Данила Андреевич Трофимов
Питер Терпи
– Нет, Ань, я совсем о другом.
– Я понимаю. Ладно, поезд скоро тронется. Мне пора?
– Пора, – выдавил Корней.
Молодые люди крепко обнялись. Аня подошла к проводнику, стоявшему у входа в вагон, показала ему паспорт и билет. Проводник, возвращая документ, бодро сказал: «Проходите!» Не обернувшись, Аня зашла внутрь. Её место оказалось у окна, где стоял Корней. Он смотрел на неё долго, рассматривал её распушившиеся кудряшки, губы сдержанные, тонкие две полоски бежевого цвета, нос чуть вытянутый и, в его понимании, аристократический, к кончику чуть поднимающийся. Она смотрела на него. И он смотрел на неё. Поезд тронулся, а она продолжала смотреть, Корней шёл за поездом. Надо было что-то сказать, остановить поезд и обязательно что-то сказать… «Жаль», – мелькнуло в голове единственное слово. Удаляясь, поезд превращался в точку, которая становилась всё меньше и незаметней.
Мрачный Корней вернулся в хостел. На лестнице он встретил женщину с двумя большими сумками. Толстая женщина со слипшимися, как будто обмазанным жиром лицом и волосами, плача и дрожа, проговаривала одно и то же: «Андрюша!» Корней проследовал мимо неё и остановился у ресепшена.
– Извини, а что тут случилось? – спросил Корней у администратора.
– Это мама Андрея.
– Нашего?
– Да. Пришла забирать вещи его.
– А где сам Андрей-то? Где?
– В больнице. Его вроде как избили. И завели на него дело или типа того. Мама его говорит, что Андрея хотят посадить за попытку изнасилования или за изнасилование. Ей менты позвонили, и она тут же сюда прилетела из Самары. Типа за тридцать минут он, короче, сразу трёх женщин пытался… И там одной вообще шестьдесят с копейками. Фигня какая-то.
– Наверняка, ошибка, обознались.
– Я тоже не думаю, чтобы наш Андрей мог вот так вот.
– Жалко.
– Жалко. Мы предложили матери его остаться здесь, даже денег не взяли бы, но она, говорит, остановилась у родственницы. Вот такие пироги. Непонятно, что будет.
Корней побрёл к себе. «Вот тебе и скоты, – ложась на кровать, думал Корней. – Нет, не мог он, не мог. Как оно так получается? Как будто чувствовал что-то такое, как будто заранее знал. Андрей, как же ты так?» Его раздумья прервал стук в дверь. Это был Веня, с порога друг начал участливые уговоры:
– Слушай, уже даже не смешно. Поезжай домой. Сделаешь всё, как нужно, и возвращайся. Так будет лучше для всех: для тебя, для мамы твоей, для Полины и её ре-бён-ка.
«Её ребёнка», – повторилось в голове Корнея.
– Я не хочу. Нет, не могу. Не буду, – отрицательно мотал головой Корней. – Уйди, Вень.
– Так нельзя. Я как друг говорю. Мне неудобно, но мне и твоя матушка уже обзвонилась, и моя маман капает. Сделай что-то, ну!
– Отстань! Уходи! Не приставай! Замолчи! Не говори! Прекрати!
– А вот и нет! – Веня схватил друга, посадил его на кровать, достал из рюкзака бутылку и покрутил перед носом Корнея. – Не хочешь по-хорошему, будет… убедительнее – алкотерапия!
Корней молчал, наблюдая за тем, как, копошась, Веня разливал по стаканам виски.
– На! – Веня подал другу полный доверху стакан. – Сегодня чистоганом, чтобы мёд жизнью не казался, жизнь – мёдом… ну, и всё такое прочее.
Веня чокнулся с Корнеем.
– Ну ты чего, Корнюш?
– А то ты не понимаешь, Вень.
– Всё я понимаю. Ты же мне как брат. Я предчувствую. Сколько всего было-то у нас, и ничего, не надломились. Ответственно тебе заявляю и сейчас – трудности пройдут, а ты останешься. И я останусь. Таков мой завет тебе на все века, которые мы будем ещё жить долго и праздно, а?
– Ладно, – сдался Корней, ещё раз чокнулся с Веней и выпил.
– Вот! Во-о-от! Это мой Корнюшон возвращается! А помнишь, как мы с тобой лет десять назад всё лето у меня на даче пролетовали? Я тогда имел любовь с музой с биофака. Помнишь её красные сапоги: как она всандалилась ими, когда мы шествовали за вином? Как она стенала, ломала руки и заключала, что жизнь её кончена, матушка удушит. Но ведь выжила же, и живёт сейчас муза эта, не жалуется, дитёв рожает. Надо, кстати, напомнить ей о себе. Так вот, к чему я: проблемы наши в сущности ведь почти все – сапоги запачкали только, а уж думаем, что жизнь тю-тю. Смекаешь?
– Я ни черта не понимаю, Вень.
– А это тоже хорошо. Наверное, хорошо. – Веня побил Корнея по плечу. – Ты знай, я с тобой всегда.
– Не всегда, но это и не важно.
К утру Корней выпроводил друга и остался один. Он лёг на кровать, лицо вдруг сморщилось, всё тело дрогнуло, и он расплакался. Он лежал и смотрел в окно. Там напитывалось серостью недостижимо высокое небо. Корней закрыл глаза.
Все мы актёры, Корней. Играем роль влюблённых, обиженных, счастливых, понимающих, но все игры заканчиваются: может быть, грандиозным финалом – разного рода канонадой и салютом; может, просто наскучивают, и их, как переставший быть популярным и интересным сериал, – хлоп! – и снимают с эфира.
Ты возвращаешься к тому, что есть на самом деле – к себе настоящему.
Можно и без неё прожить. Зачем она? Любовь. Но если нет её, то, как многие считают, её следовало бы выдумать и вместе с тем сделать вид, что ты – счастливый. И приходить домой, садиться вечером за стол ужинать и врать, врать… врать себе в первую очередь, и так складно, чтобы самому поверилось, всё так и должно быть.
А человек, между прочим, действительно всю жизнь свою один. Правильно: родился и умер – всё один, вне зависимости от наличия настоящей любви или придуманной. Так что не всё ли равно?
– Что же ты такое говоришь? – откликнулась бы Аня, – ведь это не жизнь, а полу жизнь. Живой труп, ты видишь, ходишь, потрогать-попробовать даже можешь всё что угодно, но чего-то главного, свечения внутреннего ты не почувствуешь, а ведь именно оно придаёт вкус всему тому, что окружает. Но только если есть любовь. Слепая и иногда глупая даже, любовь просто так: вопреки логике, заветам родителей, социальному положению, языковым барьерам – всему-всему.
Корней открыл глаза. За окном – всё то же небо. Небо казалось другим в детстве. Высоковольтное небо. Линии электропередач, разрубавшие синеву и серость над головой. Хрустит ток. До четырнадцати лет Корней постоянно забирался на опоры высоковольтных линий и смотрел на широко и далеко раскинувшийся город: снизу серый и неприглядный, но такой красивый с высоты. То чувство, когда вот-вот можешь сорваться, не оно ли делало всё прекрасным, и ты чувствовал, что счастлив?
Счастлив. Корней всё сможет решить: соберётся в Москву, поговорит с Полиной, мамой, и они всё поймут. Может, разойдутся друзьями с Полиной, а вдруг – помирятся, любовь вспыхнет настоящая. И заживут! Заживут счастливой семьёй! Настроение всегда будет хорошее. Хорошо! Ах, как хорошо. Улыбайся шире, улыбайся, даже если в говно наступил, ухмыльнись, плюнь, да и дальше иди, ведь погода – кайфовая, как раз для гулянья. А потом, к ночи ближе, уляжешься в кровать с чистой головой, светлой, и уснёшь сладко, спокойно. Но как же Аня? Как хочется взять её за руку.
Ты закрываешь глаза вновь. Ты – камень. Тишина какая… Бум! Движение тектонических плит, Финский залив обмелел в секунду, а потом превратился в Финское море: накатила волна, и тонет Невский проспект. Очень скоро под водой окажется и Тверская. Тверская? Какая чушь! Но смотри, ты же видишь, видишь, на тебя надвигается волна высотой с башню «Москва-сити». Самое время вспомнить, что есть хорошего и прекрасного. А прекрасным, в сущности, было всё.
Та ночь с Полиной была прекрасна, и от этой девушки у Корнея будет ребёнок. «Сын!» – восторженно буркнул Корней. Аня и Питер —прекрасны. И даже Веня, правда, очень хороший друг. Мама, мама тоже прекрасна. Работа официантом – это не упущенные возможности, а интересная жизнь, бурлящая, весёлая, ничуть не пожалеешь о ней. А музыка? О музыка! Захотелось схватиться за гитару, ударить по струнам и загорланить матёрую песню на четырёх блатных аккордах, так захотелось, что Корней чуть не вскочил с кровати.
Волна вплотную. Так неожиданно радостно сделалось на душе, легко и воздушно, мягко. Ш-ш-ш! Ш-ш-ш! Слышишь, как шумит! Накрыло. У правого уха, у левого. Ш-ш. З-з-з. З-з-з. Муха? Корней попытался открыть глаза.
Посередине комнаты стоял араб с грилем, на вертеле он жарил громадный кусок мяса. В руках араб держал шаурму и протягивал её Корнею: «Стописят! От души!». Корней страшно смеялся.
