полная версия

Даниил Константинович Диденко
И ничего под небом, кроме Бога…

Век гуманности

О, век гуманности, сверх меры ты истек

Кровавыми следами от побоев.

Мы ждем, но что? Видение? Свисток?

В знаменьях предначертанных героев?

Поет теперь луна, и солнце ждет.

Во тьме ль всегда безумия творятся?

О, вы, кто думал, Бог вас не найдет

В ночной пурге средь злата и фаянса,

Не за богатства страх держите ныне,

Ведь в бронзовой ореха скорлупе

Гниет среди притворства и гордыни

Запревший мякиш в вязкой похвальбе…

Этим темным февральским днем…

Этим темным февральским днем

Я приду, а потом исчезну,

И в отчаянном сердце твоем,

Может быть, поутру воскресну.

Прежде ваш, а теперь ничейный,

На прощанье жмет руку крепко

Идиот, гражданин идейный,

Человек....человек-однодневка…

Но не верю, что может поэт,

Как твердят мне несносные лица,

За тяжелую выслугу лет

Лишь в могиле любви добиться.

Я не верю! не верю! не верю!

Хоть отправьте меня на Юпитер!

Хоть за мрачной чугунной дверью

На замок и на цепь посадите!

Этим темным февральским днем,

В хлад крещенский и снежную бурю,

Светлым садом в раю пленен,

Теплым ветром тебя обдую,

Обещая, что лучше точно

Скоро жизнь для тебя начнется,

На ногах ты уж встанешь прочно.

Путь тебе освещаю солнцем

Между сопок и гор скалистых,

Виноградною кистью терпкой,

Пузырьков этих вин игристых.

На прощанье жму руку крепко…

Заварка и вода

Твой взгляд все больше прежнего отчаян,

Ты ждешь чего-то, смотришь в никуда.

Садись за стол, попьем сегодня чая!

Что нужно нам? Заварка и вода!

Садись за стол. Давай заплатишь ты?

Не вынимай бумажник, я шучу.

Чтоб отдохнуть от этой суеты,

За посиделки сам я заплачу.

Как день прошел? Что нового? Как сам?

Стряслось ли что, раз ты вот так растерян?

Опять молчишь, как чертов партизан!

Хотя, так даже лучше, я уверен.

Погода – дрянь, противнейшая морось,

Такая чепуха, хоть в гроб ложись.

Давай-ка расскажу я лучше новость,

Немного про свою простую жизнь.

Сегодня у меня к раздумьям тяга.

Что нужно нам для счастья, капитал?

Но где тогда тот богатейший скряга,

Который в тихом счастье умирал?

Чего мы ищем? Славы и печали?

Нам первого достать не удалось,

Второго же по горло нахватали,

Пока любовь искали, словно кость.

Расслабься, друг. Чего еще желать?

Ты по годам здоров и коренаст,

В твоей походке мужество и стать,

А мне никто и руку не подаст.

Взгляни в окно: лишь морось и ненастье,

Но разве морось не была всегда?

А для обыкновеннейшего счастья

Что нужно нам? Заварка и вода!

Рождество

Стеклянным снегом обрамилось Рождество,

И я воскрес! И во груди и сердце бьется,

И вместе с тем внутри явилось божество,

И в темный день я жду ее скорей, чем солнце.

В краях степных внезапно оттепель вернулась,

И так звенит в ручьях холодная капель,

И от рождественского снега разогнулась

Лесов величественных ель.

Ведь я сначала был лишь смертию объят,

И денно-нощно я лежал тогда могилой,

Теперь меня единолично вдохновят

Объятья милой.

И для меня отныне самый яркий сон –

Сердец влюбленных бьенье в унисон…

Я брел сквозь сонные луга…

Я брел сквозь сонные луга:

Туманов край, крутые дебри,

Где дикий Пан, лесов слуга,

Скитальцев вел сквозь злые черни.

Так брел и брел, и жаркий пыл

Свой утолить никак не мог.

Глазами зряч, но все же был

Я сердцем слеп. Коварный рок

Меня лишь в этом убедил!

Я думал, что душа слепа,

Но пусть же знают иноверцы,

Что пробудила ото сна

Меня любовь другого сердца.

Отныне с ней я навсегда…

Хрусталь

Хрустальный я отдал тебе стакан,

Но он упал. Упал печально на пол.

И чтоб его тоскою не заляпал

Весь мир, его я спас тогда от ран.

На первый взгляд, он кажется пустым.

И только время первый взгляд исправит.

Наполненный терпением святым,

Он нам блаженство от покоя дарит.

Теперь и я стакан сей уроню,

Поскольку сам упал сейчас я наземь.

Храни его, как я его храню,

И не роняй в коварной смуты вязи…

Без ласки, что без крова

Иду к тебе без ласки, что без крова.

Мосты кругом и улицы во тьме.

И взор мой в небо устремлен сурово.

Последний взгляд очей твоих в уме.

Хочу порой на месте провалиться,

Когда во мгле околиц я один…

Я на земле, но для меня ты птица.

Души прекрасный пыл неукротим.

Когда смеюсь, на небосводе много

Смиренных звезд, танцующих в ночи.

Сегодня несравненно одиноко:

Одна луна, тусклее что свечи.

Иду к тебе без ласки, что без крова…

В уме моем один сейчас вопрос:

Когда услышу и узнаю снова

Твой смех и аромат твоих волос?

Я видел сон в младенчестве беспечном…

Я видел сон в младенчестве беспечном:

Смиренная царила тишина.

И на меня взирал Господь Предвечный.

Струились волнами сребристы облака.

Три ангела парили над главой,

Играя лютнями, воззрившись с высока.

И все, что скрыто дымкою седой,

Светлее стало чаши молока.

В моей груди, в душе и в сердце свет –

Любовь отца и матери моей.

Господь сказал, что чище чувства нет:

«Любовь, мой сын, и до заката дней –

Маяк души твоей бессмертной.

И на краю Земли люби родных.

И если ты один среди толпы несметной,

Не преклони главы пред силой злых.

Снеси все беды, будь силен душою.

Не позабудь добро и ждать умей.

Не ставь вопрос ребром и будь собою,

И почитай сердечно всех своих друзей».

С тех пор, мой друг, минуло много лет,

И позабыть уже не в силах я

Тот чистый, божий, райский свет

И глубину мирского бытия

Восточный ветер

Услышал ветер я, что дул с Востока,

И сразу вспомнил вдруг родимый край.

Но не дойти туда, ведь он далеко,

Так дуй же, ветер-друг, не преставай!

Как шаловливый сын, как блудный странник,

Тебя я ждал сейчас, и ты пришел!

Я помню детство, друг, и кнут, и пряник…

Но ты скажи мне, как меня нашел?

Иль дуешь рядом ты, чтоб грусть навеять?

Подумал ревностно, что я забыл?

Что я сижу, как трус, благоговея,

Забыв, откуда ты, мой друг, прибыл?..

Все чаще чудные просторы…

Все чаще чудные просторы

Дальневосточной стороны,

Ввиду характера простого,

Дыханьем легким, но суровым,

От снов моих удалены.

Они в тени, в оврагах грязных,

В своих причудливых чертах,

Повадках строгих, но отвязных,

В глуши лесной и пенье птах,

Поднялись вновь в моих глазах.

Зовут меня места глухие,

Маня приморской красотой,

Своею жизнью непростой,

В пургу снегов и рок стихии,

Ведя на гибель за собой.

Но я, поэт, судьбы приняв

Сиюминутное посланье,

Свой дом покинув в упованье

На закулисья громких слав,

Кубанский принял вдруг устав.

Да, выбор сей меня волнует!

Как в пелене багряных вод,

По ком муссон холодный дует,

Куда Амур-река идет,

Меня сомнение грызет.

Но ты, прекрасная любовь,

Морей синеющих краса,

Моим терзаньям уготовь

Изгиб судьбы прекрасный вновь,

Как океанская коса.

И я клянусь, и на коленях

Тебя о здравии молю

Твоих детей, в туманных тенях

Стоящих ныне на краю,

Вошедших в молодость свою.

Но память прошлого чиста.

Меня, как знаешь, вспоминай,

С любою стороны моста.

Прости меня, навек прощай,

Амур-отец, родимый край!..

Проза

«Но сердце благороднее головы…» – размышления о творчестве В. И. Лихоносова

«…есть много в коренной природе нашей, нами позабытой, близкого закону Христа…»

Н.В. Гоголь

Воистину, русская душа – это дебри, разобраться в которых бывает не то что трудно – подчас практически невозможно. И мы то и дело, находя в книге или песне какой-то неведомый лирический отзвук, мотив, близкий самому биению нашего сердца, не в силах осознать, что роднит далекого автора и всех нас.

Вот и теперь, погружаясь с каждым днем все глубже в творчество Виктора Ивановича Лихоносова, я чувствую, насколько сильно откликаются его слова в моей душе. Да-да! Именно чувствую. А понимаю ли?.. Но с чего мы вообще решили, что можно осмыслить чувственное? Ведь это и есть наша главная ошибка при изучении всякого русского, близкого именно душе, слова! И вспомните прежде всего, насколько губительно может быть познание для нас, потому что «во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь»¹. И насколько целительным бывает обыкновенное счастье. Счастье жить, находиться в одном шаге от будущего и прошлого. Или просто читать строки классика и видеть в каждом предложении не «лирического героя», загнанного в рамки чьего-то понимания, а самого себя. И спрашивать потом друзей, родных: «А чувствовал ли ты то же самое?..» И получать в ответ не порицание, допустим, а простодушное согласие! Послушайте, ведь об этом писал Лихоносов в «Осени…»: «…что же одиноко порою становится после снов? Не оттого ли, что то и дело слышишь укоры умного нашего современника, который все-все на свете знает, только благоговеть не умеет?..» ² И будто бы по этой же причине мне самому, как сказал однажды Виктор Иванович, становится «неловко на улице литературы».

 Неужели кто-то из нас стыдится теперь проживать, а не осмыслять? Быть, в конце концов, ребенком. Тем самым ребенком, о котором так проникновенно писал Виктор Иванович в своих произведениях. Вспоминать «свою жизнь, стихи, давние и новые, в которых много искренних, но бесполезных слез», ожидать развязки человеческого существования, где сама жизнь не жизнь, и смерть совсем не смерть, а уже что-то более сакральное, не материалистичное. Считать всем сердцем, что люди прошлого не просто легли в землю, а растворены во времени и в самом воздухе, в том предзакатном ветре, что дует на берег Тамани. Они есть дух наш. Это вечная связь поколений, которую ощущал классик, а теперь проникается ей каждый, кто берет в руки сборник «Тут и поклонился», и бережливо не читает, нет! проживает каждую строчку! Это чувственная причастность к самой сути нашего бытия. Здесь разум отходит на периферию. Оттого и совершенно по-детски трогательно воспринимаются многие строки Лихоносова. Ведь именно ребенок – дитя, не успевшее вкусить людских страстей – познает мир через чувства, а не разум. И это позволяет ему стать полноценным человеком со своими мыслями, переживаниями.

А нужно ли стыдиться всего «колыбельного» в нашей душе, всякой истинно русской, «памятливой» мысли, тяжким грузом упавшей на сердце? Ведь это вздор! Особенно сейчас, когда по всему миру десятками тысяч можно найти людей в каждой стране, яростно ненавидящих всякое русское слово. Да ведь даже у нас есть откровенные русофобы, предатели. И, кажется, были практически всегда. Разве не эти люди призывают к расколу среди нас, пока настоящие сыны Отчизны берегут родное слово, древнее слово? Ведь только русский по духу человек поймет, что объединяет его с Россией. Почувствует, что подарком судьбы для него стало рождение и бытие здесь, возможность разделить со страной счастье и тяготы, не отринуть всего необъяснимо близкого сердцу, как делают сейчас порой. Об этом писал Виктор Иванович: «Ну почему мы могли забывать детство родины, не жить ее легендами, сказками, поучениями, как, например, греки и римляне живут своими?..»³ Неужели дошли мы до того, чтобы стесняться всего близкого сердцу от рождения?

Быть может, если бы мы все умели так чувствовать, так любить родной уголок, то не произошло бы всех исторических бурь, негодований. И, быть может, не задавался бы русский писатель такими тяжелыми вопросами, не приходилось бы ему призывать соотечественников к гордости за Отчизну. Но все-таки такой исход неизбежен, ведь писал же Лихоносов: «Можно только почувствовать, объяснить не в силах…» Чувственное, в отличие от рационального, не может дать ответы на все возникающие у нас вопросы. Но только чувственное может подарить человеку Веру. Чтобы и сквозь века пронести наши мысли, плачи, хожения, песни. А потому и далекий потомок, с такой же русскою душой, надеюсь, скажет: «Зачем же стыдиться, друзья?! Ведь все это наше, все это мы!» И не будет больше ни он, ни кто другой стесняться вопрошать и плакать, скрывать свои переживания о будущем и настоящем Родины. Вот что чувствуется прежде всего, когда читаешь творчество Лихоносова.

Не возникает какой-то «канцелярской», «казенной» мысли, не хочется разбирать произведение с точки зрения структуры или каких-то иных, совершенно формальных признаков. Читаю, например, вот эти строки из «Люблю тебя светло»: «Родина, студеная чалдонская земля моя, зачем покинул я тебя?..» – и что-то пробирает меня до глубины души. Сразу вспоминается Дальний Восток, те снежные в буранах места, родное гнездышко, откуда повелось мое время. Или читаю в «Осени в Тамани» эти строки: «Кое-где церквушка грустит, одинока-одинока, и жалко ее, как человека…» – и думаю: «Все это было, было!» И сам я часто хожу, сокрушаюсь, чувствую. Ведь все это на ладони, это народный эпос, в котором чуждые русской культуры люди никогда участвовать не станут. А Виктор Иванович мог, и с какой силой! И в принципе становится ясно, какими бесполезными перед такой величины писателями, настоящими лириками, становятся все эти даты, цифры, привязки ко времени. Читаешь и думаешь: «Вот здесь глубина! Вот это вечное, которое могло бы быть сказано в любой день, любой год, потому что относится ко всем нам в целом, к человеку русскому по духу, сквозь века!»

Да только теперь вопрос должен возникнуть: а достойны ли? А сохраним ли мы – весь народ наш – память о Лихоносове так, как берег он свою о каждом живом или навсегда ушедшем человеке? Вот что действительно страшно – позабыть! Будет ли кто-то за пределами Кубани, например, так же читать, так же чувствовать, как чувствовал за всех нас сразу Виктор Иванович? Ведь это он сказал: «Читаешь книги и видишь, как упорно ищут то, что исчезло, пропало, зарылось. Но рядом, в свои дни, окутывается тайной чья-то судьба, на глазах превращается в тайну лишь потому, что никому до нее сейчас нет дела, а потом родится какой-то Петька и будет искать и кусать локти. Где-то по всей нашей огромной земле живут люди, и о многих не знают, как они богаты опытом, судьбой, некоторые ждут, кому бы выговорить свою отстоявшуюся правду, познание своего единственного времени, своего часа на земле, но умирают – и ни строчки, ни слова от них не достается…» Ведь это он, как настоящий летописец русской истории, заботился о памяти поколений. О всяком известном или неизвестном нашем соотечественнике. И не было стыдно тогда за всю присущую русской душе сентиментальность, как происходит нынче в кругах либеральных. Потому что сердце, как сказал писатель, «благороднее головы» ⁴.

И это, думается, одна из причин, по которой наши и зарубежные постмодернисты, различные «пустотники», будут всегда чужими для русской культуры. Ведь все это мысли материалистические, взращенные на почве идеологии потребления. В них нет ни капли той христианской человечности, сопереживания всякому сущему на этой земле. Лихоносов же в своем творчестве открылся передо мной, как человек живой, человек чувств и терзаний, размышлений и переживаний о прошлом, настоящем и будущем России. Для него все ушедшие безвременно люди будто бы и не умерли даже, а просто уснули, растворились здесь, среди нас. Так и он для меня в этом летописном «рукопожатии» поколений остался живым.