Борис Алексеев
Былички старого егеря. Особинка 1-ая: Русальная неделя
Причалив к мосткам, он ловко выбрался из лодки, привязал её к одному из столбиков и направился по тропинке прочь от берега. Я подхватил одежду и немедля поспешил за ним. Задерживаться у воды мне совсем не хотелось.
– Я летом тут часто ночую, – бросил он не оборачиваясь. – Как коров в пойму переводят, так я здесь. С деревни не набегаешься. А сенокос когда начнётся, то и вовсе. Затемно косарей перевези, со светом – баб на дойку.
Я шёл, слушал, а сам всё думал о том, что со мной произошло, и кто это был.
Тем временем мы обогнули ту самую разлапистую ветлу и подошли к шалашику, возле которого чернел круг кострища. Строго говоря, это был не шалаш, а навес, обустроенный на ветвях обломанной берёзы. То ли ураганом, то ли по другой причине переломило её в паре метров от земли, но не до конца, потому как ветви её были в свежей листве. Вот так, уткнувшись кроной в землю, она и продолжала жить, пригодившись даже своим увечьем.
Дядька Ермолай на миг скрылся в темноте времянки, а когда вернулся, то подал мне шерстяное солдатское одеяло.
– Накинь пока.
Я поблагодарил, но прежде чем укутаться, отжал свою одежду и развесил всё на ту же берёзу. В одеяле мне стало значительно теплее, но дрожь не проходила. Вероятно, сказывалось пережитое недавно утопление.
Дядька Ермолай в это время занимался костром. Он уже соорудил из толстых сучьев подобие колодца и сейчас складывал в середину тонкие берёзовые веточки и полоски бересты.
– На-ка, разжигай, – он постучал коробком спичек по бревну, на котором сидел, как бы показывая, куда их положил, а сам пересел на другое бревно, ближе к реке. – Грейся да сушись.
– Я бы выпил сейчас, – сказал я с надеждой. Но дядька Ермолай в ответ недовольно хмыкнул:
– Лишь дураки пьют у реки. Слыхал поговорку?
– Нет, – признался я.
– Ну вот теперь слыхал. Тебе бы сейчас чайку́ горячего. Вот это было бы дело. Ох, ты, батюшки!
Он подхватился с места и споро зашаркал по траве, бормоча под нос:
– Как же я сразу не подумал? Совсем из ума выжил.
Дядька Ермолай качнул недовольно головой и уже для меня продолжил:
– Девясил! – он торжественно потряс указательным пальцем, – Девясил – девять сил. Слыхал?
Я отрицательно покачал головой.
– Ну что ты, – авторитетно протянул он, – девясил при недуге – это первое дело.
Снова нырнув в шалашик, он вернулся с закопчённым чайником.
– Вот. Полный. Закипятишь.
Огонь занялся быстро и горел жарко. Я повесил чайник, поставил на просушку кирзачи, и всё думал, как опять подступиться к расспросам, но дядька Ермолай начал разговор сам.
– Ты чей будешь-то? И зачем тебе ночью в Передельцы? По делу или так, к бабе шёл?
– По делу. Егерь я. Машина у меня застряла неподалёку. Бежал в деревню помощью разжиться. И…
– И в новую беду угодил.
Я кивнул.
– Ну так немудрено. Кто ж на русальной неделе в реку-то лезет?
– На русальной? – о таком я слышал впервые.
– Ну да. На русальной. После Семика три дня, да потом ещё неделю русалки с того света на землю выходят. К людям тянутся. А молодого мужика могут и к себе утащить.
– Так это что?! Русалка была?! У них же хвост.
Дядька Ермолай осуждающе покачал головой:
– Комсомол… Порядков не знаете, уклад не блюдёте, вот и гибните по дурости своей. Сколько уж говорено: “Не суйтесь к реке по эту пору, а если неминуче уж, то хоть с гостинцами: гребешки, пряжа, лоскуты всякие. Они хоть и русалки, а всё одно – бабы: рукоделие любят”.
– Дядя Ермолай, а почему они Вас боятся?
Он как-то сразу поник. И заговорил медленно, словно через силу:
– Не они, а она. Дочка это была моя. Приёмная, – разговор давался ему тяжело. Дядька Ермолай делал длинные паузы, вздыхал, тряс головой. – Сиротка. Взял вот, а не уберёг. Такая судьба видно. Сирота – она ж всегда к ласке тянется. А я что? Не умею я это. Может, потому и не женился. Мне бы как-то помягче с ней: пошутить или ободрить лишний раз. А я… эх, что уж теперь. Но ты не подумай, я её не обижал. И жалел, и берег, как родную дочь, а всё ж не мать. Вот она на ласку-то и купилась. Хлыщ столичный к нам в колхоз приезжал. Он поманил, а она и поверила. А потом… в воду. Позор, значит, смыть. А то ведь грех пострашнее. Кабы она мне сказала, а не топиться пошла, разве ж я б её оттолкнул? И что обидно, рядом был, а не видал. Услыхал, когда она кричать стала. Звать меня, значит. Отчаянно так: “Дядька Ермолай”. Выходит, в последний миг испугалась на грех-то идти, спасения у меня искала. А я не поспел. Нырял, нырял. Нет моей Машеньки. Видно, подводным течением унесло. У нас ведь здесь не смотри, что речушка, а омута встречаются. Так и не нашёл её. И потом много дней искал, чтобы, значит, похоронить. Всё дно облазил – нет.
