Дария Олеговна Тарасова
Пустошь 1 (1)
Бэстия, выдохнув, загнала руки в стену по локоть. Оно рядом. Она почувствовала разворачивающиеся привычки, которые, распустив ту, знакомую волну, собирали малейшие следы пустотного звука. Но этого уже было не надо. Пустота сама нашла её, потянулась всеми пространствами, полостями. Пробралась по рукам, одновременно захватив все пальцы, почти крича, выдавая своё местоположение. Бэстия упала на колени, вывернув руки, увязшие в безмолвном звуке. Она не могла убрать с лица бежавшие слёзы. Волны пустоты не отпускали. Слишком сильно, чересчур близко до ее слабостей, до кладовок ее памяти. Он всплыл на поверхность и стоял, посмеиваясь, как живой, воспроизведенный дыханием пещерной пустоты. Если подойдёт, если прикоснётся… Разум может не пережить. Хотя она уже почти сама хотела этого. Подойди, подойди! Подойди же!
Бэстия рванула руки на себя. Вырвала вместе с двумя комками почвы. Они рассыпались, сбежали через щели между пальцами. Он вновь втянулся в стенку, пропав. Бэстия привалилась к противоположной стенке тоннеля. Единица жизни возвращалась, хотя могла быть отдана пустоте почти навеки. Как когда-то была уже отдана… Стоп. Сейчас она не должна думать, вспоминать. Она должна добраться до этой пустоты.
Бэстия порылась по карманам и достала колышек с табличкой. Сделав на табличке нужные пометки, воткнула его в землю. После занесла все параметры на карту уже прорытых тоннелей. Всё-таки она не ошиблась. Пустота отозвалась, теперь оставалось только рыть в нужном направлении. Зря всё же она отпустила сегодня часть Бригады. Спустя две недели без подвижек они вовсе разленились и заскучали. Ходили в поселение, ища развлечений. Будто первый раз. Наверняка, придут сегодня только к вечеру. Бэстия подавила вырывающееся раздражение, ведь несдержанное, оно могло быть вполне разрушительным. Рушить сейчас ничего не стоило, хотя и можно было бы. Но тогда найденное место будет потеряно, а это опять задержки, опять раздражение и замкнутый круг. Бэстия пообещала организму, что даст ему расслабится чуть попозже. Проклятый Марсель. Надо было брать Мишеля. Бэстия плюнула на пол, сделав таким образом ещё пару лишних пометок.
Старый Моряк вышел на нос корабля. Только что он опять около получаса думал о Мари. Да, чем старше, тем дольше времени это занимает.
Мари. Эта девица вертит своим задом перед каждым, добиваясь привилегий и прочих радостей жизни. Моряк осмотрел себя внимательно. Да, он стар. Но опытен. Он может показать ей такое, чего не может никто в поселении.
Однажды он притронулся к ней. Это было, когда её исполнилось пятнадцать. Он поцеловал её в щеку, поздравляя. Здравствуйте, барышня. Наклон. Какая вы милая. Ещё ниже. И вам уже пятнадцать? Лицо к лицу. Сегодня? Сухие губы медленно впечатываются, нарушая идеальность мягкой полудетской щеки. Больше этот трюк не проходил, а другой Моряк не мог придумать. Он был не из таких. Не из тех, кто придумывает. Ломает голову над новым. Не хватало ещё впадать в этакие безрассудства. Оставляя глупость для молодых, он считал себя столпом разума. Ему уже…эээ…. столько-то много лет, и живёт он на корабле.
Он вышел на нос и в даль вгляделся жадно носом вдыхая знакомый нагретый воздух идущий снизу подбирающийся медленно к рецепторам натруженным Мари Мари лучший бутон спелый плод приз награда прикосновением часы дарящая дары приносящая многим не тем а кому хочется взгляд затуманенный блуждает по поверхности песка Пустоши скользящий лишь за мыслью внутренней Мари Мари скользит цепляет деталь шумная среди барханов волной левый глаз шевелит разум посмотри вторым посмотри первым посмотри обоими. Вдали раскинулось озеро.
Глава 3.
Дым превращает воду в волшебство. Айра осторожно, миллиметр за миллиметром погружала себя в разлившуюся радость жизни. Вот сухая кожа над коленями присоединяется к мокрой на них. Она представляет, как маленькие мокрые полоски разделяют её. Шажок – новая полоска. Те, что были первыми – тёмные, последние – самые светлые. Она видит себя со стороны. Она видит Синего со стороны. Не ценя медленного погружения, он с воплем вносится в брызгах, пронзая собой воду, пронзая водой себя. Айре почти больно, Синему приятно. Айра отворачивается и возвращается к своим полоскам.
Полович лежал на берегу в мелких волнах. Озеро развлекало его.
– Полосы чертишь? – Плахой двумя пальцами приподнял руку Айры за запястье и вопросительно взглянул. Айра согласилась на эксперимент. Сухая ладонь Плахого прикоснулась к поверхности воды, приняла её на свою поверхность. Плахой аккуратно прижал свою ладонь к Айриной. О божественное соприкосновение информаций! Вмиг познав воду, Айра нырнула и, проделывая в воде тут же затягивающийся за ней тоннель, устремилась ко дну.
В воде хорошо, комфортно, как будто наконец нашёл своё место, свой дом. Мешала лишь нехватка кислорода. Айра поднялась к поверхности за дозой. Ааап. И снова на дно. Там, на дне, она принялась обдумывать то, что увидела только что снаружи, на противоположном берегу озера. Что-то неприятное. Что-то выпадающее из понятия «жизнь». То, что давно принадлежит не к миру людей, а скорее к миру вещей. Как вот эта раковина. Раньше в ней была жизнь, и она жила. А сейчас это лишь чья-то старая использованная оболочка. Но она лежит на дне и уже ни на что не претендует, а то, на берегу явно двигалось, думало о чём-то, переживало свои внутренние страсти, что-то требовало от окружающих. И при этом источало одну за одной волны интереса с оттенком чего-то слегка подгнившего. Об этом было неприятно думать. Она снова вынырнула. Посмотрела, скользнула взглядом по натянутой водной пленке. У озера, самого по себе довольно круглого, не было выраженных противоположных берегов, но где-то там, в том месте, которое можно было так назвать, шевелилось какое-то подрагивающее в мареве пятно. Айра пригляделась, всполохами сознания воспринимая, переводя в язык действительности, но было так трудно держать одну направленную мысль, и она раздробилась сама, раздробила мысль и решила обдумать это на мирном дне.
После биди, скрученных с Изабеллиной петрушкой, Айра чувствовала всё намного острее, каждый звук отдавался в голове цветом, запахом. Любое ощущение обрастало наполненностью, становилось настоящим. Самым настоящим, что было в жизни. Что-то из детства, что-то из ещё не наступившей следующей жизни. Тело стало проводником пространства, будто переливающегося через неё. Обычно биди приносили умиротворение, расслабленность, заставляя принимать самое комфортное полусидящее-полулежащее положение. Но после петрушки каждое действие и событие приносило такую радость, что хотелось как можно больше действий, событий, впечатлений.
Почувствовав лёгкий дискомфорт, Айра вспомнила, что давно не появлялась на поверхности. «Ах, воздух», – подумала она и начала подниматься к поверхности, с наслаждением переживая свое соприкосновение с водой.
Воздух вошёл в лёгкие, на секунду давая яркую картинку настоящего, после чего голову снова окутала приятная неясность. Которая при этом настолько проясняла картину мира, что хотелось петь об этом со всей поющей действительностью. Она снова нырнула. Посмотрела наверх сквозь воду. Оттолкнулась от дна, подпрыгнула, вынырнула на поверхность. Вдох и сразу вниз. Толчок и снова снаружи. А теперь опять вниз. Вверх. Вниз. Вверх и вниз. Каждый раз, прорывая воду, Айра чувствовала ее натяжение, тонкую пленку, которая неизменно восстанавливала свою идеально ровную поверхность. Выдержит ли ее эта пленка? Пару раз перекувырнувшись, Айра улеглась на воде.
Айра бывала во многих местах, мельчила разные растения, все шло в ход – стебли, листья, цветы, почки, даже кора и корни. Все они имели разные вкусы и несколько разнились своим последействием, но в принципе повторяли друг друга. Петрушка Пустоши была ни на что не похожа. Хотелось смеяться и смеялось, хотелось познавать – и все приходило и открывалось перед тобой, на что бы ты ни посмотрел, что бы ни вспомнил, все открывалось с ясностью, с неприкрытой откровенностью – гляди, теперь ты можешь видеть и понимать.
Старый Моряк, переступая в точной последовательности хрустящими ногами, мял песок в движении. Его нога тянулась бесконечно, простираясь в Пустоши, преображая ее поверхность. Он смело прыгнул, приземляясь точно и мягко, будто перышко с крыла прекрасной лебедушки. Образуя мягкие струящиеся образы гибкими ушами, он сминал воздух вокруг, он посылал сигналы, он распространял волну, мелко вихрящую частички пространства.
Никто не мешал ему. Во-первых, он был далеко от людей, во-вторых, даже издали чувствуя эту невероятно омерзительную возможность наблюдать столь омерзительное зрелище, люди, неосознанно молясь своим богам, запирали двери и садились пить что-нибудь, чтобы хоть каким-то действием заглушить мелкую дрожь тошнодавящего ужаса. Все знали – Моряк танцует.
Бригада чувствовала эту волну, но была защищена своим незнанием да еще конечно воздействием местной зелени. Они вовсе потеряли голову, потеряли руки свои и ноги, живот и спину, они разлетались на мелкие осколки, на брызги собственного сознания, одновременно им же усматривая, что ничего собственного в их сознании не существует, что все это одно, их пальцы, спаниели, тарелки, радуга, инфляция, звук голоса, смех, мех, сложные геометрические фигуры, строение ДНК, черенки, черепки, чересполосица, пашни, грусть, светлая меланхолия, книги-шедевры, показательные стенды, шарики пенопласта, родительская любовь, высокая рождаемость, красивые лампы и вазы, красота, стулья, картины, крылья, устройства быстрой связи, из пункта А в пункт Б, когда-нибудь, что-то чрезвычайное, что-то, зачем, ах какие красивые эти прозрачные лопающиеся пузыречки, отделяющие эту осознанную реальность от следующего уровня осознания. Сливаясь, были защищены от Моряковской волны.
Моряк разворачивался в очередном сложном па, поворачивая голову лишь после поворота корпуса, чтобы мысли внутри не закрутились в водоворот.
Я подхожу и трогаю осторожно стену туннеля. Тут только что была Бэстия. Надо бы пойти и проверить, что с ней творится, да и вообще где она. С тех ее последних плевков и таблички, я потеряла ее следы. Это меня несколько огорчает, ведь все же она центральный персонаж, а если центр куда-то сместился, то и все остальное вместе с ним, или же что-то другое занимает место центра. Это никуда не годится или годится, но куда-то не туда.
По косвенным признакам я понимаю, что Бэстия все же не потеряла своего статуса центра, потому что чем же еще, как не смещением можно оправдать нелепые танцы Моряка, хлопотание и печальные вздохи Славека, беззаботность Изабелли и заигрывания Айры? Или этого еще не произошло, и я всех путаю? Тьфу, черт, мои мысли быстрее меня. Скорее дальше разворачивать события! А то меня это начинает беспокоить. Надо найти Бэстию.
Изабелль сидела посередине огорода и куда-то смотрела. «Я куда-то смотрю», – думала она. «Может быть, это важно?» – думала она. Она встала на четвереньки и немного полаяла. Это способствовало росту петрушки, которая проявляла свою радость и удовольствие, похлопывая листьями. Иногда Изабелль пела ей песни непристойного содержания (очень тихо) и отплясывала, высоко задирая подол и ноги. Жучки, спасшиеся от желудочного сока петрушки, падали в обморок при виде удобряющей таким образом почву Изабелли и все же гибли и гибли сотнями. Изабелль это не смущало. Она привыкла к смерти, особенно к такой ничтожной. Она привыкла к ничтожности. Эта ничтожность постоянно окружала ее. «Какой же ничтожный у меня сын», – подумала она и застыла от этой мысли, прервав привычный ритм танца и песни. В этот момент как будто кто-то другой подумал за нее в ее голове. Она привыкла любить сына и видеть его всегда в ореоле света (вот теперь можно допустить вероятность того, что Славек все же светился желтоватым, когда бывал зол). Никогда других эмоций относительно сына у нее не появлялось. И тут вдруг такое причудилось. Изабелль пожала плечами и продолжила ухаживать за растениями. Думать вредно, она всегда так себе говорила. Думаешь, думаешь, а так и задуматься недолго. О чем-то таком далеком, невозможном, невероятном, которое ты и не увидишь никогда, не потрогаешь, не понюхаешь, а от этого крошечные частички, составляющие Изабелль, начинали медленно стягиваться к какому-то месту в организме, чуть повыше центра и на северо-восток, сбивались там в стержень и опустошали руки, ноги, все становилось тряпичным, слегка дрожащим и пропадающим, голова распускалась…
Ничего полезного в таком состоянии Изабелль не видела, оттого в такие минуты шла в огород и плясала, плясала, пела, лаяла в строгособлюденном агросельскохозяйственном порядке.
С тех пор, как ее дом посетила темноглазая девушка Айра со своими разговорами и предложениями, в рассеяно-усталом, лениво работающем мозгу Изабелли стал формироваться плотный сгусток мыслей. Разными фигурами плавая в свободном пространстве Изабеллиного ума, эти мысли, получив заряд, очень медленно, неохотно притягивались друг к другу, пытаясь соединиться подходящими краями. Апатично, как вся жизнь своей хозяйки, созревала идея.
«Может быть, это важно?» – еще раз подумала Изабелль, но уже более осознанно. Вот фигура номер один – ее сын Славек. Все более и более непонятная ей субстанция. Вроде бы самый близкий и родной, а вроде бы самый далекий, чужой и более всех в мире непознанный. Вроде бы как твоя часть, а вроде и вовсе что-то совершенно наоборотное, обращенное другой стороной ко всем жизненным вопросам. Иногда, обнимая его, Изабелль хотела прижать его так сильно, чтобы вдавить обратно в себя. Она до сих пор помнила это отделение, хотя мало кто такое запоминал. Ведь шок и прочее. Неприятно. Мозг вычеркивал неприятные события. А ей почему-то оставил. И после эта слабость и истощение, истончение. Какой-то тонкий слой отделялся от спины, ног, рук, затылка. Отходил хрупкой, прозрачной пленочкой и сжимался в слегка продолговатую сферу. Никто не помогал Изабелли при родах, и она не любила о них рассказывать. Не тема для болтовни, строго говорила она сама себе и лепила на губы смолу, чтобы даже возможности не допустить и в знак своего молчания по этому вопросу.
Вот фигура номер два – она сама, Изабелль. Мне надо сделать, я могу сделать. Что-то еще маячило, что-то смутное, какое-то беспокойно-тревожное, задевающее мимоходом, пролетая. Этот взгляд сквозь, эти статуи, это его исчезновение. Что-то, что-то…
(… а между тем это всего лишь такая сторона человеческого проявления, как желание. Изабелль не знала слов «я хочу» в полном их содержании…)
Фигура номер три – Айра. Ее никак нельзя отодвинуть. Эта фигура уже прочно входила в неровности фигуры номер один. Да и все это шевеление началось с нее. Не о чем было задумываться, пока не пришли эти из-поды, а они бы не пришли, не приведи их Айра.
Прочие фигуры были помельче, пораздробленней, они пока еще только плавали хаотично, не видя своего места в картине зарождающейся идеи.
Тут Изабелль отвлеклась от своего отвлечения от мыслей и услышала, что к ней в дом кто-то стучится. Она встала с четверенек, отряхнула колени, быстро оглянулась, плюнула в песок и прошептала желчно: «Ничтожество», после чего тряхнула головой, поморгала слегка удивленно и почесала затылок: «Делааа…». В дверь еще стучались. Изабелль вошла с огорода в дом, по дороге вспоминая, что дверь с того раза, как она судорожно за нее цеплялась, так и стоит, прислоненная к косяку.
В дверном проеме виднелась Мари. Она отвлеченно стучала, слегка приоткрыв рот и рассеяно осматривая окружающее. Изабелль немного постояла рядом, не зная, что делать. Не часто увидишь такое зрелище, как стучащую в дверь Мари. Обычно она всегда заходила так, без ритуалов, потому что знала, что любой, к кому она захотела зайти, будет только рад видеть ее у себя. К людям, которые не были бы ей рады, она (весьма логично и предусмотрительно) не заходила. Даже попыток не делала – зачем же идти поперек своим желаниям? А уж Мари, в отличие от своей подружки, весьма подробно и основательно знала, что такое желание, и всячески им потакала. Всегда своим, ну и иногда чужим, потому что имелось у нее понимание, что время от времени стоит немножко отдать, чтобы поток жизненных радостей не прекратился.
Изабелль не дошла до Мари, усевшись на добротный стул. Откинулась на спинку, принялась рассматривать подругу. Почти не меняя положения, ногой выудила из-под стола помойное ведро с подтеками по краям, и хорошенько плюнула в него. Слюна, зазвенев, запрыгала от стенки к стенке, выбирая себе место падения между чешуйками и требухой. Так и выбрав достойной позиции, замерла в приступе брезгливости.
Наблюдая за давней подругой (она могла позволить себе такое определение, лишенная кокетства Мари, которая любила только все свежее), сидя на сравнительно удобном и на сто процентов привычном стуле, откинувшись на спинку, распрямившись после утомительных приседаний и подпрыгиваний, Изабелль закрыла правый глаз. Под мерный стук кулачка в сухое дерево двери, левый глаз закрылся сам, закрывая пространство сознающего, отправляя в неосознанное, непознанное пространство сна.
Спать тихо Изабелль не умела. А Мари в свою очередь не умела отвлеченно стучать в дверь в присутствии мощного храпа, посылающего вибрации во все стороны на расстоянии трех-пяти метров. Подруги очнулись одновременно. Сели выпить чаю.
– Говорят, к тебе из-поды заходят, – как бы между делом сказала Мари, как бы мимоходом, как бы для поддержания разговора, который впрочем и так не опадал.
– Они просто покупают мою петрушку, – быстро ответила Изабелль, уже представляя какие интересные и полностью придуманные подробности стоят за этим «говорят». Говорят, говорят, сами себя подначивают, и будто ничего и не произошло, но идет настроение по группе людей, сводится к единому знаменателю, прочно укрепляется единым мнением, а после передается как свое собственное. – И еще чай, – она поболтала небрежно кружкой, показывая, как все просто на самом деле, какие невинные вещи приводят к ней пришельцев.
– Да, чай у тебя хороший, – и без перехода – как ты думаешь, я не поправилась?
– Нет.
– Не постарела?
– Нет.
– А морщины появились?
– Нет.
– Грудь не опустилась?
– Нет.
– Волосы не поредели?
– Нет.
– А ресницы не укоротились?
– Нет.
– Платье хорошо сидит?
– Да.
– А подбородок не разжирел?
– Нет.
– А брови ровно выщипаны?
– Да.
– А цвет кожи не испортился?
– Нет.
– А глаза не потускнели?
– Нет.
– А улыбка обворожительна?
– Да.
– А голос не огрубел?
– Нет.
– А губы красные и мягкие?
– Да.
– А румянец достаточный?
– Да.
– Я не очень бледная?
– Нет.
– А походка легкая?
– Да.
– А смех как колокольчики?
– Да.
– А ногти ровные и ухоженные?
– Да.
– А пальцы тонкие и изящные?
– Да.
– А колени как две луны?
– Да.
– Значит, я совсем не изменилась?
– Ровно такая, как и год назад, – Изабелль показала фотографию. Для наглядности сделала новую, настоящего момента, и сравнила. Они были абсолютно идентичны. Ни Мари, ни ее кухня не изменились. Колени как две луны, на стене висят ножи, брови ровно выщипаны, на столе лежит грустная озерная рыба пряно-молочного цвета.
– Все-таки что-то не так, вчера, позавчера и позапозавчера и сейчас пока до тебя шла, получила только половину комплиментов и только одну треть подарков и приятных сюрпризов. Наверное, я безобразна как обезьяна, – Мари уткнулась в ладони и очаровательно расплакалась. Но даже из-под ладоней пробились две появившиеся морщины, выглядывая между неплотно сжатых пальцев.
– А тебе здесь нравится? – неожиданно спросила Изабелль, совсем не замечая морщин, давно привыкнув к своим.
– У тебя довольно мило, – ответила Мари из-под ладоней, пытаясь загнать морщины обратно.
– Нет, я про поселение.
– У нас все есть, – она уже справилась с одной.
– А Пустошь?
– Зачем туда ходить, у нас же все есть, – пожала плечами Мари уже с совершенно гладким лицом глядя на подругу, – разве что озеро.
– Ну да, все есть, – вздохнула Изабелль, и опершись о руку, опершуюся на стол, опершийся об пол, опершийся об плотный песок Пустоши, посмотрела в окно, выходившее в огород, за которым начинались барханы, которые были уже непосредственно Пустошью, об плотный песок которого опирался пол, о который опирался стол, о который опиралась рука, о которую опиралась сама Изабелль. – Все есть… Они просто покупают мою петрушку.
Свист сидел у себя в пещере и мечтал о скором всебезумии. Ах как же славно, как же славно! Он воткнул вилку в котлету и в мечтательной рассеянности поднес ее ко рту, но донес лишь острые зубья, которые воткнулись ему в десну. Ах ты черт! Котлета попросту рассыпалась, ведь она была из песка. Свист взвыл от ярости! Сколько можно пичкать его этой дрянью! Но ничего другого у него не было.
– Надо украсть ложку, – в который раз решительно сказал он и похлопал себя по лопаткам, крест-накрест сведенными за головой руками, чтобы уберечься от сатанинской язвы и проклятья полости рта. Ведь никак не сможешь управлять кучкой беспомощных в своем обездоленном безумстве людей, если изо рта у тебя будет поминутно выпадать то зуб, то лягушонок, то подкова. Нет, попробовать, конечно, можно, но это может привести к осложнению во взаимодействии с людьми, обладающими слабой психикой, да и попросту будет неудобно излагать мудрые мысли.
Так и не наевшись, Свист еще больше погрузился в пучины.
Конечно, его фраза о славности происходящего была сильно наиграна, ведь прошло уже больше трех недель, а появившиеся предвестники так и не изменили ход событий. Ведь он, не жалея себя, соприкоснулся (его передернуло сначала от отвращения, а потом вследствие удара электрошока, к которому он прибегал при угрозе быть проклятым навеки), соприкоснулся (снова два передергивания) с их предводительницей, видел все своими глазами, они несли апокалипсис. Он сам видел их адские устройства, пророчества сбывались. Они появились из-под земли. Они были ужасны.
Но день апокалипсиса приближался, об этом говорило все. День приближался, а действий не было никаких. Что же они медлят! Возможно, он жестоко ошибался на их счет. Ему нужен был какой-то новый знак.
Он убрал со стола, отставил его в сторону, закрыл вход в свою пещерку, чтобы ни одного лучика не попадало внутрь. Встал посередине, подтянул к лицу правое колено, слегка прикусил его, на левой поставил маленький крестик углем, приклеил на лоб бабушкину (огненного порождения апокалипсиса жившего в горящем кусте жаркой пещеры) фотографию, разбежался и со всей силы ударился об стену. После чего упал и затих, в ожидании видений.
Видения пришли и, взявшись за руки, плясали вокруг него, высовывая длинные языки, корча свои и без того страшные рожи, но не приносили ни одного ответа, лишь пугая своей непонятностью и необъяснимостью. Свист лежал не шелохнувшись, только полное бездвижье и замирание позволяло применять защиту и откровения бабушкиной фотографии. Он чувствовал ее жар у себя на лбу. Отсветы разгоревшегося куста позволяли ему наблюдать за хороводом рож. А хоровод то расходился во всю ширину и глубину пещерки, струясь по стенкам, сшибая полки с брошюрами и путеводителями, то сходился почти вплотную к замершему Свисту, задевая его коленями и языками. Некоторые даже подмигивали, будто приглашая присоединиться, скинуть уже горящую фотографию, встать в круг, отрастить язык, забыть свое имя, все не так уж и плохо, как ты думаешь – подмигивали они, даже в перспективе был танец по парам, а тут, мол, и подружку себе найдешь, какая нравится, ну, язык покороче, рожа попрямей, мастерство танца высокое.
Тут Свист совершил непоправимую ошибку, о которой бабушка огненное порождение апокалипсиса предупреждала его, передавая это фото, – он сделал движение. Это было лишь крохотное смещение глазного яблока, поддавшегося на уговоры видений, движение в поисках пары возможной себе, почему бы и не сплясать разок. Но полное бездвижье и замирание было нарушено бесповоротно. Рожи взвыли, языки разом взметнулись вверх.
Тут карточка, приклеенная ко лбу пусть и заговоренной, но все-таки ненадежной слюной, вспыхнула небольшим костерком. Куст пылал. Вместе с ним пылал бубенчатый колпак Свиста. Теряя последние шансы хотя бы на полспасения, пророк апокалипсиса в порыве взметнул обе руки к сгорающей голове.
В тот же момент за спинами сдвинувшихся видений появилась высокая фигура мужчины. Он шагнул в круг, не раздвигая и не сминая тварей, они будто сами стирались, пропуская его. Низенький потолок пещеры, за который Свист всегда задевал бубенцами, поднялся над головой мужчины. Тот был огромного роста, с большой черносмольной бородой, закрывающей грудь и живот, или места, где им положено находиться.
Куст перестал жечь, а давал только свет, достаточный для преклонения перед новым посетителем. Мужчина тем временем раздвинул свою шикарную бороду прямо посередине и видения, спрятав языки и даже несколько распрямив рожи, послушно один за другим ушли в образовавшийся проем.
Когда пещера была очищена, мужчина посмотрел на Свиста, погрозил ему пальцем и сказал:
– Она только моя. Но ты передашь ей мое послание.
После чего шагнул вперед, прямо на Свиста. Мягко придерживая его затылок, сильно прижал ко лбу кольцо, отпечатывая изображение. И растворился.
Старый Моряк сидел у озера и ждал. Сегодня они не пришли. Он шел сюда несколько дней, а они не пришли. Конечно, не они, а она. К чему ему они? Она, она, темнокожая, темноволосая, темноглазая. Темная. Темная. Капельки струятся по темноте. Разлепить губы, выставить кончик языка, впитать каплю. Как он иссох в этой Пустоши, в этой вечной Пустоши, он стал как песок, сухой, шелестящий, хрусткий. Вода Пустоши не оживляет, не облегчает, не блестит, не манит. Озеро в двух шагах, но влажность его обманчива. Яркий цветок, яркий бутон Мари не питает, не оживляет, сжигает его, слепит сведенные до щелочек глаза. Но Эта. Новая, свежая. Холодная.
Но она не идет сюда больше. Моряк опустил большой палец ноги в набежавшую волнистую рябь. Мельчайшие чешуйки ее кожи растворялись здесь. Одна стомилллиардная доля ее содержится в этой сухой воде, увлажняет. В коленях хрустнуло и полегчало. Чуждая иссохшейся Пустоши, она обитает в этом новом пятне, хорошо заметном с носа корабля. Идти за ней, идти к ней, пока ноги еще держат. Шаг. Шаг. Шаг. Шаг. Шаг. Шаг. Шаг. Шаг......
Ящик для средств ожил.
Изабелль, получив первую выручку от продажи петрушки, сунула ее в ведро с полупустыми хитиновыми скелетиками – так у нее появилось немного минут на поиск давно забытого ящика. И ящик нашелся за ворохом воспоминаний. На вид старый и иссохшийся, а на ощупь холодный – ведь столько лет он оставался пустым. Изабелль перекосило от плеча до мизинца – содержимого ведра надолго не хватит, изготовить новый ящик она не успеет, а выручку хорошо бы побыстрее спрятать. Оттого Джонни и стал безбилетников, что не смог припрятать выручку. Но от него Изабелль знала один способ оживить ящик, которым тот, впрочем, не успел воспользоваться.
Женщина глянула в окно и заперла обе двери – Славек в это время дома не появлялся, а остальные могли подождать. Убрав с тяжелого обеденного стола бьющиеся предметы, она взгромоздила сверху все стулья и парочку чугунных котлов. После чего забралась под стол сама, откинула подол и села на холодный ящик для средств.
– Стобы всё съяботало, – говорил безбилетник Джонни, – тебе долзно бысть осень тязело. Осень осень осень тя-зе-ло, – и показывал нечеловеческие усилия.
Изабелль уперлась руками, плечами и головой в столешницу и попыталась приподнять стол. Было очень тяжело, но она продолжала упираться, чувствуя холод ягодицами. И когда она уже завыла от напряжения, выгибая шею под неестественным углом, ящик чуть потеплел. Изабелль вскочила, откинув стол, и одним махом пересыпала содержимое ведра в ящик, завернула в тряпицу и поставила в темный угол.
Через пару дней щели на ящике затянулись, поверхность выровнялась. Пошел очень тонкий сладковатый запах.
Изабелль положила очередную выручку в ящик, тот потеплел на пару градусов и издал новую нотку аромата.
Скоро мы попадем на дирижабль, Славек, – тихо обратилась она к самой себе.
Великолепный бархан, ну какой же чудный бархан, и небо такое высокое, и как красиво сложилась та группа камней. И статуи вдалеке поют нежно, как хорошо, что ветер в его сторону. И как хорошо, что ветер. Он поднимает золотые песчинки в воздух, выстраивая мимолетные фигуры. Кажется, что этот ветер пролетает сквозь его голову и формирует его мысли из золотых песчинок. И все золото Пустоши складывает только один ее портрет.
Прихватив мешочек сушенного чая в подарок (в дар, в приношение), Славек шагал в лагерь «из-подов», то есть никаких уже не изподов (глупые поселенцы), а в лагерь Бригады Бэстии Клик, его будущей бригады, его будущей жизни. И никакой монотонности, никакой скуки, никаких вздохов, что-то совершенно иное и она, она всегда рядом.
Айра! – Славек увидел ее издалека и замахал рукой, – Айра, привет!
И тут же сбилось дыхание, уши покраснели. Зачем он так громко закричал?
Айра услышала и помахала в ответ. Больше никто не услышал и не помахал.
Все растворились сегодня. Туннель обвалился – Полович с придавленными возится, кроит там что-то из остатков, халат свой марает. Плахой с завалом разбирается, что да отчего, да кто виноват, да куда дальше идти. Ребята схемы составляют, интригующее что-то они там обнаружили перед обвалом. А Синего Кликиня прибрала-таки аппарат ее колесный собирать. Куда она тут собралась кататься? Кинет она нас в следующем тоннеле, а сама укатит, наверное, обратно в Эзраэль.
Айра озвучивала происходящее для Славека или же просто разминала рот.
Ррраз-два-три, рррраз-два-три, – сказала она в раструб на длинной гибкой трубе, которую держала в руках. Видимо, результат оказался положительным, и она присоединила трубу к вытянутой кастрюле.
Ррраз, рраззз, – Айра стояла под тентом и раскладывала на высоком столе разнокалиберные детали неизвестного прибора, постепенно соединяя их друг с другом. Трубу с кастрюлей, кастрюлю с длинными усиками. Усики свисали вниз, оставляя на песке тонкие дрожащие дорожки. Еще одну гибкую трубочку, оканчивающуюся двумя кружками на ободке, Айра закрепила на голове. Вставила рукоятку в паз, защелкнула ремень, взвесила полученный агрегат в руках. Закрыла опустошенный чехол, обозначив дату и время, приложила палец, поручившись отпечатком.
Ну а так как все заняты, то пора и тебе браться за дело, стажер. Пойдем с тобой вдвоем, ты же мне поможешь?