Данила Андреевич Трофимов
Питер Терпи
Пили и бушевали, растаптывали паркет под «The Beatles». Аня тоже танцевала, чуть поодаль от Корнея. Она медленно раскачивалась, держа в руках бокал, с закрытыми глазами, как будто вдыхала музыку, как морской воздух, целительный и успокаивающий. Аня, похоже, почувствовала на себе взгляд Корнея, обернулась к нему и пригласила танцевать, и он, никогда не танцевавший, стал неуклюже перебирать ногами и хлопать в такт музыке. Аня не открывала глаз и улыбалась. И Корнею казалось, что она улыбается ему.
Вполглаза потом играли в монополию. Один молодой человек, обнявши Аскука, зазывал достать «Твистер», но его затею так никто и не поддержал. Музыка играла всё тише и тише, люди начали расходиться по двое. А муха, то появлявшаяся, то исчезавшая в кумаре, всё-таки исчезла бесповоротно. Развалившийся головной убор Аскука был передан в знак доброй воли деве, на которую Аскук весь вечер бросал горячие взоры. Отпрявши от молодого человека с «Твистером», Аскук приобнимал эту деву и, мирно засыпая, потягивал свою трубку мира.
– Я пойду, наверное, уже, – сказала Аня. – Час мой сильно растянулся, и если об этом узнают, то мне здесь больше не работать.
– Я вас провожу?
– Это очень мило, давайте.
Они вышли из кухни. Аня шла чуть впереди, пошатываясь: «Мне осталось до конца смены часик, а потом домой. Или здесь останусь спать. В тридцать шестой никого не заселили пока». Корней хотел спросить что-то, но передумал, и Аня это заметила.
– Вы, наверное, устали, – вымолвил всё-таки Корней.
– Да, пожалуй, – вежливо ответила она.
– Спасибо за вечер. И вообще, спасибо.
– Доброй вам ночи, Корней.
«А может, всё-таки получится?», – с надеждой спросил себя Корней, ложась в кровать. На окне показалась муха. Корней кивнул ей приветственно.
***
Тебе многое мерещится. Вот, мерещилась мама. Она стояла в дверях и пересчитывала деньги. Там же, где стояла эта девушка в проёме. Ты боялся приближаться к маме, чтобы не испугать. Ты не хотел её расстраивать?
Ты просто хотел выйти попить воды, умыться, вытереть лицо, вернуться комнату, остаться в комнате, чтобы не совершать ошибок.
Ты посмотрел на дверь, вдруг мама опять появится, но не появилась. Нежной, доброй, но которой страшно рассказать, что творится там, внутри, ей незачем знать, не надо, никому лучше не рассказывать, не подавать виду. Но она там стояла, считала твои деньги! Зачем она это делала? Мама!
Надо перестать думать. Какая ещё мама здесь? Она там, с Полиной и… Боже мой, и это действительно сделал всё ты. Что наворотил-то! Ладно, хватит. Сосредоточься на не думании.
***
12:49. В дверь постучали. Перед Корнеем стоял восторженный парень.
– День прекрасный! – воскликнул он и полез обниматься, – Корнейка, неужели решился-таки!
– Откуда ты здесь? – трепыхаясь в объятиях, спросил Корней.
– Ты же мне сам вчера ночью позвонил. Забыл, что ли? Али в пьянстве памятью потерялся насовсем?
– Идут тебе бакенбарды, Веня, – вырвавшись из объятий друга, тихо заметил Корней.
– По-пушкински хочу. Чай в Питере живём.
– Ну да, так ты хоть не выглядишь на шестнадцать.
– Ой, мне вечно будет шестнадцать!
Веня вошёл в комнату, огляделся.
– Не прибрано тут у тебя. По-холостяцки, – он достал из своего рюкзака колу и виски. – Посуда есть?
Корней показал на подоконник с нестройным рядом кружек – в каждой по чуть-чуть оставалось воды. Веня подошёл к окну, открыл его, вылил из двух кружек воду, понюхал их и налил сначала виски, а потом колу.
– Ты здесь случаем не ради прелюбодеяния случайного, а? – спросил Веня, подавая стакан другу. – У вас там на ресепшене сейчас сидит одна – мила, красна… умна, наверно. А ещё, когда меня к тебе провожала, раскраснелась вся и филигранно так навела у меня справочку, кто таков тебе буду. Прелестная, в общем.
– Я не заметил.
– Ах, какой ты, право, Мюнхгаузен! Но только у тебя врать не получается.
После третьей кружки виски с колой Корней уже улыбкой отвечал на витиеватые речи Вени, а на предложение пойти выпить в Эрмитаж, ответил утвердительно-радостно.
– Возьмём за углом ещё бутыль, – планировал Веня, – нальём этого благородного напитку в тару из-под колы. У меня в рюкзаке двойное дно – пронесём тишайше.
Так и порешили. Вышли из комнаты. Корней прошёл мимо Ани, кивнул ей и быстро прошёл мимо, чувствуя затылком, как Аня улыбается ему вслед.
– А ведь верно, она тебя нравится? – Веня посмотрел на друга испытующе. – То-то сермяжишься.
– Дай выпить.
– Пожалуйста.
– Мы на метро поедем?
Веня смолчал. Повернули направо, потом ещё направо, заскочили в шаурмичную-магазин, купили ещё виски и прямо в магазине перелили его в бутылку с остатками колы. Отправились в путь, на Эрмитаж.
– Это тебе не Москва, Корнейка. Здесь почти до всего с полчаса пешим ходом, – сообщил Веня. – Особенно нашим-то, московским ходом. Ты хлебай, хлебай лучше, больше.
Тяжёлое свинцовое небо, приговорённое к вечной хмурости, словно ситце, напитываясь светом, пропускало солнечные лучи. Корню захотелось дышать, отдрожать всей дрожью, что накопилась за семь лет катаний на учёбу, работу, с работы на свидание. Может, вселенная всё-таки даёт второй шанс? Может, ты ещё многое, может, ещё и хорошее можешь?.. Веня превратился в собаку-поводыря, за которым следовал ослеплённый Корней.
– Забери у меня бутылку, а то я вс-с-сю вы-ы-ыпью, – спотыкался Корней.
У касс в Эрмитаже спокойно-строгая женщина в очках с золотистой оправой, подававшая билеты, сказала молодым людям:
– Лучше бы вы с таким амбре, молодые люди, шли гулять куда подальше.
– Мы пьяны искусством, мадмуазель, – лебезил Веня.
– Мадам.
– Для меня – навсегда мадмуазель. В надежде на продолжение наших отношений.
– Ступайте, – засмущалась женщина, – болтун.
Молодые люди отошли от касс и остановились у гардероба напротив большого зеркала.
– Корнейка, давай запечатлимся!
Корней попытался было увернуться от внезапного фотографирования, но Веня сделал всё очень быстро.
– Только не выкладывай никуда, – попросил Корней.
– Понимаю. Инкогнито.
Они зашли в галерею. Корнею давно хотелось здесь побывать. Снова. Он уже был в Эрмитаже однажды, но совсем ребёнком. Тогда он знал всего об одной картине – «Чёрном квадрате» Малевича. Очень ему хотелось посмотреть на эту картину, но мама привела его только к «Красному квадрату», висевшему в Русском музее. И разочарование, обидное до слёз, отозвалось горчинкой в его горле, и он немедленно выпил.
Корней попросил Веню отвести его к «Девятому валу», но Веня сказал, что и эта картина висит в Русском музее. «И снова не получается. И снова Русский музей во всём виноват», – заключил Корней, делая очередной глоток.
Они проходили зал за залом. Бутылка из-под колы пустела быстро, на третьем этаже она кончилась. Куда идут и что смотрят, Корнею было всё равно, он опять, забывшись, попросил отвести его к «Девятому валу».
– Да тут таких не водится, Корнюшон!
– А жаль, так жаль… я просто хотел узнать, ощущение похожее или не похожее, когда смотришь на него.
Идти тяжело. Нужно присесть. Корней очухался, когда Веня привёл его к лавке в середине зала с красными стенами. Стены эти показались Корнею нарочито-красными, вульгарными. «И почему здесь висят такие картины, на фоне всей этой вульгарности?» – Корней поднял голову и вгляделся, увидел картину с Христом, который нёс на левом плече крест. И мученическое выражение лица его показалось Корнею понятным, на миг стало легче.
– Вень, меня сейчас, кажется, вырвет.
– Вот незадача.
Веня подхватил друга и пошёл к тётечке, музейному смотрителю. Он спросил её тихо, как скорейше пройти в туалет. Тётечка с отвращением указала направление и добавила: «Там разберётесь по указателям». Вышли в холл, спустились по лестнице, и вот уже на месте. Веня зашвырнул Корнея в туалет и прождал друга около часа.
– Ну что, очухался? – спросил Веня, когда Корней, хмурый и красный, вышел из туалета.
– Больше никогда с тобой в музей не пойду.
– А я и не приглашу, – Веня побил друга по плечу. – Нас заберёт отсюда моя маман. Я ей наберу. Мы пока на улице постоим, проветримся северным воздухом.
Выйдя из Эрмитажа, молодые люди повернули налево, в сторону парковки. Из рюкзака Веня достал бутылку с остатками виски, мощным глотком опорожнил её и бросил в мусорку, стоявшую неподалёку.
Корней смотрел на Веню и думал: «Да, всё-таки изменился». В своём чесучовом кителе и овчинной шапке Веня теперь похож на поэта или служителя октябрьской революции: строг, худ, немного пьян, готов на всё.
– Я тебе не прощу, что ты уехал, – выдавил Корней.
– Так было надо. Ты должен был сам всё решить. Мои советы ты бы послушал, а потом меня бы во всём обвинил.
– Я так ничего и не решил.
– Не сделать выбор – тоже выбор.
Поднялся хлёсткий ветер, посыпал мелко-мелко дождь. Веня достал мобильник, улыбнулся и убрал обратно: «Написала, скоро будет».
– Ну и чего, как живёшь ты тут? – поинтересовался Корней.
– Хорошо живу. Мама работает, а я учусь в Университете на журналистике. Мне грех жаловаться. Транспортом меня обеспечили, теперь я тоже водитель. Скоро будем вторую квартиру занимать. Маман климат нравится. Да и мне тоже. Мы с ней, кажется, по складу, знаешь, северные. Да и вообще, после Москвы все дороги в Питер ведут, если ты человек искусства. Так как Полина? Вы всё-таки… интересами не сочлись?
– Нет, я уехал. Просто взял и уехал.
К молодым людям подъехал джип. «Залезай!» – скомандовал Веня. Корней повиновался, сел на заднее сидение.
– Привет, мальчики! – произнесла радостно сидевшая за рулём женщина. Мальчики ответили сдержанным «добрым вечером». – Судя по запаху, знакомство с культурной жизнью Петербурга начато успешно, Корнюш?
– То ли ещё будет, – улыбнулся маме Веня.
– А что будет? Корнюш, ты надолго? Отдыхать или по работе?
– Пока не знаю.
– Ну, ясно. Мама как? Ты не женился?
– Мама хорошо.
– Надо будет ей позвонить как-нибудь. Давно не общались.
– Не стоит. Она сейчас вся в делах.
Корнея быстро довезли до хостела. Он поблагодарил за поездку маму Вени, Вене вяло пожал руку, вышел из машины и поплёлся через арку налево… На ресепшене сидела Аня, которой он, стараясь скрыть пьяно-усталое лицо, пожелал доброй ночи. Корней зашёл в комнату и лёг на кровать. Его снова вырвало.
***
Ты похож на кита, который долго не решался, но однажды вышел в большое плавание. Здоровенного больного кита. Который случайно проглотил огромный камертон и теперь вместе с ним резонирует. Плывёшь в океане, но чувствуешь – всё ближе и ближе к берегу. На том берегу точно какую-то огромную железяку оставили. Каждый раз, если останавливаешься и не плывёшь, тебя тянет силой неимоверной к берегу. Ты знаешь, что с тобой, как и с другими китами, случится там, но хотелось бы, чтобы случилось оно как можно позже.
***
Корней вышел на ресепшен и встретил там Аню.
– Привет. Ты хоть когда-нибудь отдыхаешь? И днём и ночью на посту.
– Больше пока некому работать, все поувольнялись, поэтому работаю в две смены, – ответила Аня. – Но скоро вторая моя смена заканчивается. Слава Богу, подряд третьей не будет.
– А может, ну его, пошли гулять?
– Нет уж, сегодня я как-нибудь до дома всё-таки доковыляю. А вот завтра – можно.
– Правда, можно?
– Правда. Но только обещай мне.
– Что?
– Быть не «таким», а какой ты есть. Просто – будь.
– В смысле?
– Просто обещай.
– Завтра?
– Начинай тренироваться уже сейчас. И до завтра. К трём, у Казанского.
– Обещаю.
Он смотрел на неё. Её глаза хочется сфотографировать, а фотографию держать у сердца и никогда никому не показывать. Каждый день, засыпая, смотреть на неё, на Анины глаза, и понимать: мир – есть; счастье – есть; всё-таки есть, вопреки всему тому, что огромным валуном за спиной тянет к земле.
Корней вернулся к себе и подошёл к окну. Пустая улица желтела: асфальт, дома, деревья и небо. Это что там, между облаками, пробивается солнце, что ли? И действительно, выглянуло на секунду, а потом пропало – снова, в одну секунду, стало серо, а ещё через мгновение совсем сделалось темно. Темно, а времени только полтретьего.
Напротив, на четырёхэтажном доме, Корней заметил чёрную кошку. Она ловко пробегала по крыше с одного края на другой – туда-обратно, туда-обратно. «И чего это она, ходит-играется», – спросил себя Корней и хмыкнул, как будто вдруг нашёл глупый ответ на ещё более глупый вопрос.
Зазвонил мобильный. Старую московскую симку Корней выкинул ещё в аэропорту. Новую купил для связи только с одним человеком – с Веней. Машинально поднял трубку:
– Алло!
– Корней, где ты, возвращайся домой.
Голос мамы.
«Сука, Веня, сдал меня с потрохами», – разозлился молодой человек.
– Мам, всё нормально. Не звони сюда больше, пожалуйста. Пока.
Вытащил из телефона аккумулятор, выкинул в окно сначала сам телефон, а потом и аккумулятор куда подальше. Корней лёг на кровать, слыша, как сердце стучит – стукало оно и по вискам. Противно. Корней закрыл глаза, отвернулся к стенке. Пролежал так до самого вечера, пока не уснул.
***
Раньше солнце – яркое, а теперь как будто всё время в теньке оно. Держишь на солнце бумагу – та становится нестерпимо белой. Шумит, шуршит. Бумага. Не даёт сосредоточиться. Единственное, что успокаивает – дождь. Только без грозы. Грозы не надо. Пусть просто дождь стучит по карнизам жестяным убаюкивающе. Баю-баюшки-баю…
***
Корней проснулся студёным утром. Ветер свистел сквозь щели деревянной оконной рамы, и свист этот слышался Корнею даже в постели. «Питерские ветра не то, что московские – задувают, не будь здоров с ними», – сказал себе Корней и лениво поднялся, натянул майку и джинсы, вышел на кухню. На диване сидел парень с вечеринки, бывший индеец Аскук. В чёрной водолазке и фиолетовом берете, он мазал лицо белилами.
– День уныл, и я простыл. Такие новости, Корней, – признался Аскук.
На то молодой человек ничего не ответил, но сел рядом.
– За пьянство меня уволили из театра, Корней, – добавил Аскук, скрывая пудрой свой красный нос.
На журнальном столике, расположившемся у дивана, стояли зеркальце и стакан с жидкостью карамельного цвета. На стенке стакана белел отпечаток губ. Докончив красить нос, Аскук опустошил стакан и крякнул. Корней заметил:
– Мне говорил один умный мужик, что величина души прямо пропорциональна глубине её падения.
– Тогда моя душа – величайшая! – с достоинством произнёс Аскук.
Корней повернулся к молодому человеку, поднял руку и, улыбаясь, постучал ладонью по его печальному керамическому лицу:
– Каждый из нас велик, но по-своему.
– Дай-то бог, – согласился Аскук, закрашивая веки чёрным. – Вот стану я клоуном, и никто никогда не заметит, что мой нос – красный. Я принял решение – ухожу в цирк.
– Здраво.
– Благодарю.
Аскук достал из-за спины бутылку, налил себе и спросил Корнея:
– Бушь?
– Не, я не могу. Я обещал не пить.
– Кому?
– Себе.
– Моё почтение. А я за тебя выпью. Ну, и за себя, конечно, тоже выпью.
Аскук немедленно выпил, а потом налил ещё и снова выпил:
– Так и не представился же я, да? Меня Андреем зовут.
Андрей пил и рассказывал, а Корней слушал: о тяжёлой судьбе актёра, который зарабатывает в театре три копейки, а в кино его не берут, и как это вообще-то сложно – вкладывать всего себя, но видеть полупустые залы в родном драматическом театре; о постоянных сомнениях в собственном даровании, ведь если бы был хорош, то обязательно бы взяли, точно бы уже и деньги появились, и признание. Надо сменить амплуа, надо пойти попробовать себя в другом, но в приближённом к актёрству. Вот Андрей-Аскук и решил устроиться клоуном, но клоунада – у него в театральном её только один семестр преподавали, но на экзамене он пятёрку получил, хотя даже и не ходил толком – работал курьером, деньги были нужны, на девочек… Но вдруг на самом деле работать клоуном – это его? Вот он у Ани выпросил основу для теней и на оставшиеся деньги купил белила с дагестанским коньяком.
– Но ничего. Вот денег скоплю чуть-чуть и уеду в Москву. Там-то уж всё и заиграет. Всё будет, – с надеждой подытожил Андрей и заплакал.
Корней посмотрел на часы, висевшие над кухонной плитой. Без пятнадцати три. Надо торопиться. Он сочувственно сказал Андрею «ну-ну», шлёпнул нелепо его по коленке и ушёл обратно в комнату собираться. Быстро накинул на себя куртку, напялил ботинки и побежал к Казанскому собору.
Ещё издалека он увидел Аню. Причёсанная, светлая, непривычно её видеть в сером пальто до колен, из-под которого выглядывают чёрные легинсы и кроссовки. Корней подбежал к ней:
– Прости, я опоздал.
– Нет, это просто я пришла вовремя.
– Ты знаешь, в Москве среднее время опозданий на встречи двенадцать минут, поэтому, извини, по инерции ещё в том ритме. Извини, пожалуйста.
Аня рассмеялась:
– Смешной ты, Корней, доверчивый. У тебя ещё минут пять есть, чтобы опоздать, так что молодец – пунктуален.
– Ну, спасибо.
– Ну, не за что. Ты ходил в Казанский?
– Нет.
– Тогда велкам.
Аня перед входом надела платок, и лицо её, нежное, округлилось, как солнце. Молодые люди зашли внутрь. Едва касаясь колонн, Аня медленно шла по залу и смотрела по сторонам заворожённо, словно в первый раз. Корнею не хотелось смотреть на богатое убранство собора, которое к тому же как будто давило на него, сжимало, несмотря на простор. Ему хотелось смотреть на Аню долго и незаметно, мечтая о том, что всё будет… и вдруг золочёные стены рухнули разом на голову Корнея, он чуть не упал, откуда-то появившийся незнакомец подхватил его и тревожно прошептал: «Эй, парень, ты чего?» Корнею стало так стыдно за свою беспомощность, за ватность своих ног, за то, что подумают, что он пьяный, что Аня подумает, если прямо сейчас посмотрит на него, увидит его таким, он собрал всю силу свою и в секунду выпрямился, встал твёрдо и сказал не своим голосом: «Да, всё в порядке, спасибо. Извините, просто голова закружилась». Хорошо, что Аня шла чуть поодаль. У Корнея пошла из носа кровь, он достал платок и начал вытираться, платок быстро напитался красным, но кровь всё-таки удалось остановить. Аня обернулась и подошла к Корнею:
– Ты в порядке?
– Да, всё хорошо. А что такое?
– Кровь.
– А, это. Такое у меня иногда бывает.
– Ты хорошо себя чувствуешь?
– Да, я себя чувствую отлично.
– Ладно. Вот, возьми ещё влажную салфетку, а то платок совсем грязный. Пока давай выйдем.
И холод с моросью, вся эта желтизна чужого города, давившая на Корнея, когда он вышел с Аней из собора, отступили.
– Хочешь, мы можем вернуться, если ты себя плохо чувствуешь, – беспокоилась Аня.
– Нет, правда, мне нормально. Пойдём ещё куда-нибудь, пожалуйста. Я здесь ничего толком и не видел.
– Тогда давай попробуем подняться на Исаакия.
Корней кивнул. К следующей цели молодые люди пошли через Невский проспект, а затем завернули на Адмиралтейский. У перекрёстков Корней стоял и смотрел на людей: похожи они на московских или нет? Правда, что торопятся они медленнее, так же куда-то опаздывают вечно, или всё-таки враки рассказывают? Действительно ли настолько тут много модных, хипстеров этих в узких джинсах, с выбритыми висками и с кручёными усами, в очках без диоптрий с чёрной оправой? Но никаких отличий от московской толпы, дожидающейся зелёного цвета светофора, Корней выявить не смог.
