Данила Андреевич Трофимов
Питер Терпи
– А давно у вас в хостеле живёт Андрей? – желая спросить что-то другое, спросил Корней.
– Давно. Где-то около года.
– И на что он живёт?
– Ходит по кабакам, стихи читает, собутыльников ищет. Ему везёт, кто-нибудь из сердобольных найдётся и даст ему тысчонку-другую. Ну, и халтуры всякие: на детских праздниках играть волков и Джеков Воробьёв – это его.
– Он же актёр. В театр вроде собирался.
– Целый год уже собирается. Так и не дошёл ни до одного.
– А сегодня он мне говорил, что хочет устроиться клоуном.
– Ему это не надо. Он знает, что его никуда не возьмут. Так, для видимости. Чтобы себя успокоить.
– А про поездку в Москву?
– И в Москву, к сожалению, он полгода собирается. Я ему несколько раз помогала: знакомила с чуваками из театралок, но дальше пьянки у него не заходит. Жаль, конечно, он ведь хороший парень, добрый.
Пришли. Исаакиевский собор, снизу вверх если смотреть – величественный, мощный, недюжинной громадной рукой с толстыми малахитовыми пальцами тянущий на себя небо. Сюда маленького Корнея приводила мама. Вспомнилось Корнею, как тогда в соборе ходил огромный маятник, а над ним летала белая птица, тоже огромная, но теперь, когда молодые люди зашли внутрь, маятник тот показался не таким уж большим и выразительным. Чтобы подняться выше, Аня и Корней ступали по винтовой лестнице, и Корнею казалось, что они, смешавшись с толпой туристов, на миг превратились в пленников, закованных цепями: они идут ровным шагом, одновременно переступая со ступени на ступень. Шаг. Шаг. Шаг.
На смотровой площадке – холод, ветер. «Город на ладони собора», – подумал Корней и хотел было потянулся за мобильником, чтобы сфотографировать, но вспомнил про окно, аккумулятор, маму и не стал тянуться.
– Видишь тот дом с зелёной крышей? – спросила Аня. – На одном из дымоходов этого дома написано: «О моя муза! Знай, что я очень тебя люблю». И три точки в конце. Вот так и надо любить. Очень.
Корней смотрел на Аню и не мог понять, что здесь такого – это так город влияет, или голова его, или всё то, от чего сбежал, или что? Ему так хочется ей вторить: «Очень».
– Ты – клёвая, – сказал Корней внезапно.
– Я – не клёвая.
– А какая?
– У меня был мальчик. Мы с ним встречались, ещё когда мне было лет шестнадцать. Мальчик этот недавно свадьбу играл, меня пригласил. Когда увиделись, он сказал: «Вот, Ань, ты – живая!» В общем, мне кажется, это хорошее обозначение. А вот какой – ты?
– Слегка поломанный.
Аня ухмыльнулась:
– Тебе просто нужно больше воздуха, чтобы, ну, знаешь, отдышаться. И почаще гулять по крышам. Питер тебе подойдёт: с крышами и спокойный вообще. Я убеждена, что с хорошими людьми должно случаться хорошее, рано или поздно. Так вот, ты – хороший.
– Откуда ты знаешь?
– Предчувствие.
Аня положила руку в карман куртки Корнея, к его руке. Корней улыбнулся. Когда-то давно, в первый раз когда девочку за руку держал, провожая домой, боясь сказать какую-нибудь глупость, потому что вдруг девочка узнает, какой он на самом деле глупый и перестанет тогда он ей нравиться, Корней, как сейчас, просто молчал и улыбался.
Из Исаакиевского они пошли в кафе. «Оно хипстерское немножко, но ты сам увидишь», – сказала Аня. И действительно, еду там подают молодые люди с плюшевыми бородами, кручёными усами и в рейбеновских очках. И вокруг сидят люди с макбуками, пьют чай или кофе из тамблеров. Аня и Корней взяли один поднос на двоих, попросили на первое налить себе две тарелки борща и на второе по две котлеты с картофельным пюре. Корней расплатился, а потом они сели за столик.
– Это моё любимое кафе, – призналась Аня, доедая второе. – У меня тут традиция: как приду – что-нибудь обязательно утащу. Видел, у них там на выходе тележка с яблоками?
– Видел.
– Сопрём оттуда два?
– Нет, ты чего, зачем?
– Да будет весело, вот увидишь. Ты доел? Пошли, давай. Поднимайся!
Аня взяла Корнея за руку, потащила к выходу и стянула два яблока: причём взяла их наскоро, оттого несколько яблок упало на пол. Смеясь, Аня скомандовала: «Бежи-и-им!» И молодые люди побежали, хотя никто за ними не гнался, а когда остановились, Аня спросила:
– Ну что, чувствуешь?
– Что?
– Что-нибудь. Что чувствуешь?
– Такое, – запыхался Корней, – живой.
– Живой? Вот! Вот этого и нужно от жизни! Чувствовать себя живым, а? На, попробуй! – Аня дала Корнею яблоко, а оставшееся у себя потёрла о пальто и жадно укусила. – М-м-м, чёрт! Какое вкусное! Попробуй! Очень вкусное, ворованное!
С сочным хрустом Аня кусала яблоко и Корней делал то же самое. На улице начало темнеть.
– Пока всё окончательно не закрылось, давай зайдём ещё в одно место, – предложила Аня.
– Я готов. Веди меня, куда хочешь.
Свернув с большой улицы, оставив за собой Исаакиевский собор и любимое Анино кафе, они пошли по бульвару. Только что зажглись раскинутые между деревьями гирлянды, и в голове Корнея промелькнуло радостное воспоминание о Новом годе, его любимом празднике, празднике, который всегда давал надежду: вот, в новом году, он по-настоящему влюбится, вот, в новом году, он серьёзно займётся музыкой и напишет песню хитовую, и будет слышно её из каждой помойки. В середине бульвара они свернули налево, дошли до конца, как показалось Корнею, бесконечно длинного жёлтого здания, потом повернули направо, и, не доходя до арки с надписью «Почтамтъ», зашли в дверь. Перед ними раскинулся огромный холл, в центре которого стояло деревянной невзрачной тёмно-коричневой коробкой почтовое отделение.
– Сейчас кому-нибудь обязательно пошлю открытку. Может, тебе? – спросила Аня.
– Нет, спасибо. Лучше кому-нибудь другому.
– Как пожелаешь.
Аня подошла к женщине, сидевшей за стойкой почтового отделения, обменявшись любезностями, купила открытку и марки.
– Я пошлю открытку сестре в Тверскую область, – сообщила Аня. – Давно она от меня не получала ничего.
– Но ведь есть телефон, смс-ки.
– Это всё совсем не то, ты же сам понимаешь.
– Наверное.
– А ты сам никому не напишешь?
– Мне некому.
– Да брось. Всегда есть кому.
– Мне некому.
– Ладно, настаивать не стану. Ты, надеюсь, не против хоть, что я сейчас напишу?
– Нет, конечно.
После того, как Аня отправила открытку, молодые люди вернулись в хостел и зашли в комнату Корнея. Оказавшись на кровати, Корней взял Аню за руки и увидел, что одна рука накрашена, а другая – нет. Аня, смутившись, убрала руки.
– Корней, сегодня у тебя крышный день! – воскликнула Аня. – Давай залезем на нашу крышу, тут тоже офигенный вид!
И снова Аня повела Корнея, но в этот раз из комнаты направо, дальше по коридору, куда он и не заходил ни разу. Там стояла белая лестница, они поднялись по ней и оказались на чердаке. Стоял густой запах плесени и сырого дерева. Выйти на крышу можно было через слуховое окно, которое с шумом отворила Аня.
– Скользко же, мы упадём, – заволновался Корней.
– Я не верю, что мы можем упасть. И ты не верь. Всё будет хорошо. Давай.
Они вылезли. И как будто совсем другой воздух, и ветра никакого нет, и шума нет, ничего нет – спокойствие. Они смотрели с крыши на двор, ветхий и тихий. Корней заметил на крыше противоположного дома чёрную кошку.
– Ань, смотри, там кошка.
– Кошка? Ой, и правда! Кисуля-я-я! Привет! – закричала Аня.
– И что она там делает?
– Как и мы – дышит!
Когда молодые люди спустились с чердака, Аня засобиралась домой. Корней проводил её до метро, они держались за руки, он спрашивал, не может ли она остаться, почему не может, можно ли ему поехать с ней, но на все его вопросы Аня решительно отвечала: «Завтра». Они спустились в метро. Когда приехал уже на станцию поезд, двойные двери открылись, Корней отпустил Анину руку, повторив с надеждой: «Завтра».
На улице стемнело, мокрый асфальт высвечивался золотом фонарей, Корней шёл обратно в хостел, держа руки в карманах и пытаясь нащупать Анину руку.
Зайдя в свою комнату, он порхнул на кровать, чувствуя легкость, будто он пушинка, и его сейчас ветерок из щели оконной возьмёт и сдует с кровати. Так легко. Так хорошо. Неужели правда будет хорошо? Но вдруг зажгло тело, и Корней от неожиданности застонал, вцепился в постель, боль, раскалённой спицей воткнувшаяся в голову, схватила его так, что он потерял сознание.
***
Жизнь коротка, потерпи немножко. Терпи. Питер. Терпи. Питер. Ты же тоже, как кот какой-нибудь, приехал сюда умирать, да? Умирать – какой ты боязливый, какой самоуверенный. Ничего у тебя не получится. Даже умереть.
Прошлое, как утопленник, часто не вовремя всплывает. Вот-вот, воздухом дыши, как Аня сказала. Переменил воздух, теперь дыши. Трупным воздухом.
Эх, ладно. Давай. Давай о хорошем.
Аня – её имя повторяется и повторяется. Аня, Аня… Её глаза, карие глаза, она так простодушно ими смотрит на тебя, а видит ли, как ты трескаешься? Или втрескиваешься? Или втрескался.
Прокручиваешь в голове: где была она с тобой, как она ест (как будто очень голодная, закидывает в себя побольше, побыстрее), как она идёт (её походка лёгкая и стремительная, пружинистая и энергичная, полная противоположность твоей, неуклюжей и медлительной), как она говорит (все её слова – внезапные всплески на тихой глади воды). Аня. Хочется завтра, хочется завтра потому, что завтра будет Аня. Здесь. Аня. Завтра. Жди. Терпи.
***
Веня вошёл в комнату, Корней закрыл за ним дверь на ключ и попросил сесть. Когда Веня исполнил просьбу друга, тот ударил по ножке стула. Веня упал и, оказавшись на полу, поправивши рубашку, спокойно заключил:
– Александр Македонский, конечно, великий полководец, но зачем же стулья ломать.
– Тебе вообще башку проломить надо, – сквозь зубы проговорил Корней. – Ты сдал меня!
– Куда, зачем?
– Мне звонила мама. Звонила. А мой новый номер знаешь только ты.
– Моя маман повстречалась с тобой и решила по случаю счастливой встречи старой подруге-то своей позвонить. Вот и всё, всё… Твоя матушка моей маман доложилась, значится, что у тебя со здоровьем плохо, надо бы пролежаться, подлечиться, а ты отказываешься, так помимо прочего ведь и любовь недоконченная твоя, и… прицепец у тебя теперь имеется.
Вздохнув, Корней сел на пол напротив Вени.
– Я так и не смог расстаться с Полиной, – признался Корней.
– Догадался, знаешь ли, – чуть помолчав, заметил Веня. – Выросла, значит, дама твоя.
Корней продолжил:
– Всё получилось с Полиной внезапно, то есть мы предохранялись, и я правда хотел расстаться, уйти, разъехаться наконец-то, не знаю.
Веня поднялся с пола, отряхиваясь:
– Я тебя люблю, Корнюшон, но, видит Бог, не по-мужски ты поступаешь. Тебе надо бы вернуться, с барышней объясниться. Да и матушка твоя волнуется: у неё в доме невестка с дитятком, а сын чёрте где, да ещё болезный. Ты хоть ей черкни, расскажи, как ваше благородие поживают, поделись планами-то.
– Я уже никуда не поеду, – вставая с пола вслед за другом, отрезал Корней. – Я просто хочу, чтобы сейчас всё было по-другому. Пожить. Без всего того, что я наворотил. Может, больше и шанса, и времени, и всего остального не будет.
– Друг мой, ты точно не здоров, – подытожил Веня.
– Я встретил тут, в хостеле, девушку. На ресепшене.
– А-а-а! – понял Веня и рассмеялся. – Так, может, ещё заживёшь припеваючи, ха-ха!
– Может, – Корней протянул руку Вене. – Езжай домой. Маме привет.
– Ладно, Корнюшон, извини меня, конечно. Но что-то вспомнилось. К слову, наверное… Большинство людей умирает только в последний момент. Остальные начинают это делать загодя – лет за двадцать, а то и больше. Эти – самые несчастные. Точная цитата. Сообщает тебе один злобный французский писатель, Корнюш.
– Да пошёл ты.
***
Может, его вообще нет, времени? Ни вчера, ни сегодня, ни завтра. А что есть тогда? Москва есть. Полина. Есть ребёнок, но страшно об этом думать, думай о чём-нибудь другом. Ещё есть Питер, хостел, Аня. Много чего есть, и даже ты сам – есть, но разве от этого легче?
Воспоминания: как уволился, как сбежал из города… Чувство, будто валун скинул с плеч, и пружинятся ноги с непривычки. Каждый шаг – подпрыгиваешь почти, вот-вот взлетишь туда, в вышину космическую. А там, может, можно выбрать, в какой момент жить? И ты бы выбрал детство, чтобы без забот и ответственности.
Открываешь глаза – 03:40. Наверное, уснуть минут через двадцать получится. Здесь спокойнее засыпается. Раньше, чем засыпалось в Москве.
А в четыре часа дня в детстве можно было тусовать с друзьями во дворе, видеть солнце неописуемого розового цвета, особенного, какого во взрослой жизни уж не увидишь, потому что взрослые – занятые, они в четыре часа дня более важными делами занимаются у себя в офисах. Розовое солнце, твоё солнце, только для тебя, а не для взрослых этих.
***
Они сидели на кровати и ели кукурузные чипсы из большого пакета. Корней положил Анины ноги себе на колени и мял её ступни. На подушечках пальцев Ани Корней нащупывал мозольки, и почему-то это его радовало.
– Мне повезло, что я попал в ваш хостел, – сказал Корней. – Я поверить не могу в то, что вообще такое бывает.
– Какое? – отозвалась Аня.
– Когда вот так вот просто: люди увиделись, и бац – просто так, без каких-либо задних мыслей, – и чтоб взаимно. Как в фильмах прямо. Но это я не про нас, ты не подумай, что я думаю, что ты влюбилась или я что-то такое, в общем, не думай, пожалуйста, прямо буквально, я не хочу, чтобы ответственность…
– Всё бывает, – прервала его Аня. – Любовь настоящая есть, как и есть всё самое ужасное в жизни. Понять и представить даже убийство, например, я не могу, но это же ведь не значит убийств и убийц нет. Ещё как есть они. Но если есть такое ужасное, то обязательно и есть такое прекрасное, как любовь. По закону всемирной справедливости, компенсации энергии или по какому-нибудь другому природному или Божьему закону.
– Я верю в любовь. Правда, жаль, что тогда и с убийствами придётся соглашаться. Но если такова цена, то…
За окном мерно сыпал снег. Из приоткрытого окна доносилась раскатистая матерная ругань: кажется, кто-то в кого-то въехал во дворе. Корней и Аня видели только снег, безразличный, медленный, он крупными хлопьями стягивался к земле. Корней, глубоко вдохнув, начал:
– Постоянно спотыкаюсь о прошлое. Мне надо тебе о нём рассказать.
Ну, что? Вот оно. Рассказывай. Рассказывай всё, как на духу. Не молчи, не тяни, не увёртывай, не приукрашивай да расскажи ей всё, как есть, и по порядку, соблюдая хронологию, не забывая важные детали. Да не будет тебе совестно и неудобно, всё нормально! История твоего прошлого всего лишь показывает тебя в свете, ну, скажем, не героического сияния, зато, как есть, – серовато-«реалистического».
***
На следующее утро после ночи у Вени девочка проснулась на кухне, накрытая пледом. Корней сидя спал рядом с ней, в одежде, его голова запрокинулась, он посапывал. Девочка тихо поднялась, и тут же ей, конечно, ударило по голове похмелье, и девочка, пошатываясь, прикрывая нагое тело пледом, пошла искать свою одежду. Сначала решила проверить в ванной и не прогадала. Разбросанные по полу, лежали её чулки, заколка с Микки Маусом, лиф, в самой ванной валялась майка, со стиралки свисала тугая юбка, из которой выглядывали синие трусики. В ванной над рукомойником висело большое зеркало, и девочка, наскоро одеваясь, отвернулась от него, чтобы не смотреть на себя, не видеть своего лица. Тихо-тихо она вышла из ванны и направилась к коридору, там надела куртку, ботинки и выбежала из квартиры. Подальше. Потому что про вчерашнее хотелось поскорее забыть и не видеть больше никогда людей, с которыми это «вчера» состоялось.
Д-з-з. Д-з-з.
Корней проснулся от звука вибрировавшего телефона. Как будто кто-то прямо над головой включил маленькую пластмассовую дрель и сверлит, сверлит… Машинально, совершенно не задумываясь, Корней взял трубку и услышал ор:
– Почему трубку не берёшь, дрянь, где ты!
Корней отнёс трубку от лица, посмотрел на экран. «Папа». Какой ещё папа? Чёрт, зачем ты чужие трубки берёшь вообще, Корней? Вот так всегда. Теперь у тебя будут проблемы.
– Извините, вы, наверное, ошиблись, – ответил Корней, и, не поднося телефон к уху, бросил трубку.
Корней оглянулся. Девочки не было на кухне. Он встал, зашёл в ванную, потом в комнату с зеркальным потолком и шкафом, там в тихом одиночестве спал Веня. Корней сел рядом с другом, толкнул его в плечо и спросил:
– Веня, где девочка?
В ответ на вопрос друг промычал невнятно. Корней вернулся на кухню. Там настойчиво вибрировал телефон. «Папа». Телефон, повёртывался, ныл, на полминуты затухал и потом снова заводился. «Папа». Корней снял трубку.
– Где Полина? – донеслось шершавым басом из трубки.
– Её здесь нет, – каким-то не своим, излишне строгим голосом ответил Корней, – она, наверное, забыла телефон здесь.
– Здесь – это где?
– В квартире. В квартире моего друга.
– Где сейчас Полина?
– Я не знаю. Я проснулся, а её нет.
– А ты кто, молодой человек?
– Слушайте, я не знаю вашу дочь. Мы вчера познакомились, она выпила много, мы её и привезли сюда.
– Парень, ты знаешь, сколько ей лет? По ней что, не видно, что она ещё совсем ребёнок? Ты вообще соображаешь?
– Послушайте, но она пришла в бар и вела себя, как взрослая.
– И как мне теперь её искать? Где ты?
– В сталинке на Трёхпрудном переулке, напротив театра «Практика». Скорее всего, ваша дочь сейчас вернётся за мобильником, и вы сможете её найти, не волнуйтесь. Извините, что так получилось.
– Никуда она не вернётся, к сожалению, я её знаю хорошо уже. Ладно, если что-то узнаешь, позвони. Не вырубай телефон хотя бы пару дней, мало ли. Зарядка есть для айфона? Ай, ладно – делай с ним, что хочешь. Подарок.
– Извините, что так получилось. Я, правда, если что-то узнаю про неё, я вам напишу.
Последние слова Корней проговаривал, скорее, для себя, для успокоения, потому что мужчина уже положил трубку. За последовавшим после разговора импровизированным завтраком из макарон и десятка перепелиных яиц, поджаренных на сковородке, Корней рассказал Вене про Полину и её отца.
– Что ж, – заметил Веня, жуя омлет в прихлёбку с чаем, – я думал, ей лет восемнадцать всё-таки есть. Да и вообще-то ситуация крайне недостойная, я бы хотел позабыть про неё навсегда, и нехай она, что называется, отплывёт в небытие жутковатых, но временами приятных воспоминаний.
– Что нам делать с мобилой-то?
– Не нам, а тебе. Отец юной девы сказал – подарок. Подарком волен ты распоряжаться по своему усмотрению, то есть – сам используй, продай или вон, под рукомойником урна.
– А вдруг к нам приедет и обвинит в изнасиловании, растлении малолетней?
– На всё воля божья, Корнюш. Дай поесть спокойно.
Телефон Корней решил оставить, но он ему не давал покоя. В те полтора дня, что держался аккумулятор, его постоянно донимали сообщения от разных номеров: «Что делаешь», «Давай потусим», «Как дела», «Я скучаю»… И чем чаще они приходили, тем большее росло в Корнее отвращение к тому, что произошло ночью, и в частности – к этой девочке, агрессивной и с виду замкнутой. А затем отвращение появилось и к себе. Почему он не остановил Веню и себя не остановил, почему в тот вечер случилось всё то, что случилось, как он мог так оскотиниться, чтобы, забывая себя, он участвовал в этом. Нет, от мобильника надо точно избавиться. Корней решил выкинуть его после работы, а пока телефон валялся в сумке вместе с грязной ресторанной рубашкой, контейнером с едой и электронной книжкой.
