Борис Владимирович Попов
Болгарская неожиданность. Книга 5
– А велик ли был кобель?
– Да не меньше твоей Марфы.
– Ну хоть примерно скажи, на сколько он брал больше? – взмолился я.
Ванча, видя, что дело нешутейное, думала минут пять, поджав губы. Потом сказала:
– Дай ей порошка раза в три больше, чем человеку. Этим порошком не отравишься, он довольно-таки безобидный. Не будет прока, повтори в обед, а потом на ночь – задушит любую заразу и оборвет любой понос.
– А почему ты думаешь, что там зараза? – удивился я, памятуя о том, что официальная медицина дойдет до этой мысли еще ох как не скоро.
– Мне тут больно-то раздумывать не нужно, – отмахнулась Ванча, – так у нас все знахари и знахарки говорят.
Да, подумал я с горечью, а видимо, когда придут турки-сельджуки, и завоюют Болгарию, эти народные знания и будут утеряны безвозвратно.
– Только этот порошок, – добавила Ванча, – страсть какой горький. Люди-то его по маленькой ложечке, и то еле-еле глотают, у всех аж слезы на глаза наворачиваются. Как ты собаку заставишь большую ложку с горкой порошка съесть, я даже не представляю.
– Ну может смешать с чем? –неуверенно предложил я.
– Не знаю, – сказала, как отрезала Ванча. – И не взыщи: я порошок берегу для людей нашей ватаги, а не для собак, поэтому хотите пейте, хотите сплюньте или мимо просыпьте, все равно больше не получите.
Потом женщина насыпала мне три больших ложки порошка, и я, ухватив запасной бурдюк с водой и велев меня не ждать и ехать в Пловдив, вернулся к Марфе. Метод, как заставить кошку проглотить таблетку я знал – одна знакомая еще в прежней жизни научила. Крепенько запеленываешь кису в какую-нибудь тряпку, нажимаешь на место смыкания челюстей большим и указательным пальцем правой руки, а как Мурка разинет для дикого мява пасть, закинуть в нее таблетку как можно дальше левой, зажать пасть правой и массировать горлышко кошака левой. И милая кошечка глотает! Но правда потом долго шипит и негодующе мяукает. Но ведь среднеазиатский волкодав это вам не среднерусская кошечка, а мощный и грозный зверь, и с ним надо обходиться иначе.
Рассказал о волшебном порошке Марфуше. Собака уже начала слабнуть, и слушала меня лежа.
– Так что хочешь пей, не хочешь подыхай, я мешать не стану. Ты уже стала большой и умной девочкой, решай сама. Горечь, говорят, страшная, но больше у нас с тобой ничего нету и заменить эту курячью радость нечем. До Пловдива я тебя, конечно, доведу или довезу, на дороге не брошу, но лечить мне тебя больше нечем. Уж не взыщи.
– Мо-жет о-бой-дет-ся? – уже как-то слабенько пролаяла Марфа.
– Я лечу всякую дрянь уже тридцать пять лет, – сказал я, – при не очень опасном поносе, если ничего не есть, и только пить воду, быстро легчает, а ты слабнешь прямо на глазах. Тут если даже каким-то чудом и полегчает, я тебя за нами еще месяц на телеге везти буду. Все наши лошади без пастуха останутся, а ватага без охраны.
– Не хо-чу!
– Да и я не хочу. Этого только враги наши хотят – чтобы ты меня без охраны оставила.
Наконец эти мои речи обозлили урожденного защитника хозяина и пастуха разной живности донельзя. Марфа вскочила и зарычала, оскалив зубы:
– Да-вай прямо в пасть!
Я налил ей в миску воды, зачерпнул полную ложку целебного порошка, и закинул его, не побоявшись зверских зубов, поглубже. Марфуша не раздумывая глотнула и торопливо стала запивать.
Отпившись, повернула ко мне свою массивную голову, и гавкнула:
– Гадость!
Я пожал плечами. Лишь бы помогло, а приятный вкус нам и не обещали. Я постелил прямо на снег ближе к обочине дороги теплую конскую попону, Марфа на нее легла, а я сел рядом и обнял ее за шею. Особого мороза днем не было, солнце грело. Мы разговаривали, строили планы, что будем делать по возвращении домой, временами я негромко пел, а она чуть-чуть подвывала. Так шло время. Последний раз стул был около часа назад, но обильная жидкость уже не выливалась на дорогу, а вышло то, что в человеческой медицине зовут «ректальным плевком». Болгарское снадобье явно действовало, и явно положительно. Конечно, до возвращения полной силы к волкодавше было еще далеко и идти она пока не могла, но начало процесса уже внушало оптимизм и радовало. Нет еды? И наплевать! Марфе все равно голодать как минимум до завтра, а я не издохну – одет тепло, воды в бурдюке полным-полно, а к морозу я с детства привычен. Не пропадем!
Но через час больную собаку начало выраженно знобить и пришлось укутать ее в мой кафтан. Вот тут-то и я узнал, почем фунт лиха и хлебнул этого зимнего охлаждения полной ложкой! Я уж и прыгал, и скакал мелким бесом, и бегал, утаптывая первый снег, и водил коня в поводу, и одел теплые рукавицы, ничего не помогало! Вначале приходило желанное тепло, но вскоре холод опять заползал под одежду. Потом я догадался накинуть на себя епанчу, запахнул ее на завязки, и, хотя открытые руки изрядно холодило, вроде стало полегче. Епанча, она все-таки в основном от дождя и мокрого снега человека защищает, а отнюдь не от холодрыги. Нда, и идти-то нам по моим расчетам всего ничего осталось, где-то всего километров пять-семь, а вот ослабли! Была бы у нас хоть какая-нибудь тележечка, мой конек ее вместе с Марфушкой уверенно бы утащил, в ней весу-то всего килограмм 45-50 будет, а я бы дошел. Вспомнилось, что вроде из елового лапника предки делали вполне работоспособные волокуши, но ни одной елки в пределах видимости не наблюдалось, а по заснеженному лесу больно-то не набродишься. Конечно, саблей там больно-то не ударишь, так у меня с собой Аль-Тан, а с ним я не то что с елки или сосны веток добуду, могу и из железного дерева стружек настругать.
Для сугрева мысли выпил грамм сто ракии, запил водой. Конечно полегчало, но я отдавал себе отчет, что эти крепкие алкогольные напитки согревают только в первые два часа, а потом озябнешь пуще прежнего. Посмотрел на Марфушу. Моя собаченька спрятала свой симпатичный серо-черный носик под теплый кафтан, похоже пригрелась и уснула. Ну и слава Богу! Пускай отдохнет.
А я стал думать дальше. Наступит ночь, я, конечно запалю костер, это дело нехитрое, но чтобы он целую ночь тепло давал, сухостоя и валежника нужно натаскать неимоверное количество. А по темноте да по холодине больно-то не набегаешься. Так и плюнешь, залезешь к Марфуше под кафтан и заснешь – вторую ночь без сна я не выдержу. Может лучше поискать елку? Позвать Филю, пусть он там осмотрится, ему сверху-то видней. Только я хотел выкрикнуть имя своего летающего друга, как до меня донеслась человеческая речь и скрип колес – сладкие звуки, сопровождающие движение любого обоза с телегами. Я вышел на середину дороги, и стал ожидать прибытия долгожданного колесного транспорта. От меня не увернетесь, голубчики! Повезете мою Марфушу в Пловдив, как миленькие.
Наконец из-за поворота появились первые телеги. Одна, две…, семь. Однако немаленький караван ко мне едет.
– Бог в помощь, добрые люди!
– И тебе не хворать, – отозвался широкоплечий бородатый мужчина средних лет, степенно выхаживающий за первой телегой вместе с очень молодым парнем. Белый стеганый жупан и богато выглядящая шапка мужчины наводили на мысль о несомненном достатке ее владельца.
Возчики в разговор не вмешивались. Подошли еще двое, тоже по виду богатые купцы.
– Что за человек? Зачем нам перекрыл дорогу? Разбойник? И одет как-то странно…
– Я русский боярин Владимир Мишинич. Отбился от своей команды из-за болезни верного друга, собаки. Думал немного приотстану, дам ей лекарство, и догоню своих в Пловдиве, а она ослабла и идти совсем не может. Вы не в Пловдив идете?
– А какое мы имеем отношения к твоим делам? У тебя свое, у нас свое.
– Мне бы довезти собаку до города на телеге. У кого есть свободное место? Даю серебряный византийский милиарисий! – и я показал крупную монету.
Все трое сориентировались махом, и приняли русские заботы очень близко к сердцу.
– У меня! Ко мне пошли! Место отыщем!
– Мне бы телегу прямо к ней подогнать, уж очень она ослабла.
Немного поспорив, подогнали телегу шедшего первым. Он был то ли признанный авторитет, то ли знал, чем остальных прижучить, я не вникал. На повозке расчистили уголок, и я перенес туда попону, а потом, взяв Марфушу на руки, и ее. Укутал мою охранницу все тем же своим кафтаном. Марфа, пока я возился с попоной, недолго постояла на трясущихся ногах и облегченно вздохнула, устроившись на повозке.
– Это ты собаке свою болярскую одежду отдал? – поразился наш благодетель. – А сам мерзнешь?
– Да так уж получилось, – отмахнулся я.
– Наш бы болярин не только собаку, но и преданного человека у обочины бы бросил. А сам бы, посвистывая, на лошадке в город ускакал! Нечего такому человеку, как ты без дела морозиться!
– Мы, русские своих не бросаем, – объяснил я свое отношение к собаке, – она за меня жизнь не раздумывая отдаст, да и я за нее насмерть стоять буду, в беде не брошу. Да не запасся я лишней теплой одеждой, думал одним кафтаном да шапкой обойдусь, – повинился я, – а тут вишь как завернуло. Почти как в нашей русской песне:
Если пальцы почернели от мороза,
Ты внимания на них не обращай.
Через несколько минут пальцы сами отпадут,
Никогда и нигде не унывай! – спел я вариант бардовской песни про альпинистов, а потом перевел это на болгарский.
– Завернуло невиданно, – улыбаясь в начинающие седеть усы подтвердил купец. – Пальцы-то ты вроде тоже защитил, ваша песня тебе ума добавила, – показал он на мои рукавицы, – а вот все остальное почти без защиты оставил. Непорядок! Матей! Быстренько слетай к третьему моему возу, достань там зимнюю запасную справу.
Паренек обернулся быстро, и в скором времени приволок длинную черную телогрейку.
– Эту, дядя Евстатий?
– Конечно эту. Одевай, болярин, она тебе, наверное, в самый раз будет! Рабочая, но теплая, в ней не озябнешь.
Я на радостях достал кизиловой ракии, и мы с дядей Евстатием употребили на ходу по рюмочке. Мороза я больше не боялся. Главное, не опозорился – в теплой Болгарии насмерть не замерз! Привязал коня вожжами к передней телеге, и мы пошли, ведя неспешный и незатейливый разговор.
Молодому наливать было не велено, придем в Пловдив пива или легкого винишка бахнет – молод еще. Зашла речь о собаках.
– А у тебя что за псина? Здоровенная, но странная какая-то – нету ни ушей, ни хвоста.
– Среднеазиатская овчарка – волкодав.
– И совсем волков не боится? Наши собаки их опасаются – уж больно грозный зверь, и вечно стаей ходит.
– Собаки наших, русских пород, если не охотничьи, обычно тоже волков опасаются. А в Туркестане, на родине собак такой породы, как моя Марфа, алабаями зовут. Если алабай волка испугался, хозяин его сразу убивает, чтобы потомства не давал и породу не портил. И длится это уж не одну тысячу лет, поэтому трусов среди этих собак не водится.
– Такая смелая собака на охоте первое дело!
– Да я не охотник, и алабаи по сути своей пастушеские собаки.
– А зачем же в ее предках такую смелость выработали?
– А вот представь себе: поле от края и до края, и ты на нем пасешь стадо в несколько сотен овец. Овцы по всей бескрайней степи рассыпались, разбрелись в поисках травы кто куда. Где тебе одному, даже и на хорошем скакуне везде поспеть обернуться? А волки тебя ожидать не будут, схватят двух-трех овец, да перережут еще по своей лютости штук десять, и исчезнут. Могут так делать ежедневно, у них аппетит хороший. А трусоватые собаки к пастуху будут жаться, с волками не свяжутся. Потом хозяин пересчитает овец, и с нерадивого пастуха нагайкой всю шкуру спустит.
Вот для этого и нужны бесстрашные алабаи. Они по сто раз в день стадо обегают, сгоняя овец в кучу, а потом всей своей ватагой, а их в ней штук пять-шесть, на волчью стаю кинутся, если те к стаду подкрадутся. И с волками алабаи не церемонятся: сразу за горло, и душат насмерть. Их всему этому учить не нужно, это у них в крови. И волки, видя, что овец караулят алабаи, обычно решают на каких-нибудь тамошних диких джейранов или сайгаков поохотиться – гораздо безопаснее.
Вот для этих целей алабаям еще в детстве режут и уши, и хвост. Волк пытается порвать овчарку, а ухватиться ему не за что. Поэтому лучше к джейранам!
– Вот оно как! А с кем же вы на волков ходите? Есть же у вас какая-нибудь своя смелая и лютая собака?
– Да как не быть! Это русская псовая борзая. Эта порода помоложе алабаев будет, выведена не очень давно, наверное, еще и сотни лет нету, но грозная. А уж велика! Моя Марфа рядом с ней маленькой кажется. Борзая вот такого роста в холке, – увлекшись я показал в высоту не меньше метра, – а сверху еще мощная шея, и голова с вот такой вот пастью! – и я показал, после ракии, размер челюстей как у нильского крокодила. Ну выпивши не соврать – хорошую историю не рассказать. – Вот эти собаки настоящая кара небес для волков – меч божий в руках русского человека. Волки, завидев русскую псовую, улепетывают со всех ног, но борзая гораздо быстрее. Ей неважно, кто сильнее, она или волк. Борзая догоняет, и вонзает свои зубищи волку в шею сверху, круша ему позвонки. Волк от этого махом издыхает, и охотнику только остается подойти и начать снимать неповрежденную волчью шкуру. Это так и зовут: охота без оружия. Многие наши бояре предпочитают эту охоту даже соколиной, и русских псовых борзых на своих псарнях держат десятками.
– Ну вы сильны! – аж крякнул дядя Евстатий. – А как же их таких смелых выводят?
– Да как и алабаев – струсил, сразу повесят на ближайшей осине или березе.
– Это жестоко!
– Зато разумно. Трусливые собачонки по оврагам от ужаса разбегутся, а стая волков в это время охотника зажрет. Такова жизнь, и с трусами в ней цацкаться нечего. А у нас на Руси волков тьма-тьмущая, и если мы еще их бояться начнем, они не только весь наш скот съедят, но и нас самих сожрут.
Евстатий перекрестился.
– Слава Богу у нас в Болгарии волков мало, и они в своем лесу зайцами, косулями да сернами обходятся, к человеческому жилью не лезут. А у вас, поди, и по дорогам одному ходить опасно?
– Летом обычно тихо, зайцев и кабанов с лосями волкам хватает, а вот зимой, одному, да без быстрого коня из города или села лучше не высовываться. Какой бы ты ловкий и сильный не был, со стаей волков тебе не сладить. А залезешь на дерево, они тебя долго-долго внизу ожидать будут. У нас бывает, что большая стая оголодавших волков даже и медведя-шатуна зимой на дерево загоняет.
– Надо же! – покрутил головой Евстатий. – А нас больше шакалы беспокоят. Такие звери наглые, человека совершенно не боятся, вечно возле сел и деревень трутся. Весь шакал размером с некрупную лису или мелкую дворняжку, а убытка от него немало. У нас в Болгарии природных озер немного, но мы делаем запруды возле мельниц и разводим там разную водоплавающую птицу. А шакалы тут как тут: воруют домашних гусей, уток, а с их подрезанными крыльями от шакала не улетишь. Кур мы перестали даже днем на улицу выпускать – как пить дать эти гады утащат. Привязанную к колышку козу одну пастись не оставишь – если не убьют, так обкусают кругом, сама потом издохнет. И собаку на шакалов не натравишь, она одна, а их стая, тоже могут покалечить. Словом, от шакалов сплошной убыток, хоть они и невелики. А русская псовая борзая смогла бы приструнить шакалов?
– Работает же она по лисе, наловчилась бы и шакалам хребты ломать. Думаю, и алабаи с удовольствием бы позабавились, передушив этой погани десяток-другой.
– Эх, хороши собаки на Руси!
– А люди-то еще лучше! – улыбаясь, заявил я.
За это еще выпили, благо ракии у меня в сумках было немало. Перед этим сгоняли молодого к телеге еще и за харчами, и теперь весело закусывали копченой колбасой с серым хлебом. Матей только завистливо сглатывал, на нас глядя. Ему ни пива, ни сухого вина никто не припас, а не пил, к закуске примащиваться нечего – жди Пловдива.
Вдруг мимо нас пронеслись два всадника. Я поднял глаза, повернулся и заорал им вслед, маша руками, как мельница:
– Богуслав! Ваня! Я здесь!
Всадники уже неторопливо развернулись, подъехали, спешились и пошли со мной рядом.
– Ты куда пропал? И Марфу куда-то дел. Издохла она что ли от твоего лечения? – неласково осведомился Богуслав.
Ване на собачью судьбу было наплевать, он весь сиял, что я нашелся живой-здоровый и все лез с объятиями.
– Мастер, а он говорил, что тебя уж зарезали по дороге. Перепугал меня до смерти!
У меня душа тоже пела: друзья не бросили, вернулись за мной. Евстатий сказал Матею:
– Да, русские своих не бросают! – после чего неожиданно дал парню подзатыльник.
Тот отбежал в сторону, и обиженно оттуда крикнул:
– Всю жизнь, что ли теперь вспоминать будешь?
Видать была за молодцем какая-то паскудная проделка! Но я вникать не стал, а набулькал побратиму ракии. Евстатий сунул Славе закусон и ему тоже было налито. Дружба народов расцвела буйным цветом. Я решил передохнуть от возлияний, а Иван загнусил противным голосом:
– А мне что же? Опять за конями присматривать? Могли бы и налить, пока Наины рядом нету.
Мы в три голоса рявкнули:
– Молод еще! За конями пригляди! – словом единодушие было полным, русские и болгары общность на века!
Вскоре появились купола православных церквей Пловдива. Весь болгарский караван сделал небольшой крюк и завез мою Марфу на постоялый двор. Простились с новым другом Евстатием, я вернул телогреечку, отдал обещанный милиарисий, и мы расстались довольные друг другом. Марфа стремительно выздоравливала, понос исчез, и уже могла идти самостоятельно, а комната для нас была готова.
Наши женщины бегали по пловдивским рынкам, одевая Ванчу. У Марфы начал проявляться аппетит – болезнь отступала. Дело близилось к обеду, и мне пришлось собаке в еде отказать.
– Ты, Марфуш, меня извини, но еды я тебе до завтра дать не могу – боюсь твоя болезнь полыхнет пуще прежнего. Пей пока воду, целее будешь.
Умная подруга не спорила, но глядела такими горестными глазами, будто голодала уже год. Мне ее было ужасно жалко, и хотелось дать ей хоть какой-то еды, но я наступил на горло собственной неразумной жалистности и сказал:
– Завтра, все завтра. Если хочешь, и я с тобой вместе поголодаю.
– Не-за-чем! – пролаяла Марфа.
И то верно – хоть один из нас должен быть в полной силе, особенно лекарь. Тут меня позвал на демонстрацию женских нарядов Ваня.
– Боярин, бабы с рынка вернулись, пошли глядеть!
Я оставил многострадальной собачке воды, и ушел вместе с дующимся на меня за отказ на дороге Иваном. Боярин вместо привычного мастера! Фу-ты, ну-ты! Что ж, похоже одним другом стало меньше.
Ванча красовалась в элегантном черном пальто до колен из толстого сукна, которое обе женщины упорно называли далакатником, и в симпатичной шапочке из лисы – женском калпаце. Они наперебой стали рассказывать, что далакатник взяли уже готовым, а шапочку пошили прямо при них, взяв за образец головной убор Наины, в связи с тем, что болгарские женщины в холодное время года носят в основном слабо греющие платки.
Но лиса была почему-то чернобуркой, под цвет пальто, а они по понятиям наших ученых, водились только в Северной Америке. Этот континент официально еще не открыт, и пушнина оттуда идти не может. Может это обычная рыжуха только крашенная? Или это мех какого-нибудь неведомого мне болгарского зверя, размером с рысь, вымершего к 20 веку? Зоолог-то я ведь еще тот… Не утерпел, спросил.
Получил четкий и ясный ответ, что чернобурка водится и в Болгарии, и на Руси, только очень редка и потому дорога. Обычно чуть покрупнее обычной лисы и черная, вот и все ее отличия. Сделал свой вывод, что эти лисы, наверное, типа альбиносов, только в другую сторону. Бывает белая ворона, но случается и черная лиса.
Мой русский словарный запас кричал, что калпац это тот же колпак. Ну положим, все равно его с нашего образца пошили. Далакатник, то есть до локотник, должен был быть до локтей, а вот и нет! Закрывал руки по нормальному, от плеча и до середины ладони.
Похвастались и красивыми женскими варежками, украшенными неведомыми мне болгарскими узорами. Я, отманив женщин в сторонку, спросил у Ванчи, во сколько все эти теплые радости обошлись (что-то иудейке я в расчетах не особенно доверял), а уж только потом отсыпал Наине потраченную ей нужную сумму.
– А еще купили огрълицу! – загалдела наша красавица-евреечка, обрадованная легкостью получения денег со щедрого мужчины.
Монисто, перевел мой внутренний толмач. Я давно знал, что монисто это ожерелье из бус, монет или камней, и строго ответил:
– Мы утепляемся, а не украшаемся! – и общественных денег не выдал – пусть за ожерелья платит из своих.
Противный антисемит! – подумала Наина.
Наглая русофобка! – подумал я.
Русский дурак! – подумала Наина.
А я не глуп! – подумалось мне.
Потом отобедали, на этот раз достойно, и отметили покупки. К больной подруге я вернулся слегка навеселе. Марфа поприветствовала меня взмахами остатка хвоста и опять уснула. Начал засыпать и я, но тут неожиданно пришел Богуслав, хотя ему после ракии полагалось по моим распутным понятиям лежать на Ванче.
Оказалось, что болгарка ускакала к иудейке обсуждать покупки и по очереди примерять огрълицу. Богуслав был недоволен таким поведением своей женщины, которая, как он полагал должна ему ноги мыть и воду пить, и потому злобен.
– Рассказывай, о чем там с болгарами на дороге болтал, пока меня не было, – приказал он, ерзая и умащиваясь у меня в ногах поудобнее. – И пусть там эти бабы воркуют себе хоть до ночи!
Я рассказал о безобидных болгарских волках и нахальных шакалах.
– Да у них все была погода, как у нас летом, – пояснил Слава, – а летом и наши волки людям особо не мешаются и опасности из себя не представляют. А вот шакала этого, сколько уж мы в этой Болгарии, я и не видал ни разу.
Да, пролежав пять дней с Ванчей на кровати, ты, наверное, только и удивлялся: а что это шакалы по комнате не скачут? – подумалось мне. А в неизвестном селе, где Марфа отравилась, ты поди неустанно ломал голову: а что это друг-шакал клопов рядом со мной не кормит?
– Шакалы русского человека, наверное, как огня боятся, – сказал я побратиму. – Завоют друг другу, как нашу ватагу увидят: русские идут! – и ходу от нас подальше.
Богуслав скорбно покачал головой.
– Тебе бы все хиханьки, да хаханьки, а у меня от переживаний скоро голова отвалится!
Тут я тоже обозлился и ответил:
– Ну сколько можно? Ты со своим бабьем сам разобраться не можешь, и каждый раз прешься ко мне: ой спасите, помогите, пропадаю! Я же к тебе каждый вечер не бегаю – ох, скучаю по любимой жене мочи нет, и не перевешиваю это на тебя! – и тут же еще и спел из народной альпинисткой:
– Если голову случайно оторвало,
И ее уж больше нечем заменить,
Тут теперь не до утех,
Ну какой тут к черту смех,
Если хочешь, можешь малость погрустить, – но делай это в одиночку, хватит меня теребить!
– Злой ты, и песни у тебя сегодня злые, – скорбно сказал Слава. – Ты свою псину больше меня любишь, и видимо сильно горюешь из-за ее болезни, – после этих слов, он, сгорбившись, ушел.
А злой я, ну уж какой есть! – утомленный бессонной ночью в сельском грязном клоповнике, тут же уснул.
Ужин мы с Марфушей проспали. Я проснулся от сильного голода, зажег свечу. Посмотрел на часы, принесенные мной из 21 века. 12 часов ночи. На табуретке возле меня стояла глубокая миска, до краев наполненная вареным мясом, сыром, солеными огурчиками и хлебом. Хорошо гляделись початая бутылка ракии и кувшин с водой, пустой стакан тоже картину не ухудшал. Марфа не подходила, только горестно вынюхивала эти кулинарные изыски со своего коврика возле двери.
Я еще раз посмотрел на часы. 1 минута первого. Сколько же еще можно мучить собаку после болезни? Да пусть немного поест, захочет обделаться еще раз, выскочим на улицу, всего и делов-то!
– Марфа! Одна минута первого! Новый день уже наступил! Тебе уже можно немножко покушать! Ко мне!
Она подлетела, я ей отдал весь сыр, не очень большой кусок мяса и половину хлеба. Марфа проглотила все это не жуя.
– Все, подруга, ужин для тебя окончен, на завтраке оторвешься. Ступай на свой коврик, теперь моя очередь.
Я сменил ей воду, и сам под употребление ракии доел остальное. Потом тоже попил водички, задул свечу и отвалился.
Кто же ты, неизвестный друг, который прислал мне еды? Ваня дуется за наш хамский отказ в спиртном на дороге, Наина за мое нежелание оплачивать необходимейшее на морозе монисто, Ванча за расходование ценного куриного порошка на собаку, Богуслав за черствость моей души и нежелание посочувствовать в трудную минуту, что-то вроде и некому обо мне позаботиться. Ну не Господь же Бог в самом деле мне еды прислал!
– Марфа! Не спишь?
– Нет.
– Не видела, кто нам с тобой еды принес?
– Нет.
– Может запах чей-нибудь новый появился?
– Нет.
Я встал в тупик. Чертовщина прямо какая-то!
– Полярник! А ты чего думаешь по этому поводу?
– Я тут у тебя переводчика немного подправил, чтобы он собачью речь единым блоком передавал, а не рваными кусочками.
– Спасибо. Так что?
– Спроси у собаки, может быть запах Богуслава как-то изменился.
Я спросил, уже не надеясь на успех.
– Да, он оставил два запаха: один, когда пришел к тебе, и второй, с добавлением запаха молодого белого вина и Ванчи.
– Ванча была у нас? – поразился я.
– Нет, ее запах остался на еде и на Богуславе.
Так вот в чем дело! Ванча наложила мне еды, а осчастливленный возвращением желанной женщины Богуслав эти кушанья принес! Побратим с болгаркой больше на меня не злятся!
– Бутылка с ракией пахнет Иваном, – продолжила нюхачка.
Вот здорово! Мой самый первый друг в 11 веке на меня больше не дуется!
– А кувшин с водой несет на себе запах Наины.
За монисто я тоже прощен! Можно смело продолжать наш путь, моя команда снова в сборе и в прежней силе!
– Хорошо, Марфа! Давай спать.
Собака промолчала, она просто выполняла свои обязанности.
– Спасибо, Боб!
– Рад помочь.
– Всем спокойной ночи! – громко оповестил я мою собаку и моего инопланетянина, засыпая.
Ночь прошла спокойно, и никуда мы с Марфой больше не бегали. Да, куриный антибиотик на сегодня в Болгарии самый лучший и единственный. Насушивать мне его негде и некогда, но у нас с Марфой есть теперь запас – две столовых ложки волшебного порошка, и возвращать я его не собираюсь. Вдруг передумает Ванча с нами из Болгарии уходить, обидит ее чем-нибудь Богуслав – с него станется! – а запас порошка при мне так и останется. В пересчете на человеческие лечебные дозы, две столовых ложки порошка это шесть чайных. На одно пищевое отравление даже и всей нашей команды, хватит с запасом.
И никаких угрызений совести я не испытываю – мы за это лекарство подарили Ванче хорошее теплое пальто и шапку из ценного меха чернобурки.
Мы с Марфой после очень короткой прогулки, на которой она справила только малую свою потребность, посетили завтрак. Наши уже сидели, тарелки с едой были перед ними расставлены, но кушать не начинали – ждали меня. Я поклонился и сказал:
– Всем спасибо за помощь и за заботу! Если кого-то обидел, извините.
Народ загалдел, Богуслав принялся крепко пожимать мне руку, а Ваня обнимать. Как это у Екклесиаста:
Все суета сует, и ветер возвращается на круги своя!
Вот и у нас все вернулось к привычным отношениям. Правда женщины были ко мне несколько холодноваты, а уж после моего объявления о том, что Марфа еще слаба, и мы остаемся в Пловдиве еще на денек, и вовсе надули губы. Мужики, видя такую женскую реакцию, тоже стали глядеть как-то исподлобья. С этой опасной тенденцией надо было бороться, а то я этак всего своего, с таким трудом завоеванного авторитета лишусь! И я, опять отманив женскую часть нашей команды в сторону, дополнил ранее сказанное словами, что на дополнительные закупки всяких необходимейших в дороге женских штучек: как-то тряпочек, ленточек, украшений, носочков и тапочек дополнительно выделяется десять неподотчетных мне с момента выдачи полновесных серебряных милиарисиев, и сегодняшний день было бы глупо не использовать для закупок всего необходимого именно в Пловдиве, крупнейшем и стариннейшем городе Болгарии. Словом, хватайте халявную монету и творите с ней, что хотите! И за это со мной даже в постель ложиться не надо! Предупредил, что своим мужчинам об этакой удаче рассказывать совершенно незачем. Деньги я немедленно и скрытно выдал на руки. После этого был расцелован в обе щеки и крепко обнят нашими женщинами два раза.
Недовольство мужчин было подавлено на корню – Ване просто показали кулак, а Богуславу ласково нашептали что-то на ухо, возможно пообещали новых постельных изысков, после чего этот опытный герой-любовник, как-то по-конски встряхивая головой и озираясь подозрительно заблестевшими и умаслившимися глазами, сказал:
– Мы должны заботиться о братьях наших меньших! – конечно имея в виду только мою собаку.
Когда наши женщины уже уходили, я своим изощренным и усиленным слухом волхва издалека уловил шепот Ванчи подруге:
– Да на такие деньжищи можно небольшой домик здесь в городе купить! А можно двадцать быков трехлеток приобрести! Представляешь, целое стадо! – после чего они, как-то по-хищнически заржав, унеслись срочно одеваться, чтобы поскорее, поднимая по дороге снежную пыль, убежать на рынок и купить вместо явно ненужного нам стада быков массу всяческих затейливых женских вещичек и нарядов, пока мое судьбоносное решение никто не попытался опротестовать.
Однако! – крякнул я. Но подумав, решил, что обеспечить себе и своим вечно оспариваемым решениям поддержку главенствующего в нашей команде женского электората отнюдь не последнее дело, махнул рукой на непредвиденные расходы. Все равно за оба дня они растратят на все пальто, шапки, варежки, монисто и другие женские причуды в пересчете на золото от силы два византийских солида или по-русски златника, а Наинин дядя Соломон, умелый киевский ювелир и фальшивомонетчик, наделал мне по дружбе из подаренного нам антеками для спасения мира золота чуть ли не тысячу таких полновесных монет, и у нас, даже после всех расходов предыдущих периодов, осталось их еще немало. Совершенно не о чем горевать! Я бережлив, но не жаден, и на женщин денег обычно не жалею. Думаю, и Богуслав с Иваном меня не осудят, все равно истинный масштаб женских расходов им никто докладывать не собирается, как это и принято в любой счастливой и зажиточной русской семье.
Бог в помощь, наши дорогие! Ох, какие чертовски дорогие! Мда уж, все-таки бунтует моя подлая мужчинская кровь против непредвиденных и явно, с моей зауженной точки зрения, необоснованных женских расходов.
А Ване и Славе вообще ничего рассказывать нельзя! Наши двое умников-разумников отнесутся к таким неразумным дамским тратам еще хуже, чем к женской неверности своих любимых. Это же вам не заранее рассчитанные и соответственно умнейшим образом обоснованные мужские расходы на ракию, водку или пиво! Там это все оправдано, и никакой глупейшей бабской критике не подлежит!
