Роберт Бюттнер
Сироты
Он застегнул рюкзак, развернул меня, и мы вновь зашагали по развалинам.
– Сам-то как думаешь?
Профессор, блин. Вопросы в аудиторию. Я начинал любить армию. Военные не спрашивают – они ясно говорят что и как. Я отодвинул назад каску и почесал голову через противогаз.
– Не знаю. Мне и с трехсот метров в мишень трудно попасть, куда уж рассуждать о трехстах миллионах миль? Наверное, есть какая-то особая система наведения. Только я бы не стал полагаться на дистанционное управление. У меня в детстве была радиоуправляемая машина, ну та, что с пультом. Так вот, всякий раз, когда сосед открывал автоматическую гаражную дверь, моя машина поворачивала влево.
Говард перешагнул через упавший фонарь.
– Мои мысли читаешь. Зачем инопланетянам рисковать и слать сигналы, которые можно заглушить?
Хорошо. Тогда как же, по его мнению, эти штуковины управлялись?
– Пилоты? – ужаснулся я.
Он кивнул.
– Камикадзе.
Меня передернуло.
– И мы ищем их останки?
– Шанс найти уцелевший труп практически нулевой. Но он мог бы подсказать нам, как переломить ход войны.
– Например, почему они настолько нас ненавидят, что пытаются уничтожить?
Говард поковырялся палкой в камнях.
– Ненавидят? Разве мы ненавидели вирус СПИДа? Просто он убивал нас и пришлось его ликвидировать. Почем знать – может, сериал «Я люблю Люси», который повторяли и повторяли в прошлом веке, плохо влияет на развитие их детей?
Следующие шесть часов я подпрыгивал всякий раз, как Говард начинал тыкать палкой в развалины, ожидая увидеть обгорелый труп инопланетянина. Больше на нас ничего не рушилось. Новых открытий мы не совершили. Но хлама насобирали столько, что можно было старенький «бьюик» собрать.
В лагерь вернулись к закату. Говард даже насвистывал под противогазом, довольный дневной поживой. Конечно, он «бьюик» на плечах не тащил.
Говард помогал мне разбирать рюкзак.
– Слушай, а почему ты решил там копать? Когда мы большой осколок нашли?
Я пожал плечами.
– Казалось подходящим.
– Очень подходящим.
Мы скинули защитные костюмы, черные от сажи. Говард застрял в штанине. Прыгая на одной ноге, он спросил:
– Ты сейчас на основной подготовке?
Я кивнул.
Он вожделенно смотрел на мой рюкзак.
– Знаешь, куда распределишься, когда закончишь?
– Если закончу. У меня как-то служба не задалась.
Когда я вернулся в третий взвод, ужин уже закончился, и горожане разобрали последние пайки.
– Чем занимался, Джейсон? – приветствовал меня Вальтер.
– Да так, ничем особенным, – безразлично ответил я. Прежде чем попрощаться, майор из генерал-адъютантской службы заставил меня подписать в трех экземплярах, что я обязуюсь никому не рассказывать о подразделении Говарда. Черт, после того, что я подмахнул, я даже не был уверен, что могу признаваться в существовании Питсбурга или себя самого.
Вальтер припас для меня паек из яичницы с ветчиной и даже бутылку «колы». У меня слюнки потекли.
Я ел, сидя на земле и опираясь спиной о колесо грузовика. Плечи болели от военных трофеев; лицо, где кожу не защищал противогаз, обгорело. Зато день с Говардом Гибблом показал мне, что человечество не сдалось. И если я вытерплю и останусь в армии, то, может быть, все вместе мы победим в этой войне.
8
По возвращении из Питсбурга всему батальону дали свободный день. В основном народ спал. Я же забрел в комнату отдыха и открыл для себя книги. Не электронные книги. Бумажные.
На каждую роту полагается по комнате отдыха: здесь солдаты проводят свободное время, которого в ходе основной подготовки обычно не бывает. Видимо, комнату так назвали, потому что час, проведенный здесь, равносилен хорошему воскресному отдыху.
У нас в этой конуре стояли настольный футбол с отломанными человечками, поднос со вчерашними печеньями из столовой, термос с кофе и древняя рыжая мебель, покрытая кожей животного, столь давно вымершего, что я о нем ни разу и не слыхал. Ногахайд*[2] какой-то. Честное слово – на ярлыках прочитал.
Вдоль стен расположились полки с книгами, как в библиотеках прошлого. Не то чтобы из списка самых скачиваемых книг нью-йоркской «Таймс», конечно. Тут были пожелтевшие от времени боевые уставы обо всем – от оказания первой помощи до, естественно, строевой подготовки. Интересней смотрелись «Трактат о военном искусстве» Сунь-Цзы и военные мемуары генерала Эйзенхауэра. Целые полки были посвящены походам Наполеона, Роберта Эдуарда Ли*[3] и Александра Македонского, а также хранили сложенные цветные карты размером с широкий экран, которые можно было трогать.
Бумажные книги – не то что электронные. Их возраст чувствуешь пальцами, вдыхаешь с воздухом.
Некоторые книги сами прожили интересную жизнь. На развороте одной было написано: «Дананг, Вьетнам, 2 мая 1966 года. Везунчику, которому не придется больше учиться как воевать». Другая подписана «На память о капитане А.Р. Джонсе, убитом в бою 9 июля 1944 года, Нормандия, Франция». О семье капитана ничего не говорилось. Вполне возможно, он был, как и я, сиротой. Но книга верно хранила память о его подразделении. Первая пехотная дивизия.
Я жадно глотал книги, полка за полкой, и едва успел в казарму к отбою. Потом долго убеждал себя, что интерес мой вызван лишь интеллектуальным голодом солдатской жизни. Иначе получалось бы, что судья Марч и Орд каким-то образом предвидели, что я и армия созданы друг для друга – идея слишком непостижимая, чтоб принимать ее серьезно. Я прихватил с собой Бентоновскую «Историю китайско-индийского конфликта: боевые действия зимы 2022 года» и прочел ее, пока тер унитазы свободной рукой.
С тех пор по ночам я пробирался читать в комнату отдыха. А дни мы проводили в лесах, изучая тактику мелких подразделений.
Кстати, мне эта тактика понравилась. Сам по себе, солдат с винтовкой – обычный серийный убийца на свободе. Но дайте ему одиннадцать хорошо вооруженных и обученных товарищей, поставьте грамотного командира, и их боевая мощь многократно преумножится. Они и задачу выполнят, и домой вернутся живыми.
Инструктора бросались фразами типа «сегодня вы познакомитесь с тактическими характеристиками группового оружия, используемого пехотным взводом». Иными словами, что хорошего в пулемете и зачем аж двум солдатам таскать его за собой.
Наши занятия состояли из полевых маневров и знакомства со специальным оружием. Стрелять из сорокапятифунтового пулемета M-60 модели 2017 года было интереснее, чем носить его на горбу. (Хуже приходилось только заряжающему: боеприпасы весили даже больше, чем сам пулемет). Все занятия пулемет таскал я. К призывам разделить со мной это счастье товарищи оставались глухими. Вот вам и солдатская солидарность. Пришлось стиснуть зубы и привыкать.
Через пару недель Вальтер прошептал мне за обедом:
– Я слышал, как один из ребят говорил, что ты ничего.
Мы сидели на голой земле, прислонившись к деревьям, среди мертвой, высохшей листвы, в вечных сумерках, которыми Пенсильванию – да и всю Землю – окутывала атмосферная пыль. По календарю стояло лето, а по погоде – сухая зима. Я скучал по зеленым листьям.
Я выдавил в рот коричневую массу из алюминиевого тюбика и проглотил. На смену боевым пайкам пришли менее старые ГУБы – «готовые к употреблению блюда». Три слова, и каждое из них – ложь.
– Я и так знаю, что я ничего.
– Да, но я в первый раз слышу, чтобы кто-то другой о тебе так говорил. По-моему, это хороший признак.
По-моему, тоже. Только хороший то был признак или плохой, а мир рушился на глазах.
Акции на биржах обвалились, а вместе с ними сгорели вложения пенсионеров, вроде моих приемных родителей, Райанов. Армия из последних сил добирала добровольцев: не могли же все вокруг копать ямы и тут же их закапывать.
Впрочем, несмотря на наше нытье, надо признать, что армия неплохо нас кормила, а враг оставлял человечеству все меньше и меньше голодных ртов. Однако даже в городах, которых миновала участь Питсбурга, гражданским выдавали еду по карточкам, цены в магазинах достигали заоблачных высот, а фруктами и кофе торговали лишь на черном рынке.
Похоже, нас натаскивали в пулеметном деле, чтобы подавлять голодные бунты. M-60 модели 2017 года был древностью времен Вьетнамской войны, слегка доведенной до ума после Афганского конфликта, но его огневой мощи вполне достаточно, чтобы превратить голодную толпу в кучу трупов. Нажать на спусковой крючок – для этого большого ума не надо.
Тем временем наш курс завершался через пару недель. Каждому выдали по кипе открыток с эмблемой пехотных войск – приглашения на выпускную церемонию для родных и близких (с кормежкой в столовой сразу после церемонии). Не знаю – может, планировали раздать всем по баночке ветчины с лимской фасолью. После того как каждая мамаша переберется на руках по горизонтальной лестнице.
Поначалу я плакал по умершим родственникам. Потом утерся и послал приглашение Дрюону Паркеру. Я пробыл с Дрюоном лишь день, прежде чем он сломал ногу, но привык к нему, как к родному. Другое приглашение я отправил Мецгеру. Исключительно смеха ради: он-то уже стал капитаном и сбил два снаряда, пока летал между Землей и Луной. Его счастливую физиономию и увешанную медалями грудь даже поместили на обложку журнала «Пипл». Третье приглашение я послал судье Марчу. Пусть улыбнется старик, прежде чем наденет на кого-нибудь очередные кандалы.
Пулеметчик – а я стал эдаким экспертом в обращении с M-60 – автоматически становится специалистом четвертого класса. После выпуска меня должны перевести в регулярную часть. Может, даже поселят в общежитие, где будет комната на двоих, центральное отопление и сортир с дверью, которой можно отгородиться от окружающего мира. После наших казарм такая жизнь кажется генеральской.
Всего несколько месяцев назад по мне, бездомному сироте, плакала тюрьма. Сегодня я получал деньги, которые даже не успевал тратить, и узнавал о вещах, которых прежде и представить не мог. У меня была кровать, горячая еда трижды в день и семья размером со всю американскую армию.
Жизнь сладка…
…Казалось мне.
9
Ой, нельзя было в последний день обучения пускать нас на полигон.
Мы сидели на скамейках и слушали наставления Орда. За ним зигзагом тянулись лабиринты траншей к валу из мешков с песком. Нам предстояло пробраться вдоль траншей и метнуть из-за вала настоящую гранату. За десять ярдов оттуда стояли раскуроченные древесные стволы. Граната разрывается на четыреста металлических осколков, и если кого вид деревьев не убеждает, что гранаты настоящие, достаточно обернуться и глянуть на грузовик скорой помощи, из кузова которого свешиваются ноги фельдшеров.
Дадут ли фельдшеры кислороду, если я скажу, что мне нечем дышать? Всем нам гранаты были не по нутру, но мне особенно. Перед глазами так и крутился Арнольд Рудавиц: как кровь хлещет из-под сорванного ногтя и он с криком бежит к маме, жарящей цыпленка на вертеле.
Обычно курс основной подготовки заканчивается игрой в войну. Надо бегать по лесам, спать в палатках и окопах, есть пайки, припасенные в рюкзаке. Что-то вроде диссертации по валянию в грязи. Однако до этого каждый должен метнуть по гранате. Мы еще не метали. Нам давно собирались доставить гранаты: все двенадцать недель мы ожидали их с минуты на минуту, как российский уголь (который в конце концов привезли) и спортивную обувь (о которой так и забыли). Так что мы уже успели завершить программу, и нам оставалось убить всего один день.
Боже, поверить не могу, что я написал «убить».
Все были в касках. Кроме, конечно, инструкторов. Эти важно расхаживали в своих неизменных головных уборах, как будто надеялись напугать гранату фетровой шляпой. Они оттащили ящики с гранатами в конец траншей, потом вернулись.
– Говорят, – прошептал Вальтер, – кому-то на прошлом курсе попалась бракованная граната. Еще повезло парню – только руку оторвало.
– Я слышал, – раздалось сзади, – в этих гранатах такие старые запалы, что они частенько взрываются раньше времени.
В мыслях всплыл окровавленный палец. Сердце чуть не выпрыгнуло из груди.
Я чувствовал своим плечом теплое плечо Вальтера. Тюфяк он или нет, а я к нему привык. Вальтер постоянно был рядом, и я уже читал его мысли, как читал когда-то мысли Мецгера. Наверное, для тех, у кого есть братья и сестры, это естественно. А меня это не переставало поражать.
Инструктор показал, как метают гранату. В гранате есть ударник на пружине, которую сжимает рычаг. Рычаг лежит снаружи, вдоль корпуса гранаты, и удерживается чекой. Выдергиваешь чеку, прижимая рычаг ладонью, и метаешь гранату – рычаг освобождается, ударник бьет по запалу, как захлопывающаяся мышеловка, и где-то через четыре секунды запал срабатывает. Железные внутренности гранаты разлетаются на кусочки и выпускают кишки из любого в радиусе пяти метров.
Перед глазами все плыло. Я видел только кровь и оторванные ногти.
Много я всякого нового и жуткого перепробовал с начала курса, но гранату кинуть не мог. А кидать надо – иначе не выпустят.
– Джейсон? Ты весь дрожишь? Тебе нехорошо?
– Нормально.
Пока примерно минутой позже меня едва не стошнило.
Вальтер тоже трясся.
– Как я тебя понимаю, Джейсон. Сейчас бы «Прозаку».
Это точно. Я запустил руку в карман штанов и нащупал две таблетки. Мой забытый «Прозак-2». Я носил с собой эти таблетки с самого первого дня. Приплюснутые от бесчисленных стирок, но все столь же эффективные внутри нетронутой пластиковой упаковки, они открыто бросали вызов армии с ее запретом на сильнодействующие средства.
У меня тряслись руки – я же выроню себе на ноги гранату к чертовой матери! Если бы только на полчасика успокоить руки, то все образуется. Я пропорхну по траншеям, швырну гранату куда подальше, пройдусь обратно – и в казарму, готовить парадную форму к выпуску.
Инструктор показывал, как будет выглядеть наше упражнение. В одной руке он держал гранату, прижимая рычаг так, словно от этого зависела его жизнь. Потому что – и вправду зависела.
Палец второй руки он продел сквозь кольцо чеки, удерживавшей рычаг.
– Дефектные взрыватели попадаются очень редко, – объяснял он. – Самая большая опасность – это выронить гранату. Даже не думайте это сделать.
Хорошо ему говорить. А я и дышать не мог. Он дошел до конца траншеи и выдернул чеку.
Пока все, затаив дыхание, смотрели на него, я вытащил таблетки из упаковки и провел рукой мимо рта. Пересохшим ртом я проглотил таблетки.
Инструктор метнул гранату и упал за мешки с песком. Мы присели.
Ничего.
Вернее, ничего в течение четырех самых долгих секунд на моей памяти.
Бум!
Земля и осколки окатили тех, кто стоял впереди. Инструктор поднялся и стряхнул с себя пыль.
Я улыбнулся, чувствуя, как по телу разливается приятное тепло «Прозака». Впереди инструктор подтолкнул первого курсанта к мешкам с песком. Сержант вытащил гранату из картонной упаковки, повторил, что надо делать, напряженно всматриваясь курсанту в глаза, и подал ему гранату.
«Поберегись!» – крикнули сзади.
Мы пригнулись. Я вдруг обнаружил, что дышу глубоко и ровно. Вальтер, чувствовалось, все еще был на взводе.
– Раз плюнуть, – прошептал ему я.
– Точно.
Бум!
Нас опять засыпало землей. Мы подняли головы и глянули на отряхивающихся инструктора с курсантом.
Значит, проходило все так: курсант кидал гранату, и инструктор тут же тянул его вниз, за мешки с песком. Видимо, иначе курсант смотрел бы, куда улетит граната, хоть и непонятно, зачем: очков за дальность или меткость тут не давали.
Так что, если попалась нормальная граната, главное швырнуть ее куда-нибудь за мешки – и все в порядке. Любая бабулька управится.
Я приближался к началу строя.
Я не так чтобы горел желанием кинуть гранату, но теперь, на «Прозаке», знал, что смогу. Инструктор отвел к мешкам стоявшего передо мной курсанта. Я обернулся на Вальтера, сжавшегося футах в двадцати позади меня и хлопавшего широкими от ужаса глазами. Я стиснул руку в кулак и поднял большой палец – мол, не робей. Он вымученно улыбнулся в ответ.
Несмотря на «Прозак», сердце у меня колотилось. Инструктор второго взвода потянул меня за рукав.
– Давай, Уондер.
Отстрелявшийся курсант радостно прошагал мимо меня, тряся головой от шума в ушах. Ничего, еще чуть-чуть, и я тоже пойду назад.
Мы прошли в обнесенный мешками с песком окоп. Спиной я чувствовал, как Вальтер перебрался на мое место.
Что если Вальтер не справится? У него ведь никогда ничего не получалось. Что если я сейчас брошу гранату, а Вальтер взорвется? От этой мысли мороз по коже пробежал. Я начал было оглядываться, но тут инструктор схватил меня за плечи и уставился прямо в глаза.
– Уондер! Слушай сюда!
– Есть, господин инструктор!
Он что-то говорил, повторял, что надо делать, а я все думал: как же я останусь без Вальтера, ведь это все равно, что маму опять потерять. Вальтер стал моим младшим братом.
– Все понял?
Отстраненно я почувствовал, что киваю, потом в руку мне легло что-то тяжелое. «Прозак», конечно, действовал, но я опять затрясся.
Ничего, все образуется. Что образуется? Я не знал, да и не хотел знать. Я только хотел, чтобы все это закончилось.
– Кидай, Уондер!
Я опустил глаза на руку – в ней дрожала граната. Что-то было странное в этой гранате. Ах, да, конечно, ей не хватало рычага. Рычаг выстрелил в воздух и ударился о мешок. Оказывается я, сам того не зная, выдернул чеку, высвободил рычаг и все еще держал гранату в руке. Как интересно.
– Твою мать! – Инструктор схватил меня за руку, и граната вывалилась из бессильных пальцев.
Не вылетела – вывалилась. Прямо у моих ног. Там и лежала, дымясь, шипя и покачиваясь. Запал загорелся. Через четыре секунды я умру.
Инструктор врезался мне в грудь, обхватив руками, словно борец. Меня подкинуло в воздух, мешки ударили по ногам, мы переваливались через них.
В голове промелькнуло: «Вот, значит, что происходит, если курсант роняет гранату – инструктор с курсантом просто выпрыгивают из окопа, и все остаются целы. Я буду жить».
Только вот Вальтер бежал ко мне и кричал: «Джейсон!». Кто-то сзади попытался схватить его, но было поздно. Вальтер нырнул вперед, широко разведя руки, как Супермен. Он упал на гранату, и я увидел его глаза – испуганные и в то же время гордые.
Потом инерция взяла свое, я перекатился через мешок и какое-то мгновение видел лишь контуры своих ботинок на фоне серого неба. Моя спина ударилась о землю, инструктор приземлился мне на грудь, и искры посыпались у меня из глаз.
10
Воздух вырвался из моей груди, как взорвавшаяся граната. Я лежал обездвиженный и ловил ртом воздух. Слава богу, граната была ненастоящей.
Плюх, плюх, плюх – посыпались вокруг комья земли. Один комок упал мне в лицо. Да нет, граната настоящая. И взорвалась по-настоящему. Инструктор так плотно навалился на меня, что его сердце стучало по моей груди.
Комок земли на щеке был теплым. Я смахнул его с лица, взял в руку и поднес к глазам. С него капало что-то красное. Это не земля – это мясо!
Я хотел закричать, но воздух никак не шел в легкие. Все равно я ничего не слышал. Неужто барабанные перепонки лопнули?
Чей-то силуэт промчался по небу. Широкополая шляпа. Инструктор четвертого взвода перегнулся через мешки и глянул в окоп.
– Господи Иисусе, твою мать.
Слова его доносились как через подушку.
– Фельдшера! – заорал он. – Гребаного фельдшера сюда!
Вальтер! Я столкнул с себя инструктора, сел, потом поднялся на колени. По ту сторону мешков суетились чьи-то головы. Я собрался с силами, перегнулся через мешки и посмотрел туда, откуда мы метали гранаты.
Дым кружился вокруг ребят, склонившихся над Вальтером. Он лежал, как упал – на груди, со все так же разведенными руками. Голова повернута ко мне, глаза открыты. Он выглядел нормально, разве что очки съехали набекрень, как всегда съезжали, несмотря на то, что Вальтер крепил их на резинке.
Только вот ниже пояса от него ничего не осталось.
Совершенно ничего. Лишь голова и туловище – точно у сломанного игрушечного солдатика в мусорном ведре.
Кто-то долго и надрывно кричал. До меня не сразу дошло, что кричу я сам.
11
Фельдшер присел рядом и прижал меня спиной к мешкам.
– Спокойно, спокойно. Ты цел?
Он осмотрел меня. Кто-то еще возился с инструктором, который вытолкнул меня из окопа и, видимо, этим спас мне жизнь. Сделал то, что пытался совершить Вальтер.
– Я-то цел. Вальтер погиб.
Я заплакал.
– Живой? – раздалось из-за фельдшерского плеча. Орд нагнулся ко мне, упираясь руками в колени.
– В полном порядке, сержант. Шок, кровотечение из носа и ушей. Может, барабанная перепонка порвалась. А вот второй пацан… – Фельдшер вдруг обернулся к Орду. – Сержант, этот парень чего-то принял.
Орд побагровел.
– Что?
– Зрачки у него – сами посмотрите.
– Да нет, это он от потрясения.
– Точно говорю, сержант. Может, это только «Прозак-2». Но парень точно на чем-то.
– Мне было страшно, – оправдывался я. – Я боялся, что не справлюсь. Всего-то две давно забытых таблетки.
Орд схватил меня за плечо и сжал. Больно. То ли он был взбешен, то ли давал понять, чтобы я заткнулся. На всякий случай я заткнулся.
– Вы знаете правила, сержант, – настаивал фельдшер. – Это должно войти в рапорт.
Орд скрестил руки на груди. Позади него на носилки грузили мешок.
Вальтер.
У меня остановилось дыхание.
Фельдшер обхватил меня за щеки и повернул лицом к себе.
– Только «Прозак» принял? Где-то в пределах часа, да? Больше ничего?
Я помотал головой.
Он закатал мне рукав, в воздухе запахло спиртом, а в мою руку воткнулась игла.
– Скоро полегчает.
– Спасибо.
– Не спеши благодарить, парень.
Мир расплылся.
Дальше помню уже потолок лазарета. Отбеленные доски, с которых свешивались голые лампочки. Капельница со светлой жидкостью рядом с кроватью и трубка, тянущаяся к моему локтю. Остальное помещение такое же белое, как потолок. Полдюжины пустых кроватей вокруг моей.
Двойные двери в конце палаты, застекленные матовыми стеклами. За ними маячили два серых силуэта.
– От него давно пора было избавиться, Арт, – раздался голос капитана Яковича.
– Он толковый парень, сэр. И вживаться начал потихоньку.
Это Орд.
– У него словно на лбу написано – того и гляди что-нибудь натворит.
– Сэр, у всех это на лбу написано. И наша задача превратить их в солдат, а не избавляться от них.
– А Лоренсен? Какой из него теперь солдат?
Силуэты остановились.
– Вы правы, сэр. Тут моя вина, не курсанта.
– Ерунда, Арт! Чтобы такой солдат, как ты, сломал себе карьеру из-за какого-то наркомана, нарушившего приказ?! Да с твоим послужным списком ты давно должен был стать главным сержантом и получить место при штабе.
– Я предпочитаю полевые задания, сэр.
– Да? Ну а я предпочитаю наказывать тех, кого следует. То есть не на тебя. Хоть, может, ты и сплоховал. Устав тебе известен – ему дано право выбирать между дисциплинарным взысканием и трибуналом. Я человек справедливый: захочет дисциплинарное взыскание, влеплю по полной. Но это все равно лучше трибунала.
– Сэр, чтобы трибунал вынес приговор, нужны доказательства.
– Доказательства? Да он сам признался фельдшеру, что принял таблетки.
Они помолчали.
– Вот уж от кого, а от тебя, сержант, не ожидал малодушия. Ознакомишь его с выбором, когда очухается.
Я смотрел, как мне в вену капает раствор.
– Есть, сэр.
Стук ботинок постепенно затих. За стеклом остался один силуэт – Орда. Он наклонил голову, снял свою неизменную шляпу, какое-то время, казалось, смотрел в нее, а потом вздохнул.
Я почувствовал, что опять проваливаюсь в сон, и улыбнулся. Наверняка мне приснился весь разговор. Я, может, и поверил бы в него, но Якович сказал, что Орд облажался, а это невозможно.
Через два дня меня выписали из лазарета.
В казарме было тихо, как в могиле. На койках лежали скатанные матрасы, на полу валялись собранные рюкзаки. Третий взвод сегодня выпускался. Громыхая ботинками, я протопал мимо коек к сержантской.
Через открытую дверь я увидел Орда: он сидел за столом и что-то писал. Я сглотнул подступивший к горлу комок и постучал.
– Входи.
– Курсант Уондер прибыл, господин инструктор.
Он оторвался от бумаги и положил ручку на стол.
– Здоров?
– Так точно, господин инструктор, доктора говорят, здоров.
Он кивнул.
– Уондер, что непонятного было в приказе о наркотиках?
Я присмотрелся, читая с перевернутого листа. Похоже, это уже входило в привычку. Орд писал письмо, адресованное Лилиан Лоренсен. Оно начиналось так: «Уважаемая миссис Лоренсен! Ваш сын был настоящим мужчиной и храбрым солдатом». Дальше Орд не дошел. В корзине валялись три скомканных листа бумаги. Слезы защипали мне глаза, к горлу подступил комок.
– Все было понятно, господин инструктор. Я совершил ужасную ошибку. Но вина тут моя и ничья больше.
Он снова кивнул.
– Чья тут вина, вопрос спорный, однако к делу это отношения не имеет. Сейчас тебе предстоит сделать выбор. Можешь выбрать расследование и трибунал, а можешь – административное наказание. Первый вариант означает суд присяжных, где тебя будет защищать адвокат из военно-юридической службы. Присяжных по твоему пожеланию собирают либо из офицеров, либо из сержантов. Обычно заседают офицеры. Ведь солдатская мудрость гласит, что сержанты большие засранцы.
– Кто бы мог подумать, господин инструктор!
Он чуть не улыбнулся.
– Второй вариант – дисциплинарное наказание, налагаемое непосредственным командиром. Тут как повезет. Апеллировать не к кому. Однако солдатская мудрость советует выбирать дисциплинарное наказание, так как убеждать приходится только одного человека, который тебя знает, а не кучу незнакомцев.
– Мой непосредственный командир – капитан Якович?
Якович не очень-то симпатизировал мне, стоя за дверью лазарета.
– Капитан Якович неукоснительно следует уставу, это верно…
Моя жизнь была на кону. Не время любезничать.
– Следует? Ребята говорят, он каждое утро себе в задницу новую копию устава запихивает, чтобы ровнее стоять.
Орд опустил глаза, прикрыл рот ладонью, кашлянул и продолжил:
– Капитан Якович следует уставу, но он справедливый человек. Он выходец из славной военной семьи. Я отвоевал вторую Афганскую войну под командованием генерала Яковича.
Помнится, на лекциях капитан Якович говорил, что издевательства над военнопленными – подсудное дело, и это при том, что наши шансы взять противника в плен были примерно сравнимы с моими шансами слетать на Луну. Бросить себя на милость Яковича или пойти под трибунал. Безвыходно, как ни крути.
– Что мне грозит в худшем случае?
– В худшем? Год военной тюрьмы, потом позорное увольнение, без всяких прав и привилегий.
– Тюрьму я переживу. Мне бы на службе остаться.
Орд нахмурился.
– Это вряд ли, Уондер.
У меня защемило в груди. Орд прав – я сам слышал, как Якович грозился вышвырнуть меня из армии.
– Но я же хочу остаться. Должен остаться!
Он прикрыл письмо ладонью.
– Тут я бессилен.
– Кроме Вальтера у меня в этом мире никого не было. Теперь все, что есть – это армия.
Только сейчас я понял, что значили для меня Вальтер и армия. Я сказал правду. И если Якович мне не поможет, надо рисковать.
– Пусть будет трибунал.
Орд побарабанил пальцами по столу. Он глянул на прикрытое ладонью письмо, тряхнул головой и поднял на меня глаза.
– Выберешь трибунал, точно вылетишь отсюда. Уж я-то знаю, немало их на своем веку повидал.
У меня слова застряли в горле, и я замигал, борясь со слезами. Одна просочилась-таки и покатилась по щеке. Орд похлопал меня по плечу.
– Ничего, ничего, сынок. Выдержишь. Переживешь.
Я смотрел на письмо. Я-то, может, и переживу, а вот Вальтер… И чего мне, собственно, здесь надо? К черту Орда, к черту всю эту кашу!
– Если я соглашусь на увольнение, даст ли мне Якович улизнуть от слушанья и избежать тюрьмы?
– Возможно, но…
Так чего же я жду? Надо бросать! Уволится, а дальше уже разбираться с судьей Марчем.
– Отлично. Тогда скажите капитану, что я увольняюсь.
– С другой стороны… Через два часа выпуск. За час можно пройти слушанье у капитана. Ничего не теряешь.
Я потряс головой и почувствовал, как шнурок трется о шею.
– Желает ли господин инструктор получить обратно зубную щетку?
Орд прочистил горло.
– Обычно я прошу ее назад после выпуска. Еще ни один, кому я давал ее прежде, армию… ммм… не бросал. Может, ты и вправду такой, каким казался в начале курса. Безвольный скоморох.
Ах ты сукин сын! Только я понадеялся, что Орд мне сочувствует, как он вон как наподдал. Я обиженно засопел и засунул щетку обратно под форму. Разумней всего сейчас все бросить, но Орд так меня разозлил, что я не думал о разумном. Сержант больше не улыбался, однако, по-моему, кивнул.
– Ладно, черт подери. Ваша взяла. Проявить характер? Так вот – Яковичу без боя от меня не избавиться. Я требую слушанья. И сейчас же.
