заканчивается…

Потом он вспомнил. Юлиана. Та, которую он когда-то любил. Одно из имен Эрики, как он узнал, тоже было «Юлиана». И чем-то они были похожи. И из-за той, из-за несчастной принцессы, ему пришлось уехать в Астрахань, на край земли.

Жизнь ходит кругами. А он, Гансхен, никогда не будет счастлив с женщиной. Как никто из его братьев.

На следующий день он уехал в Ригу, командовать дивизией. В адъютанты ему был назначен только что вернувшийся из похода Георг фон дер Бригген.

ГЛАВА 2

Пулавы, март 1806 г.

Анжелика смотрела на нежные лиловые крокусы в горшках, которые хотела пересадить в открытый грунт. Цветы ей очень нравились – яркая, сочная зелень листвы, плотные, но нежные лепестки с причудливыми прожилками, через которые, как через плотную вуаль, просвечивало солнце. Почему-то только глядя на крокусы, девушка осознавала, что цветы, как и прочие растения – оказывается, живые существа. Конечно, будучи весьма сведущей в ботанике, она знала этот факт с детства. «Живое среди мёртвого», – подумала княжна, оглядев могильные кресты кладбища. Она полила крокусы и добавила: «А я, интересно, жива или уже умерла?»

Цветы Анжелика собиралась высадить на могиле старшего брата, похороненного в январе. Церемония была очень тяжёлой. Юзефа хоронили в закрытом гробу, и ничего от него не осталось на память, кроме миниатюрного портрета, на котором он вышел весьма похожим на неё – хотя в жизни к ним надо было ещё хорошенько присмотреться, чтобы понять, что они родные брат и сестра.

Князь Адам присутствовал на похоронах племянника и, когда все пошли к столу, на поминальную трапезу, произнёс: «Он ещё за это ответит». И Анж, и её бабушка догадались, кого имеет в виду Чарторыйский. Изабелла прошептала ему: «Осторожнее, сын». «К чёрту осторожность!» – воскликнул он тогда, вышел из-за стола, резко отодвинув стул, и пошёл в свои покои. На это мало кто обратил внимания – в горе обычно приличия редко соблюдаются. Княгиня Анна, за рассудок которой княжна опасалась, впала в какой-то мрачный ступор, сменивший её обычную экспансивность. Но в то же время она стала чаще общаться со своим братом Адамом так, что они напоминали двух заговорщиков. Анжелика проводила всё это время с княгиней Изабеллой – то в лечебнице, то в оранжерее, то в кабинете.

С виду казалось, что всё идет как обычно. Разве что обитатели Пулав облеклись в черные одежды, и ксёндз в костеле св. Троицы проводил службы в память «раба Божьего Иосифа, убиенного на поле брани». Адам не торопился с отъездом в Петербург. Она очень редко с ним встречалась, и то, что было в октябре, уже не повторилось. Анж и не желала повторения.

Вытерев руки от влажной земли, княжна сняла фартук и направилась к выходу из оранжереи. «Может быть, и хорошо, что его похоронили на кладбище, а не в церкви. Там мрачно и плохо», – подумала Анжелика, глядя на нежное мартовское небо над головой. Потом она закрыла глаза, подставив лицо под пригревающие лучи солнца и не заботясь о том, что загорит и покроется веснушками – к чему приличия, она не собиралась больше бывать в свете, а в монастыре неподобающий цвет лица никого не заботит… Княжна попыталась представить, что там, под землей. За три месяца одежда на нём наверняка уже истлела, обнажились кости… Рядом с его могилой росла яблоня – она могла пустить свои корни в гроб с юным князем, пронзить его жилы, а по осени бы дала яблоки… Это была «дичка», всегда дающая мелкие и кислые плоды; но кто знает, может быть, они стали бы слаще…

– Ваше Сиятельство! – окликнул её кто-то.

Она быстро натянула перчатки и обернулась. Увидела высокого молодого человек с несколько нахальным выражением лица. Жан де Витт, не иначе. Пасынок Потоцких. Сегодня прибыл с соболезнованиями.

– Ах, это вы, – сказала она, по-светски улыбнувшись.

– Сочувствую вашему горю, – проговорил де-Витт вкрадчиво. – Это так ужасно – терять родного брата.

Он прихрамывал – якобы его зацепило в сражении под Аустерлицем, но никакой перевязки она не видела. Анжелика знала, что если бы он и вправду был ранен в голень, то не обошлось бы без перелома костей, а значит – гипса и лотков. От ран в мякоть так не хромают. И ещё он нарочно носил с собой трость, которая, как полагала Анж, была частью его образа «пострадавшего на войне героя». На самом деле, из-за того, что эта трость весила, как минимум, пуда полтора, она больше годилась для отпугивания бродячих собак, чем для опоры при ходьбе.

Де-Витт ей не очень нравился – слишком масляно глядел на неё. И да, понятно, почему он подкараулил её, чтобы выразить свои соболезнования лично. «Надо было позвать Гражину», – досадливо морщась, подумала девушка. Но Анж привыкла ходить повсюду одна. И могла постоять за себя.

– Он бы не выжил. Смерть оказалась к нему милосердной, – сухо ответила она де-Витту.

– Я бы тоже предпочел смерть существованию полукалеки, которое влачу с того несчастного дня, – он внимательно посмотрел на неё.

Анжелика чуть не рассмеялась. Какой спектакль, Господи Боже! И ради чего? Де-Витт – известный пройдоха. Покойный брат, знавший его в Петербурге, так о нём и говорил. Думает, что, изображая из себя раненного героя, привлечет её внимание?

– Вы меня пугаете, – отвечала княжна совершенно не испуганным тоном. – И, думаю, ваши опасения по поводу своей раны несколько преувеличены.

– Почему же?

– Кости в вашем возрасте легко срастаются, – ответила Анж. – Кроме того, насколько я могу судить, у вас ничего и не было сломано.

Де-Витт покраснел.

– Как вам эти цветы? – девушка наслаждалась его смущением.

– Они прекрасны как и вы, – сказал банальный комплимент Жан. – А вы настолько прекрасны, что я прошу вашей руки.

– Йезус-Мария, – досадливо произнесла княжна. – Давайте не портить такой хороший день… И более того, я в трауре и замуж вообще не собираюсь. Я ухожу в монастырь. Навсегда.

Почему-то он лишь тонко улыбнулся и произнес:

– Ну это пока вы говорите, что «навсегда». А завтра я увижу вас в ложе Французского театра, красивую, блистательную и очень надменную. Вокруг вас будут виться все франты, военные и штатские, а вы не станете обращать на них ни малейшего внимания. Потому что с вами будет ваш дядя…

– Знаете что? – Анж посмотрела на него пронзительно и зло. Зрачки её сузились и напоминали булавочные головки. – Идите вон. И чтоб ноги вашей не было здесь. Жалкий холоп.

– Интересно. Если вас оскорбит мужчина, его следует немедленно вызвать на поединок. Так предписывает кодекс чести дворянина, а я дворянин не хуже вас, что бы обо мне не говорили, – продолжал де Витт. – Но что делать, если вас оскорбляет женщина? Где-то я слышал, что её за это полагается насильно поцеловать. Поступлюсь этим правилом, ибо не на шутку страшусь за свою жизнь.

– И правильно делаете, – процедила княжна. – Так что ж? Долго ли мне ждать вашего ухода, любезный мсье Жан?

– Наверное, долго. Сами видите, – он указал на свою якобы больную ногу.

– У меня всё утро свободно, – Анжелика наслаждалась своей властью над ним.

Де Витт вспылил. Он-то думал, что ему достанутся лёгкие деньги в виде хорошего приданого и родство с известной магнатской семьей, а также красавица-жена, которая, по слухам, рассталась с девственностью усилиями самого императора Александра. Но ведь мать же его предупреждала – не всё будет просто. Зачем он не послушал свою умную и многоопытную матушку, известную когда-то куртизанку Софию де Витт? Вот с ним и обращались как с холопом – никто не привествовал его, князь Константин говорил с ним сухо и кратко, Анжей только кивнул, а вот эта Анжелика за несколько минут опустила его ниже плинтуса, смешав с грязью. Он в сердцах бросил трость и пошёл от неё прочь совершенно «здоровой» и прыткой походкой. Анж насмешливо поглядела ему вслед.

Через полтора года они встретятся при несколько иных обстоятельствах. И Анж воспользуется его хитростью и ловкостью в своих целях.

Встреча с «этим пошляком», как она окрестила Жана, княжну несколько выбила из колеи. Она отправилась в костёл, села там на лавку перед алтарем и предалась тяжёлым мыслям.

О замужестве она последнее время совсем не думала. Надо сказать, Анжелика не думала об этом никогда и вовсе не страшилась перспективы «остаться в девках». Всё лучше, чем стать супругой какой-нибудь старой развалины или высокопоставленного идиота. Ей было хорошо и самой по себе. А когда всё случилось между ней и Адамом… Она покраснела при воспоминаниях. Потом отогнала, вспомнив свои сны и мысли.

Анжелика выросла без отца. От князя Станислава-Юзефа Войцеховского остался только дурно написанный портрет в полупрофиль и её воспоминания о каком-то высоком мужчине, поднимающем её на руки, кружащем её словно в танце… Потом это воспоминание в памяти сменялось другой – много людей, ксёндзы в чёрных сутанах, запах ладана, пропитавший всё в доме, а её держит за руку кто-то другой – детская ладошка в длинной узкой руке, унизанной кольцами, и она не отводит взгляда от этих колец, и не смотрит на то, что происходит. Потом её подносят к гробу, что-то чёрно-белое лежит в нём…

Теперь Анж понимала – в гробу был её отец. А за руку её держал, скорее всего, Адам. Тот, кто заменил ей отца. И тот, кто, скорее всего, заменит ей мужа.

Сейчас князь был ужасно занят, чем-то озабочен, и они существовали в этом огромном доме порознь. Может, и к лучшему, но лежа в постели – в той самой постели! – Анжелика чувствовала, как тоскует по нему.

Словно отзываясь на её мысли, голос князя окликнул её. Девушка резко обернулась. Увидела Адама, и глаза их на миг встретились. Чернота его взгляда поглотила без остатка её синеву. Неверный солнечный свет проникал сквозь витражи, изображающие святых – святого Станислава, покровителя Польши, Святого Ежи, поражающего копьем извечную змею язычества, Святого Михала, с крыльями за спиной и мечом огненным, Пресвятую Деву, осеняющую своим благословением праведников.

Адам присел рядом с ней.

– Ты помнишь моего отца? – спросила княжна, глядя не на него, а на золочёный алтарь, на котором висел крест с Распятым. Скульптор очень натуралистично изобразил раны на теле Христа.

– Он был моим первым и последним другом.

– А как же Александр? Разве он не твой друг? – она вдруг вспомнила облик императора, непристальный взгляд его светло-голубых глаз – он очень походил на архангела Гавриила, изображенного на фреске слева от алтаря.

– Русский царь сам выбирает себе друзей, – мрачно проговорил Адам Чарторыйский. – Не спрашивая их на то мнения. Я его друг. Но он никогда не был моим другом. И скоро он в этом убедится.

– Что ж, очередное восстание? – спросила Анжелика.

– Тебе это рассказала мать, да? – голос Адама был злым и насмешливым. – Нет. Зачем восстание? Я просто хочу дать ему понять, что дружба – по крайней мере, то, как я понимаю её – не просто переливание из пустого в порожнее этих дурацких слов о Конституции, равенстве и братстве. Не только игривые беседы о дамских прелестях. Это ещё и выполнение обязательств. И обещаний.

Девушка выжидательно смотрела на него. Адам продолжал, и голос его гулким эхом раздавался под сводами церкви:

– Он с самого начала не должен был идти в этот поход. Не должен был давать этого сражения. Я создал целую систему. Я давал ему полезные советы, и, если бы он последовал им, то сейчас всё было бы замечательно. Наша Отчизна могла бы надеяться на свободу и объединение. Но… таковы последствия его вероломства. И неограниченной власти.

Анжелика смотрела на него понимающими глазами и разделяла его негодование. Потом спросила:

– А если бы Польша была единой как раньше – не сейчас, но когда-нибудь – отдал ли бы ты ему свою корону?

– Не думаю, – произнёс Адам. – Но этого уже не случится никогда.

– Почему?

– А всё кончено. Сражение проиграно. Союзники потеряны. Далее французы примутся за Пруссию. Русские могут бросать сколько угодно пушечного мяса навстречу армии Бонапарта – следующую войну они всё равно не выиграют. Варшаву, в итоге, займут французы. Их император воспользуется шансом объявить себя освободителем Речи Посполитой. И наш народ его, естественно, поддержит. Если русские попытаются вмешаться после того, как Польша окажется под протекторатом Франции, то получат повторение Девяносто четвёртого года. Свои костюшки найдутся, – он холодно усмехнулся. – И я не знаю, что теперь делать.

– Положись на меня, Адам, – она взяла его руку в свою. – Только скажи, каковы твои дальнейшие планы?

– Мои планы… – он выглядел болезненно-бледным. – Я подам в отставку.

Затем он встал, подошёл к чаще со святой водой, окунул в неё кончики пальцев, перекрестился на алтарь, преклонив колено, и направился к выходу. Анж последовала его примеру.

– Ты не должен! – воскликнула она горячо, когда они вышли из церкви. – Зачем?

– Пойми. Нам нечего делать. Я убедился в том, что сын тирана и внук Кровавой Екатерины не может не быть подлецом. И в его стране так и будет процветать произвол, что бы Александр не говорил о Конституции и учреждении Парламента. – князь смотрел вдаль задумчиво. – Если он игнорирует мнения тех, кого назвал личными друзьями, с кем делился тем, чего не рассказывают и на исповеди, то о каком демократическом правлении может идти речь? Нет, я там буду лишним. Да я всегда там был лишним, только не замечал.

– Но если ты уйдешь, что же будет с нашей Польшей? – не сдавалась Анж. – Она не должна объединяться под властью Бонапарта!

– Есть много тех, кому всё равно, под чьей властью она объединится, – пространно заметил Чарторыйский. – Я тоже не желаю, чтобы поляки выступали под французскими знамёнами и становились очередным покорённым корсиканцем народом. Но многим всё равно. И нас и так многие считают «москалями». Мой пост канцлера служит тому лишним подтверждением.

– Так на тебя кто-то давит, чтобы ты уходил? – Анж пристально взглянула ему в глаза.

Он кивнул.

– Свои? – шепнула она.

– Проклятые Потоцкие, – Адам посмотрел на неё. – Свои хуже чужих.

– Я с тобой, – повторила княжна Войцеховская.

Они прошли вместе до дома. Рука в руке.

– Если царь не догадается снять всех своих приближённых, особенно тех, кто возглавляет Штаб, он проявит себя большим идиотом, – разбавил молчание князь.

Анжелика проговорила медленно, с расстановкой:

– А если не снимет, я помогу кое-кому уйти.

После ужина Анжелика прошла к бабушке, изучавшей какой-то древний фолиант, и сразу начала:

– Ты знаешь, в каком положении Адам?

Изабелла оторвалась от чтения и измерила внучку испытующим взглядом тёмных глаз.

– Он сам во всём виноват.

– В чём? – накинулась Анж, доселе не позволявшая себе подобных дерзостей. – В том, что его обманул Александр?

– В том, что вообще мешается в москальские дела, – отчеканила княгиня.

– У него нет выхода. Он делает это для Родины.

– Один такой, пан Понятовский, уже пытался, – проговорила Изабелла медленно. – Закончилось всё бойней. Адам шёл по пути последнего короля. Мог бы и знать, что царь поступает так, как велит ему левая пятка. И что он не прощает обид, пусть с виду и притворяется, что ни сном, ни духом.

– Обиды? – переспросила Анж.

– Разве рождение ублюдка от того, кому клялся в дружбе – не обида? – на губах у княгини Чарторыйской заиграла ядовитая усмешка.

Анжелика нахмурилась. Она, естественно, слышала разговоры и сплетни. Но желала подтверждения. И да, она вспомнила Елизавету, и огонь ревности зажегся в её душе. В Петербург она хотела ещё и потому, чтобы интриговать против неё. И, в конце концов, уничтожить окончательно. Слава Богу, императрица довольно глупа, и покончить с ней можно быстро – и, главное, бесшумно. Анж знала немало средств и способов для этого.

– История стара, как мир, – продолжала Изабелла. – «Прекрасна королева Гвиневера, прекрасна, но Артуру не верна…» Твой дядя играл роль Ланцелота. А потом сия «королева» родила дочку. И все догадались, кто отец. Как понимаешь, не муж. Девочка умерла через год – очень удачно. Я так думаю, её отравили. А потом, как знаешь, Адама отправили в Сардинию. Всё случилось из-за его неосторожности. И из-за длинного языка твоей матушки.

– Как так? – Анжелика аж присела. Кажется, интрига, о которой она знала смутно, начала обрастать в её глазах деталями.

– А нечего было ей болтать о том, что нынче польский престол нам обеспечен, ибо родилась королевна, – усмехнулась её бабушка. – И в своих письмах что Адам, что Анна были чересчур откровенны. А письма вскрывают и перехватывают. Хитрости не хватило твоему дяде, вот чего…

– Подожди. Но как же два года назад Адам смог стать министром? Если всё было так явно… – начала княжна.

– Стать-то он стал. Но обиды царь не простил. И в самый решающий момент предал его – око за око, зуб за зуб, – произнесла Изабелла, разглядывая свои красивые миндалевидные ногти.

– Смерть ребенка должна быть отомщена, – вздохнула Анж. – Я этим займусь.

– Всегда погибают невинные, – проговорила, словно в сторону, Изабелла.

– Ты говорила, что дочь моего дяди отравлена. Кем?

– А свекровью твоей лучшей подруги, вот кем.

– Она не моя подруга, – Анжелика отвернулась.

– Не торопись рвать с ней отношения, – посоветовала Изабелла. – Если хочешь уничтожить её мужа и весь их род.

Княжна улыбнулась. У неё был свой план мести, но она, как оказалось позже, несколько запоздала с его осуществлением…

Кёнигсберг, март 1806 г.

Война закончилась для Алекса фон Бенкендорфа и его приятелей довольно бесславно, но конец года принёс радости и увеселения, которых они не вполне ожидали. Граф Толстой со своими адъютантами отправился в Берлин, на переговоры с королем Пруссии, и их там встречали почти триумфаторами, несмотря на поражение под Аустерлицем. На столь печальное событие скоро стали смотреть как на «простую погрешность». Русская армия всегда побеждает – так же, как и прусская, кстати сказать – а то, что случилось с ней недавно, – не более чем досадное недоразумение. Отношение короля и королевы Пруссии к российским военным наглядно демонстрировало это чувство. Луиза была, как всегда, восхитительна – женщина-мечта, воплощённая грёза, богиня Фрейя. Все вокруг – даже флегматичный Георг фон дер Бригген и граф Толстой, начальник Алекса Бенкендорфа и Льва Нарышкина, – были немного влюблены в неё. Когда Луиза выезжала в зелёной амазонке с красной отделкой – форменные цвета Преображенского полка – русские войска приветствовали её с ликованием. Алекс был представлен прусскому королю, а потом с головой окунулся в балы и празднования, гремевшие на весь Берлин. Время стояло рождественское. Почти каждая фрейлина, с которой барон танцевал, вручала ему ключ от своей спальни, и поэтому от недостатка женской ласки он совершенно не страдал.

Вскоре после того, как миссия Толстого закончилась, они отправились в Кёнигсберг – «прожигать жизнь дальше», как говорил Нарышкин. К ним присоединился один из принцев Биронов, весьма падкий на выпивку и гашиш, поэтому пребывание во втором по значимости прусском городе оказалось для них весьма весёлым, но разрушительным для здоровья. Лев захворал желчной горячкой, Алекс быстренько проводил принца в Митаву, а сам решил никуда не уезжать, пока друг не выздоровеет.

О смерти Эрики он узнал из письма отца. Про её брата пошли какие-то новости – якобы, он объявился в Силезии, наконец, и направляется на Родину. Вести заставили Алекса расплакаться. «Её-то за что?» – думал он. – «И почему? Она же здоровая была. И не дождалась никого». Георг фон дер Бригген, приехавший вскоре в Кёнигсберг, застал друга детства с красными глазами и распухшим от слез лицом.

– Что такое, у тебя сенная лихорадка? – спросил Георг легкомысленно. – Представляешь, мне тут дали новое назначение к графу Ливену-третьему! Вот мир тесен – это не он ли сватался за Эрику фон Лёвенштерн? Кстати, что там с Жанно? Я слышал, он всё-таки нашелся. А ты чего до сих пор здесь? Лео как, а то мы слышали, что он болеет?…

Тут Георг насторожился, увидев, что Алекс расплакался ещё больше от этих слов.

– С Нарышкиным что-то? – нахмурился Бригген. – Помирает?