Даниил Альшиц
Секрет политшинели
«ПРАВДУ! НИЧЕГО, КРОМЕ ПРАВДЫ!!»3
Рассказ
Говоря откровенно, нахожусь в некотором колебании – рассказывать эту историю или не стоит. Вы, наверное, про подвиг какой-нибудь хотите услышать. А я такой «подвиг» учинил, что и вспоминать неудобно. Правда, по глупости. Как говорится, по молодости лет. Впрочем, тогда, в сорок втором, мне уже двадцать стукнуло. Люди в таком возрасте, бывало, ротами командовали. Недалеко и за примером ходить. Я сам как раз в то время и был назначен командиром роты. Точнее – временно исполняющим должность… Ну, я чувствую, что уже начал рассказывать. Тогда по порядку.
Июль в сорок втором стоял сухой и жаркий. Пошел уже второй месяц, как наша дивизия на отдыхе и переформировке. Штаб и некоторые подразделения расположились на территории мясокомбината.
Настроение, помнится, было тогда у нас очень хорошее. Весна и лето принесли осажденному городу и фронту немало радости. Прежде всего – свет и тепло. Ленинградцы надолго, как тогда казалось – навсегда избавились от коптилок и буржуек, от заботы о топливе.
Гладкая, как стол, равнина вокруг Ленинграда, в которую зарылся фронт, выглядела зимой очень уж уныло. Воронки и гарь придавали снегу цвет коры старой березы – белого чуть-чуть, а все больше серое да черное. Теперь все кругом было живым, зеленым. Травой покрылась каждая кочка. Дерн, положенный поверх накатов блиндажей, и тот зазеленел. На территории мясокомбината и на Московском шоссе весело шумели деревья. Ни пушечные выстрелы, ни разрывы снарядов, ни доносившаяся с передовой пулеметно-ружейная перестрелка не могли заглушить щебетанье птиц. Повеселело и небо. Зимой низкие свинцовые тучи придавливали окруженный город сверху будто тяжелая крышка. Теперь их нет и в помине! Небо – легкое, прозрачное – поднялось выше солнца. Ну и главное – с питанием в армии стало гораздо лучше. Блокадная зима вспоминалась как далекий сон.
Дивизия наша вышла из боев изрядно поредевшей, и мы ожидали тогда пополнения командного состава. С Большой земли должны были прислать молодых лейтенантов, окончивших военные училища. Командир дивизии, полковник Лебедев, решил до их прибытия заполнить свободные строевые должности своими, дивизионными кадрами, обстрелянными в боях и знакомыми с местной фронтовой обстановкой. Вновь прибывшим, по его мнению, полезно будет сначала послужить на нестроевых должностях или помощниками командиров подразделений – присмотреться, обвыкнуть, понюхать пороха. Тут я и был назначен исполняющим обязанности командира одной из рот. Сам я считал себя вполне подготовленным для такого назначения.
Еще до войны, в институте, я прошел военную подготовку. Мне было присвоено звание младшего лейтенанта. Вот уже год я на фронте. Сначала рядовым ополченцем. Потом, осенью, два месяца был помощником командира взвода. После легкого ранения вернулся в дивизию, был назначен офицером связи при штабе и получил очередное воинское звание – лейтенант. Я тотчас навинтил на петлицы взамен скромных полевых кубиков – по одному с каждой стороны – по два ярко-рубиновых, добыл в каптерке хромовые сапоги. Вместо пилотки на моей голове красовалась теперь фуражка с красным пехотным околышем. Словом, я ощутил себя настоящим кадровым командиром. Не скрою – своим назначением я был очень горд. Шутка ли сказать – командир роты! Я мечтал, чтобы меня утвердили в этой должности, и свои новые обязанности выполнял старательно. Хотелось доказать, что во мне не ошиблись.
Хлопот на меня сразу свалилась уйма. Прием пополнения, получение обмундирования, оружия, боевые учения, караульная служба, строевые записки, боевые донесения… Во все я вникал лично, хотя и политрук, и мой заместитель – лейтенант из вновь прибывших, и старшина роты – все выполняли свои обязанности толково и старательно. Следил я и за внешним видом бойцов, проверял, подшиты ли на гимнастерках подворотнички, заботился о питании, об отдыхе. Ежедневно проверял состояние личного оружия чуть ли не у каждого бойца. Днем и ночью обходил караулы. Однажды рота возвращалась с учебных стрельб, которые я проводил на большом поле перед недостроенным Дворцом Советов. Бойцы печатали шаг под песню. Когда свернули от Средней Рогатки на Московское шоссе, я еще издали заметил высокую фигуру командира дивизии, шагавшего нам навстречу, и подал соответствующую команду. Рота прошла, держа на полковника равнение, четко, как на параде. Я подбежал к нему с рапортом. На его лице было написано истинное удовольствие.
– Спасибо за службу! – крикнул полковник Лебедев.
– Служим Советскому Союзу! – в один голос рявкнули бойцы первого взвода. Так же хорошо отвечали второй и третий взводы и пулеметчики. Я знал, что комполка докладывал Лебедеву, что рота под моим командованием хорошо подготовилась к выходу на передовую. Утверждение в должности, разумеется, могло произойти только после первых боев. Но до них было уже недалеко. Я нисколько не сомневался, что и в бою рота покажет себя хорошо. Так что мое утверждение можно было считать решенным. И вдруг – произошел срыв. Да еще какой!..
Была у меня одна слабость – велосипед. Мечтал я о нем с юных лет. Кататься, однако, приходилось только на чужих. Мать воспитывала меня и брата без отца. На студенческую стипендию тоже велосипедов не покупали. Но вот в самое, казалось бы, неподходящее время, во фронтовой обстановке, моя давняя мечта неожиданно сбылась. Один из немногочисленных гражданских, не покинувших свои домишки в прифронтовой полосе, предложил мне почти новую машину марки Московского велозавода. Цена была велика: две буханки хлеба, две большие банки тушенки, две банки сгущенного молока, полкило масла. С трудом уговорил я начальника АХЧ4 выдать мне командирский паек на месяц вперед. Пришлось взять кое-что в долг и у товарищей.
С приобретением велосипеда служба офицера связи – а было это еще до назначения командиром роты – превратилась для меня в радость. Я стал напрашиваться на поручения в отдаленные поездки. С особым удовольствием отправлялся и в город, а то и дальше, на Карельский перешеек, в штаб 23-й армии. Ну а домчаться до соседних частей – к бывшей станции Шушары или в сельцо Купчино, к которому от Средней Рогатки вела пыльная проселочная дорога, громко именуемая Южное шоссе, – было теперь для меня все равно что раз плюнуть. То и дело проносился я через различные «долины смерти» – открытые пространства, просматриваемые и пристрелянные противником. Бывало, фашисты посылали в мой личный адрес парочку мин, а то и снаряд. Заслышав отдаленный хлопок миномета или вой мины, я либо жал на педали, стараясь проскочить опасное пристрелянное место, либо на полном ходу соскакивал с велосипеда и кубарем летел в первую попавшуюся воронку или яму. Словом, мой верный «конь» доставлял мне большое удовольствие и не раз выносил из тяжелых положений. К сожалению, на моем пути ни разу не встретился какой-нибудь «вдохновенный кудесник» с предостережением о той крупной неприятности, которую мне предстояло принять от этого своего «коня».
Став командиром роты, я почти полностью прекратил катания на велосипеде. Не было времени. Да и солидность положения, как мне казалось, не позволяла просто так, даже в свободное время, без особой необходимости разъезжать по шоссе. Остался у меня только один маршрут. Изредка, по вечерам, пользуясь тем, что было светло как днем, я уезжал на пару часов. В городе все еще было туго с продуктами. При каждой возможности я старался отвезти что-нибудь маме и брату.
Уезжал, конечно, с разрешения командира полка. Мигом долетал я до виадука возле «Электросилы», где находился КПП фронта. Пропуск в город у меня сохранился со времени, когда я был офицером связи. Несколько минут уходило на проверку документов. Потом снова в седло. Не успеешь оглянуться – уже и Обводный. Там рукой подать до Технологического. А оттуда недалеко и до Невского. Ну а Невский – это все равно что дома. До моего подъезда от угла Невского и Литейного катить всего минут семь-восемь. Улицы тогда были мало загружены транспортом. Дома я задерживался недолго. Отдам продукты – и назад, в часть. Несусь – аж ветер свистит в ушах. Не задерживался и в пути, несмотря на то что искушения бывали. Тогда, в первую блокадную весну, на улицах, еще недавно таких пустынных, в вечерние часы стало появляться множество молодых женщин. Были они все еще бледны, все еще не по-женски худощавы, все еще не досыта накормлены, но зато веселы, жизнерадостны и жизнелюбивы. Назло войне и блокаде они надевали яркие, цветастые платья, какие были перед войной в большой моде. Группками или попарно женщины прогуливались по тротуарам, шутили, смеялись. Некоторые сидели на подоконниках раскрытых окон…
Конечно, война постоянно напоминала о себе. Она то и дело врывалась на ленинградские улицы. Огненные всполохи на мостовой, дымные пещеры пробоин в стенах домов, кровь и стоны, беготня с носилками, струи воды над руинами – все это по-прежнему оставалось бытом блокадного города. Но уже через несколько минут после артналета на улицах снова становилось оживленно. Силы жизни явно одолевали силы смерти, не боялись их. Да, всем этим женщинам и девушкам хотелось жить, хотелось любить. Это было заметно. Вероятно, никому на свете так остро, так яростно не хотелось жить, как тем ленинградцам, которые выжили среди сотен тысяч смертей, сами в течение долгих месяцев находились на грани смерти и продолжали оставаться под постоянной угрозой…
Скажу прямо – парень я был в ту пору красивый и вид имел, как я уже упоминал, весьма бравый. Стоило мне замедлить ход, как в мой адрес неслись игривые возгласы, предложения остановиться, поговорить… То и дело меня окликали из окон, приглашали зайти, послушать патефон. Не буду скрывать – хотелось мне и поговорить, и познакомиться, и послушать музыку… Бывали случаи, когда и время нашлось бы. Но иначе, чем улыбкой, шутливой фразой, кивком головы или взмахом руки, я ни разу не отреагировал на эти милые предложения. Сейчас даже трудно отчетливо представить себе – почему. Был я тогда в отношениях с женским полом неопытен, нерешителен и маскировал свою нерешительность в первую очередь от самого себя. Старался выглядеть как можно более серьезно и деловито. Я сам проникался уважением к своей солидности: «Лейтенант все-таки, боевой командир… Да и вообще война, не до шуток…».
Однажды солнечным июльским утром я сидел в своей каморке, в деревянном бараке напротив мясокомбината, и писал очередной приказ. Через открытое окно доносилось пение птиц, легкий ветерок шумел иногда в листве кустов и деревьев. Из тарелки репродуктора лилась тихая музыка.
Вдруг неожиданно музыка оборвалась, и штаб обороны города стал передавать очередное сообщение об артиллерийском обстреле. Такие объявления передавались ежедневно по несколько раз в день. Тем не менее я всегда прислушивался к ним с большим волнением. Для меня, коренного ленинградца, улицы и кварталы, которые упоминались, были хорошо знакомы и связаны с какими-либо воспоминаниями… Здесь живет, вернее жил, мой школьный товарищ, а здесь я, стесняясь прохожих, впервые гулял под руку с девушкой… Сюда приезжал в гости к тете и дяде, а здесь стадион, на котором мы, студенты института, сдавали нормы ГТО… А на этой улице ТЮЗ… А на этой… Словом, куда бы ни попадал фашистский снаряд, он так или иначе попадал в меня, в мою жизнь, в моих друзей, в мой город.
Сегодняшнее сообщение особенно меня взволновало. Обстрелу подвергался наш Дзержинский район.
«Как там мама?» – тревожно подумал я.
Время шло. Несколько раз прозвучало: «Интенсивный обстрел Дзержинского района продолжается». Я не мог усидеть на месте и побежал на вышку мясокомбината, где находился фронтовой артиллерийский наблюдательный пункт. С многими артиллеристами я был знаком и нередко поднимался к ним на НП. Оттуда в ясную погоду был хорошо виден почти весь город.
– Мой дом обстреливают! – крикнул я, входя в помещение пункта. – Разрешите посмотреть!
– Смотри, – сказал знакомый артиллерист и, не отрываясь от стереотрубы, протянул мне бинокль. Я прильнул к окулярам. Бинокль был сильный, но разглядеть можно было не так много. Между хорошо различимыми куполами Спасской и Пантелеймоновской церквей над домами стелился черный, словно заводской, дым. Что-то горело. Что именно, понять было нельзя. Может быть, мой дом. Может быть, моя школа… Наконец объявили, что обстрел нашего района прекратился.
Весь день до вечера я провел в тревоге. Чувство беспокойства за судьбу матери и брата с каждым часом нарастало. Я усиленно убеждал себя в том, что ничего не случилось. Не раз вспоминал теорию вероятности. Прикидывал, насколько уязвима наша квартира для прямого попадания снаряда. Но, странное дело, чем больше я убеждал себя в том, что все обошлось, – тем больше тревожился.
Квартирные телефоны в городе не работали. Пойти к командиру полка и попросить разрешения съездить домой я не мог. Только вчера отпрашивался и был дома. «Что же это за командир роты такой?! Каждый день к маме ездит!» – скажет он мне. «Нет, нет, отпрашиваться два раза подряд невозможно», – думал я.
День тянулся медленно. К вечеру я извелся от мрачных предположений. Закончив дела, я сел на велосипед, чтобы хоть немного развеяться. Не спеша доехал до Средней Рогатки. Потом свернул на Международный, прокатился до авторемонтного заводика. Там стоял наш автобат. Я все еще находился в расположении дивизии.
«А что, если доехать до железнодорожного моста возле «Электросилы», – подумал я. – Езды отсюда не более пяти минут. Там, возле КПП, я расспрошу возвращающихся из города командиров о подробностях утреннего обстрела – авось что-нибудь и узнаю».
Сказано – сделано. Через пять минут я был возле контрольно-пропускного пункта на границе фронтовой полосы и города.
Расспросы оказались делом пустым. Никаких подробностей обстрела моего района я не узнал. Рука как бы невзначай нащупала в кармане пропуск на право прохода в город.
«Проеду несколько кварталов, у гражданских больше узнаю», – мелькнула мысль.
И вот я в городе. Привычно вертятся под моими ногами педали. Вертятся чуть ли не с такой же скоростью, какую я выжимаю при пересечении «долин смерти». Еще быстрее вертятся в голове мысли: «А что, если уж доскочить до дома? Обернусь быстро… В роте-то у меня порядок. Заместитель на месте… И старшина тоже на месте. В батальоне я только что побывал… Никто и не заметит моего отсутствия… Покатался, и все…».
Я быстро домчался до Обводного. Потом доехал до Технологического института. Где-то на Загородном екнуло сердце – а вдруг что-нибудь случится в роте? Но возвращаться было поздно – до дома уже рукой подать. Еще немного, и я возле своей парадной. Дом цел. Никаких следов попадания снаряда не видно. Мигом взбежал я по лестнице на четвертый этаж, постучался в дверь. Открыла мать. Вместе с ней возле двери стоял брат. К их удивлению, я даже не вошел в квартиру и, крича на ходу, что забежал на минутку, что меня ждут, тут же, прыгая через несколько ступенек, помчался вниз.
Обратный путь я проделал еще быстрее. Какая-то неведомая сила гнала меня так, будто я всю дорогу летел через бесконечную «долину смерти». Недоброе предчувствие шевелилось в душе.
Но вот и Средняя Рогатка. Вот наконец и мясокомбинат. Слева от шоссе стоят два больших строительных барака, в которых располагается наша рота…
Я не верю, не хочу верить своим глазам… Роты на месте нет. Не видно часовых у крыльца. Нет полевой кухни, всегда стоявшей между бараками. Под навесом позади бараков нет ни наших повозок, ни лошадей… Ужас – не побоюсь этого слова – охватил меня. Сердце забилось непривычно сильно. Я был разгорячен быстрой ездой, но теперь почувствовал такой прилив жара, что ободок фуражки похолодел на моих висках. На шоссе я увидел двуколку, удалявшуюся в сторону передовой. «Не наша ли?» – мелькнуло в голове. Я быстро нагнал повозку. В ней сидели два пожилых солдата – ездовые из моей роты. Узнав меня издалека, они остановились и сошли на обочину. От них я услышал о том, что два часа назад рота была поднята по тревоге и направлена на передовую. Ввиду отсутствия командира, которого разыскивали и командир батальона, и сам командир полка, роту повел мой заместитель… Больше эти бойцы ничего не знали. Я приказал им продолжать путь, а сам возвратился на мясокомбинат и явился к командиру батальона.
Увидев меня, капитан сокрушенно покачал головой.
– Иди к командиру полка, – сказал он. – С ним и объясняйся, – он воздержался от упреков и даже от расспросов. Я понял, что дело приняло весьма серьезный оборот.
– Что с ротой? Почему так неожиданно подняли? Вся дивизия и наш полк остались ведь на месте? – спросил я капитана.
Оказалось, что меня подвел случай, предвидеть который было совершенно невозможно. У одного бойца в одной из рот одной из дивизий обнаружили вошь. Роту эту немедленно сняли с передовой и направили в санобработку. Вместо нее приказано было подтянуть на передовую роту из нашей дивизии. Почему командование выбрало именно нашу роту? Это могло быть случайностью. А может быть, и нет. Рота хорошо себя зарекомендовала, и ее сочли наиболее подготовленной к тому, чтобы быстро сняться с места и занять оборону.
Командир полка майор Красногоров помещался в бывшем управлении мясокомбината на первом этаже. Я застал его сидящим на застеленной койке со стаканом крепкого чая в руке.
– Так, так, – нахмурился он, завидев меня. – Живой, значит, и здоровенький… А я, откровенно говоря, надеялся, что тебя гдето снарядом прихватило, что ли?!.. Извини, конечно. Но такого не ожидал от тебя. Никак не ожидал…
– Какие будут приказания? – спросил я упавшим голосом. – Идти мне в роту или не надо?
– В роте тебе теперь делать нечего. До решения твоей судьбы показываться солдатам не стоит. «Особист» тобою уже интересовался. Составил акт о том, что в момент выхода роты на передовую ее командир, лейтенант Мухин, отсутствовал, не поставив в известность о своей отлучке командира батальона и командира полка… Да и собственного заместителя тоже. Я позвонил прокурору дивизии, – добавил майор Красногоров, разглаживая увлажненные чайным паром черные усы. – Поинтересовался, что тут может быть… Говорит – трибунал. Самовольная отлучка в военное время в боевой обстановке… Приговор, само собой, условный – с отбыванием на передовой в штрафной роте. До первой крови… Рядовым, конечно.
Я стоял точно оглушенный тяжелым молотом, хотя в словах майора не было ровно ничего, чего бы я не знал сам, о чем бы уже не успел подумать. Красногоров, видя мое состояние, решил хоть немного меня подбодрить.
– Завтра с утра иди к командиру дивизии, – сказал он. – Кроме него, тебе никто не поможет. Попробуй, может быть, и убедишь его как-нибудь помягче с тобой обойтись.
Ночь я провел в своей каморке в опустевшем бараке. Спать не ложился – знал, что не засну. Пересказать, что я за эту ночь передумал, совершенно невозможно. Думал и о той проклятой вши и о себе… Проклинал свое легкомыслие, изничтожал себя как личность, в которой все хорошее, деловое, честное оказалось внешним, ненадежным, неустойчивым, у которой чувство долга уступает, оказывается, настроению, первому побуждению, вызванному личными мотивами. Я как бы сам уже писал себе приговор… Вместе с тем думалось и другое, что я все же еще не совсем пропащий человек. Я твердо знал: если случится чудо и все обойдется более или менее благополучно, я никогда, никогда в жизни не повторю подобной ошибки и мне можно будет доверять, как доверяли раньше… Нет, не так, как раньше, а еще больше можно будет мне доверять… Теперь уж на меня можно будет положиться, как на каменную скалу… Ах, если бы!.. Мысленно я выслушивал приговор трибунала, начинал писать письмо маме. Само наказание не очень страшило. Вернее, страх перед ним мерк перед чувством позора, который предстояло пережить. Я представлял себе, как приказ о моем разжаловании и наказании зачитывают на совещании офицеров дивизии. Или еще хуже – перед строем моих подчиненных. Я видел их лица, слышал их разговоры обо мне здесь в бараке, куда рота скоро вернется, возле полевой кухни… Я пытался вообразить себе разговор с полковником Лебедевым. Слышал свои объяснения – наивные, неубедительные. Представлял себе его строгое лицо. При всем желании я не мог вообразить, что полковник, вдруг улыбнувшись, скажет: «Прощаю тебя на первый случай…». Да, такого не будет. Это я понимал ясно. Зато другое было мне гораздо менее понятно – зачем я, собственно, иду к нему?
Полковника Лебедева я знал мало. Дивизией он командовал недавно. Говорили, что в ранней молодости он окончил юнкерское училище и успел принять участие в Первой мировой войне в звании подпоручика. В гражданскую потерял руку, но остался служить в Красной Армии. Словом, он был профессиональным, кадровым офицером. Это было видно по его выправке. Он не терпел расхлябанности, нечеткости в докладах о выполнении приказов, неопрятности во внешнем виде своих подчиненных. Сам он, несмотря на то что имел лишь одну руку, был всегда исключительно аккуратно одет и чисто выбрит. При этом он решительно отвергал всякую помощь со стороны вестового и адъютанта. Мне запомнилось, что после одного офицерского совещания полковник не позволил помогать ему надевать шинель… Чего хорошего мог ожидать я – нарушитель дисциплины – от человека, столь требовательного к себе и к другим?!
В восемь утра чисто выбритый, со свежим подворотничком, в начищенных сапогах я явился к адъютанту командира дивизии и попросил доложить обо мне. Тот велел мне подождать, пока полковник побреется и попьет чаю. Я сел на стул возле окна. Адъютант вскоре пошел к полковнику. Волнение мое сосредоточилось теперь на одном – примет меня полковник или передаст, что не желает со мной разговаривать.
Вернулся адъютант. Я невольно вскочил, хотя он был такой же лейтенант, как и я.
– Иди, – сказал он. – Полковник ждет.
Полковник Лебедев занимал большую комнату в конце коридора. Возле двери висела старая мясокомбинатовская табличка: «Отдел кадров».
Я взялся за ручку двери. В горле что-то защекотало.
Полковник сидел за письменным столом. Когда я входил, он укладывал на столе левую руку с протезом. Я впервые увидел его без фуражки. Темные с проседью волосы на его голове были зачесаны назад, образуя большие залысины. Серые мшистые брови были гуще, чем выглядели в тени козырька. Глаза тоже казались светлее, чем всегда. Но выражение в них было всегдашнее – суровое. Сидел полковник прямо, так же, как и ходил.
При виде командира дивизии я оробел окончательно, но, кое-как пересилив себя, встал по стойке «смирно» и произнес:
– Товарищ полковник! Лейтенант Мухин явился…
– Отставить! – сказал полковник. – Вчера небось тоже тянулся по стойке и рапортовал как положено, а потом вон что учинил!
Я опустил руку, продолжая стоять «смирно» и заставляя себя смотреть полковнику в глаза. Но это не удавалось – взгляд мой все время убегал то вниз, то в сторону.
– Зачем пришел?
– Разрешите доложить…
– Все ясно, – прервал меня полковник. – Ты сюда врать пришел. Мало того, что совершил тяжелый проступок, так еще обманывать явился! Один раз ты меня уже обманул – не оправдал доверия…
– Виноват…
– Короче, давай так: если расскажешь правдиво, без всякой утайки, где ты был, зачем отлучался, если ни вот столечко не соврешь, – полковник показал пальцами некую самую малость, – твое счастье. Если хотя бы чуть-чуть сфальшивишь, пеняй на себя. Тогда давай… К прокурору, в трибунал. Там ври сколько хочешь, если, конечно, тебе это дозволят… Понял, что я сказал?
– Так точно, товарищ полковник.
В голове моей мелькнул луч надежды. Для меня открылся спасительный выход. Почему бы мне не сказать ему правду? Да я с удовольствием! Кроме факта моей самовольной отлучки, я ведь ничего дурного не совершил и даже в мыслях не имел… А сам этот факт полковнику известен… Я уже раскрыл было рот… Но тут вдруг неожиданная мысль, будто тормоз, легла на мой язык. «Он же не поверит моему рассказу, – подумал я. – То, что я собираюсь говорить – как вчера после обстрела города провел день в тревоге, как потом колебался на каждом отрезке пути, ехать дальше или завернуть назад, как наконец решился «слетать» туда и обратно, – прозвучит фальшиво. Слишком уж все это будет выглядеть благостно, слишком невинно». Было ясно, что полковник ждет от меня правдивого признания в чем-то предосудительном. Мне показалось, что я угадал, какого именно признания он от меня ожидает… И я стал сочинять.
– Ехал я тут на днях на велосипеде. Под вечер. В свободное время…
– Видел. Гонял ты тут мимо окна. Делать тебе нечего. Дальше.
– Доехал до Средней Рогатки. Хотел уже завернуть обратно, как вдруг вижу – женщина идет…
– Так я и знал! – воскликнул полковник, ударив по столу протезом в черной перчатке, который для этого сначала приподнял другой рукой. – Ох, молодежь, молодежь! Стоило на три километра от передовой отойти, и как будто уже войны нет!.. Ну, дальше.
– Проехал я немного с нею рядом. Заговорил. Потом слез с велосипеда. Прошелся с ней немного.
– Что за женщина?
– Гражданская.
– Возраст какой?
– Не молодая уже, лет двадцать пять.
– Старуха, значит. Интересные у тебя понятия!
– Ну, разговорились. Когда стали прощаться, она меня к себе пригласила. Как раз на вчерашний день. Недалеко тут живет, на Международном проспекте. «Приходите, – говорит, – я буду дома одна. Подруга уйдет на работу».
– Довольно откровенно.
– Стал я вчера с утра думать, как бы съездить. Хотел отпроситься у командира полка. Стыдно было для такого дела отпрашиваться.
– Да уж. Не очень красиво.
– Понял я, что язык не повернется… Ну и отправился без разрешения. Надеялся, что обернусь незаметно. Раз-раз. Туда-сюда, и все…
– «Раз-раз», «туда-сюда» – ну и выражения! Это он первый раз к женщине едет! Что взял с собой?
– Хлеба. Масла брусок. Банки всякие – сгущенку, колбасу… Ну и спирта бутылочку.
– Ну, правильно. Дальше что?
– Поехал. Приехал. Поднялся. Постучал. Звонок не работает. Она дома была. Открыла. Здравствуйте, говорит. И я поздоровался…
– Зачем эти мелочи?!
– Она скатерть на стол постелила…
– Неужели скатерть? – полковник иронически улыбнулся.
– Да, – сказал я нетвердо, испугавшись, что говорю что-то не то.
– А что же можно еще на стол постелить? Простыню, что ли?! Зачем такую чепуху рассказывать?! Дальше!
– Поставила она стопки. Селедка у нее была карточная…
Я видел, что полковник опять хмурится, но никак не мог обойтись без подробностей, предчувствуя, что скоро именно с подробностями меня и затрет.
– Сели, значит, за стол. Выпили по стопке спирта.
– Неразведенного?
– Да. Запили водой.
– Потом что?
Перейти к этому проклятому «потом» я никак не мог. Рассказ мой безнадежно забуксовал около стола.
– Потом еще по одной стопке выпили.
– Ну?
– Потом по третьей…
– Ты что, алкоголик, что ли? – с удивлением посмотрел на меня полковник.
– Я?! Нет, что вы! Я в рот не беру… Это я тут для храбрости…
– Ну и помогло? Расхрабрился?
– Еще как! Я такую речь произнес…
– Речь? Какую еще речь?!
– Насчет тяжести войны. О чувстве одиночества. Не хватает, мол, женской ласки. А сколько проживешь на свете, и не знаешь…
– Ну и ну! До чего убогая у тебя фантазия! – воскликнул полковник, не подозревая, как метко попадали в точку его слова. – «Ах, какой я бедненький, несчастненький, как мне на войне тошно, пожалейте меня, мадам…». И это боевой офицер! Тьфу! Неужели тебя с души не воротило такие речи произносить?!
– Конечно, дурацкие слова. Теперь я понимаю… А тогда под влиянием спирта…
– А она все это радостно выслушивала?
– Так ведь тоже под влиянием спирта…
– Ах, так. Ну да… Потом что?
– Потом она ко мне подошла. Стала меня обнимать… Произнося эти слова, я понимал, что возвожу напраслину на выдуманную мною женщину, но иначе никак не рассказывалось.
– Она? Сама первая? Видно, изголодалась по ласке… – полковник понимающе и сочувственно покачал головой. – Ну и что же? Женщина-то хорошая была?
– Не помню. Все как в тумане было… Из-за спирта, наверное.
– Ну и недотепа же ты, Мухин! Разве можно было столько пить? Полстопки – не больше. Учти на будущее.
– Слушаюсь, товарищ полковник.
– Продолжай.
– Ну потом мы с ней опять за столом оказались и опять по стопке выпили.
– Нет, ты все-таки алкоголик, – сказал полковник. – Я прикажу за тобой последить!
– Потом я попрощался и поехал в часть.
– Так скоро? «Мавр сделал свое дело – мавр может уходить». Так, что ли?
– А как же еще? Я и так вон в каком положении оказался… А если бы еще дольше отсутствовал… Нет уж… Я ей прямо сказал: «Извините, у меня служба. Я из-за вас, возможно, буду иметь большие неприятности».
– Скажите, пожалуйста! Она же еще и виновата?! После всего, что было, сделать женщине такое заявление – это свинство! – полковник решительно встал.
– Из песни слов не выкинешь… – смущенно пролепетал я.
– Ладно, песенник. Все рассказал?
– Все.
– Хорошо. Теперь меня послушай.
Я молча вытянулся.
– Нехорошо. Все нехорошо! Службу нарушил. Вел себя со своей знакомой некрасиво. И выслушивать все это неприятно. Но надо было. Я твердо решил – начнет врать, пусть получает что заслужил… Твое счастье, что рассказал правду… Ладно, шут с тобой… Иди к командиру полка и доложи, что выезжал в город по моему разрешению… А потом быстро в роту. Дивизия скоро на передовую выходит. Смотри, в бою не подкачай!
– Есть, товарищ полковник! – воскликнул я, не помня себя от радости. – Не подкачаю, будьте уверены! Разрешите идти?
– Иди.
Прежде чем взяться за ручки двери, я повернулся и спросил:
– А если командир полка начнет спрашивать, где я был, все так и рассказать?
– Ты что, с ума сошел? – полковника так поразил мой вопрос, что он даже откинулся немного назад. – У тебя есть родственники в городе?
– Мать…
– Вот и скажешь, что к матери ездил!