Адольфо Биой Касарес
Дневник войны со свиньями
6
Пятница, 27 июня
На следующее утро он почувствовал себя лучше, но все же не вполне здоровым. Будь у него деньги, подумал Видаль, он пошел бы в аптеку, попросил бы, чтобы ему сделали укол, и все бы прошло (пусть не в тот же день, а после того, как проведут полный курс). Но пока не получил пенсию, все расходы, кроме остро необходимых, исключались. Если бы в аптеке его принял сеньор Гаравента, затруднений не было бы, но если примет сеньора Ракель, неприятностей не оберешься. Все осложнялось тем обстоятельством, что как раз у доньи Ракели была рука легкая, а уколы самого аптекаря отличались болезненностью.
По дороге в санузел Видаль встретил Фабера и Больоло, который, сильно жестикулируя в горячась, что-то многословно рассказывал.
– А вы-то где прятались ночью? – спросил Фа-бер, слегка отстраняя своего собеседника.
– Да я, ээээ… – в сильном смущении пролепетал Видаль. Но объяснения не понадобилось.
– Что до меня, – перебил его Больоло, – то меня не так легко застать врасплох…
Видаль глянул на него с некоторым любопытством: Больоло говорил как-то странно, даже выражение лица было необычным.
Но тут вмешался Фабер, стараясь говорить погромче, чтобы заставить себя слушать.
– Мне удалось спрятаться в уборной, – объяснил он, – но поверьте, ночку я провел не дай Бог! Вдруг стали стучать в дверь. Я уже подумал, мне конец, но они ушли.
– Что до меня, – продолжал гнуть свое Больоло, – то меня не так легко застать врасплох. Как только я увидел, что эти ребята меня обступили – а я, знаете, голову не теряю, – я сразу понял, им лучше не перечить.
– На рассвете, когда уже можно было выйти, – продолжал Фабер, – я с места не мог подняться. От этого сидения обострилось люмбаго, болью свело поясницу. – Точно как у меня, – в порыве братского чувства сказал Видаль.
– Нет, нет, – запротестовал Фабер. – Я, когда вышел из уборной, еще долго не мог разогнуться.
Больоло, хотя и не очень-то блистал красноречием, сумел завладеть вниманием собеседников.
– Ребята засели за карты, так мы и развлекались – беседовали, планировали вылазки, до поздней ночи. Не думайте, что мое положение было таким уж легким. Они собирались идти в центр, и я, хотя виду не подавал, сильно нервничал. Когда стали расходиться, я попытался остаться, но они потребовали, чтобы я шел с ними. Я хотел присоединиться к группе вашего сына, он-то хотя бы знакомый, но двое из них подхватили меня под руки, и так, знаете, дружески беседуя, мы пошли Бог знает как далеко по направлению к станции Пасифико. Возле винного склада один из них, звали его Нене, все таким же любезным тоном сказал, что я должен забыть все, что слышал в этот вечер. Второй похвалил мою вставную челюсть и под предлогом, будто хочет ее рассмотреть поближе, выдернул ее у меня изо рта. Вы не поверите: когда я попросил ее отдать, самый щуплый из них сказал, что если, мол, я хочу возвратиться домой целым и невредимым, то лучше мне не терять времени.
– В любом случае мы отделались намного дешевле, чем Губерман, – заметил Фабер.
– Ваш сын, дон Исидро, – обратился к нему Больоло с нарочитой любезностью, к которой он прибегал в щекотливых обстоятельствах, – произвел на меня впечатление серьезного молодого человека. Не попробуете ли вы его расспросить?
– Расспросить? – удивился Видаль.
– Может, он согласится разведать, есть ли у меня надежда получить мою челюсть обратно. Вы же знаете, как дорого она стоит.
– Еще бы не знать.
– Можно на вас рассчитывать?
– Конечно, можно. А что случилось с Губерманом?
Больоло недоверчиво поднял брови, но все же начал объяснять:
– Бедняга ехал в своем автомобильчике по Лас-Эрас…
Фабер, слегка его отстраняя, перебил:
– Можно мне сказать? Я вырезал в «Ультима ора» показания убийцы.
Он достал из кармана вырезку и осторожно ее развернул.
– Тут все напечатано, слово в слово. Слушайте: «Когда я увидел впереди в машине эту лысину, я понял, что попал не в свой ряд. Признаюсь, я, вероятно, был уже на взводе, был сильно раздражен. Но поверьте мне, сеньоры, все произошло так, как я предвидел: когда другие машины тронулись, эта, что была передо мной, ни с места – водитель, этот старичок с плешью, видимо, медленно соображал, долго раскачивался, прежде чем снова тронуться. Старик стал жертвой накопившегося во мне раздражения из-за прежних подобных ситуаций, которые возникали по вине таких же стариков. Я не мог сдержать себя, искушение пальнуть в эту лысину между парой торчащих ушей оказалось неодолимым».
– Что же сделали с этим сумасшедшим? – спросил Видаль.
– Бросьте, че, не говорите таких слов, – возразил Больоло.
– Он тут же был отпущен на свободу, – сообщил Фабер.
Больоло открутил кран над одной из раковин и, набрав воду в пригоршню, попил.
– Не забудьте, пожалуйста, – напомнил он Видалю, – если будет удобно, расспросите вашего сына.
И он пошел прочь из санузла. Остальные двое медленно последовали за ним.
– Мне его жаль, – сказал Фабер.
– А мне – нисколько, – ответил Видаль. – Вид У него наглый, а на самом-то деле он жалкий подхалим при нашем управляющем. Сам не знает, к какой стороне пристать.
Им встретились Нелида и Антония. Видаль заметил, что с Фабером девушки не поздоровались. Впрочем, тот сразу ушел к себе домой.
– Поздравляю вас, дон Исидро, с такими друзьями, – иронически заметила Антония.
– Вы имеете в виду Буяна?
– Буян еще куда ни шло. Но этого старого бесстыдника я не перевариваю.
– Антония права, – подтвердила Нелида.
Видаль взглянул на Нелиду, полюбовался изящным изгибом ее шеи, подумав, что его можно сравнить с лебединым и что он, Видаль, каждый раз открывает в этой девушке что-то новое.
– А что он сделал? – торопливо спросил Видаль.
– Чего только он не сделал! – вспылила Антония. – Гнусный старикашка! Вот я говорю с вами, а злость прямо меня душит. Да он вечерами пристает к девушкам с самыми подлыми намерениями – околачивается тут, возле уборных! Спросите у Нелиды, если мне не верите.
– Верно, – подтвердила Нелида. – С десяти вечера он уже здесь, с засаде.
– Не может быть! – воскликнул Видаль.
– Уверяю вас. Мы-то знаем.
– Что вы говорите! Неужто он не понимает, как это мерзко? Наверно, он отчаялся, потому и стыд потерял.
Видаль прибавил, что в такое поведение Фабера трудно поверить, и искренне его осудил.
– Такого старикашку, – заявила Антония, – я бы выдала без всяких угрызений совести.
Видаль, внутренне соглашаясь с нею, попытался все же заступиться:
– Он несчастный человек.
Он это повторил несколько раз и пробовал найти еще какие-то оправдания, но встретил беспощадный отпор.
– Таких стариков надо бы всех изничтожить, – вынесла свой приговор Антония.
– Ну ладно. Я признаю, что вы обе правы. Старики, которые пристают к молодым женщинам, – это жалкое зрелище. Отвратительное. Вы обе правы. Совершенно правы. Но если их сравнить с каким-нибудь доносчиком, предателем, убийцей…
– Вас-то Фабер не оскорбил. Вы станьте на мое место.
– Ну конечно, вы оскорблены, – согласился Видаль. – Фаберу нет прощения. Но, может быть, этот несчастный не понимает, насколько смехотворно его поведение, потому что понять это – означало бы признать, что ты стар и смерть уже совсем близко.
– А мне какое до этого дело? – спросила Антония.
Видаль счел ее реплику вполне законной, но все же, полагая, что должен сделать последнюю попытку в пользу приятеля, подытожил свои аргументы следующими словами:
– Ладно, я согласен, что вы обе правы. Он старый, некрасивый, но мы за это не можем его винить. Никто не бывает старым и некрасивым по своей воле.
Антония посмотрела на него, покачав головой, словно услышала нечто из ряда вон выходящее и прощает его лишь потому, что принимает его таким, каков он есть.
– Нет, дона Исидро не переспоришь. Пойду лучше постираю.
Нелида, отправляясь вслед за ней, успела шепнуть:
– Вы при Антонии так не говорите.
7
Ему явно стало лучше. Долгий день, праздно проведенный дома, пошел на пользу. А не выходил он по совету Нелиды. В полдень, когда собрался пойти в ресторан, он столкнулся с ней в прихожей.
– Не выходите, – сказала девушка. – По-моему, вам сейчас выходить на улицу не следует. Сегодня отдыхайте и завтра совсем поправитесь.
– Ну, знаете, одним воздухом не прокормишься. А у меня нет сил даже вермишель сварить.
– Моя тетя Паула принесла мне коробочку пирожных. Могу я вас угостить?
– Если придете есть их вместе со мной.
– Нет, нет, только не это. Пожалуйста, не обижайтесь. Вы же знаете, люди-то какие.
Вот он и съел – сперва одно, потом второе и так все полдюжины, вкус дивный, и запил несколькими мате. Однако еда, видимо, оказалась тяжелой для желудка, он долго спал днем, спал, как бывало раньше. когда после сиесты просыпаешься и не знаешь, День сейчас или середина ночи. Вставши, снова выпил мате, тщетно ожидая, что Исидорито принесет приемник, который наконец был отдан в починку. Потом, собравшись с силами, сварил вермишель и поел ее с тертым сыром и вчерашним хлебом, запивая красным вином. Когда остались одни крошки, явился Джими.
– Я опоздал? – спросил Джими.
– Трудно поверить, но это так. Уже ничего не осталось.
– Ну не будешь же ты меня уверять, что у тебя не припрятано кое-что в буфете на десерт? Какая-нибудь запеканка? А может, плитка шоколада?
– Да уж ладно, есть шоколад Исидорито. Тебе это, правда, будет вредно.
– Не волнуйся, желудок у меня еще работает, – заявил Джими, быстро откусывая от плитки. – Надеюсь, вы из-за этого не поссоритесь? Кстати, сегодня вечером мы идем играть к Нестору, у него с сыном прекрасные отношения. Так будет безопаснее. Ты пойдешь?
Видаль подумал, что можно бы и пойти – ведь Нелида не узнает, к тому же неплохо будет пообщаться с мальчиками, немного проветриться, рассеяться, а то после целого дня безделья да еще от чувства тяжести в желудке стали возникать мрачные мысли.
– На улице все так же холодно? – спросил он.
– Оденься потеплей, а то похоронные венки нынче дороги.
Видаль накинул на плечи старенькое пончо, и они вышли в темноту.
– Что с тобой? – спросил Джими. – Идешь весь согнутый.
– Да ничего. Боль в пояснице.
– Годы, старина, годы. Кто поумней, заранее смекает, как бороться со старостью. Коли думать о ней, тоска берет, духом падаешь, люди это замечают, говорят тебе, что сдаешься прежде времени. Коли забываешь о ней, тебе напоминают, что каждому овощу свое время, и называют тебя смешным старикашкой. Нет, против старости нет лекарства. Смотри, там на углу толпится народ, небось какая-нибудь уличная компания, или, как их называют, карательный пикет… Давай-ка лучше повернем в обход, чтоб с ними не встречаться.
– Да, со всем можно смириться. Как ты думаешь, два старых, почтенных аргентинца времен нашей молодости стали бы унижаться до таких предосторожностей?
– Ну, знаешь, в то время все были задиристые, а впрочем, когда их никто не видел, может, и они смирялись.
8
Нестор жил с женой и сыном, которого тоже звали Нестор, на улице Хуана Франсиско Cem, в домике, где в сторону улицы выходила столовая и еще одна комната, а третья комната и подсобные помещения были обращены не то к саду, не то к пустырю. Когда два друга вошли в дом, остальные уже были в сборе, в столовой. На стене там висели часы, остановившиеся на двенадцати. Хозяйка дома, сеньора Ре-хина, как обычно, перед друзьями мужа не появлялась; вместо ответа на вопрос о ней он неопределенно указал рукой на задние комнаты.
Сын Нестора, извиняясь, сказал:
– Меня ждут в кафе на другой стороне авениды.
– Авениды Альвеара, – уточнил Данте.
Все рассмеялись. Джими на полном серьезе объяснил:
– У нашего старикана доисторические представления.
– Сеньор Данте хотел сказать «авенида Освободителя», – вежливо поправил сын Нестора.
– Данте прав, – заметил Аревало. – Надо сопротивляться смене названий. Каждые двадцать лет меняются номера домов, меняются названия улиц…
– Меняются люди, – заключил Джими и стал напевать «Где он, мой Буэнос-Айрес?».
– Да, все изменилось, это уже совсем не тот город, что прежде, – констатировал Аревало.
Нестор-младший стал прощаться с гостями.
– Вот нагрянули к вам, – оправдывался Видаль.
– Теперь вам приходится уйти, – прибавил Аревало.
– Главное, чтобы вам было удобно, – уверил их паренек. – Обо мне не беспокойтесь.
– Но это же безобразие, что вам из-за нас приходится уходить, – сказал Аревало.
– Какое это имеет значение? – возразил парень.
– Я к папиным друзьям отношусь хорошо. – И вполголоса прибавил: – Что бы ни случилось.
Он ласково похлопал отца по плечу, улыбнулся и, приветственно приподняв руку, вышел.
– Славный мальчик, – сказал Видаль.
– Болтунишка, – проворчал Джими.
Нестор поставил на стол бутылку фернета, жареный арахис, маслины. Рей жадно протянул руку. Кинули карты, кому с кем играть. Видалю выпало играть с Джими и Аревало, так что в этот вечер он мог заранее считать выигранными все партии.
– Что вы скажете про обойщика? – с полным ртом спросил Рей.
– Вы его знали? – спросил Видаль у Нестора.
– Да я его тысячу раз видел напротив твоего дома.
Хотя Нестор произносил «р» на французский манер, никто не улыбнулся, кроме Джими – тот шутливо подмигнул одним глазом.
– О ком это вы? – поинтересовался Данте.
– Я с тревогой замечаю большие перемены, – вставил Аревало.
– О дедушке Рея, – давясь от смеха, сказал Джими.
– Я тебе не верю, – отрезал Данте.
– Да, я с тревогой замечаю большие перемены,
– повторил Аревало. – Прежде о таких происшествиях читали в полицейской хронике, случались они с какими-то неизвестными; теперь же – с людьми нашего квартала.
– Которых мы знаем в лицо, – со зверской гримасой прибавил Рей.
– Еще немного – и горе нам! – простонал Джими, подмигивая одним глазом.
– Ты бездушный человек, – с укором сказал Рей. – Почему правительство терпит, чтобы этот болтун по государственному радио распространял такую заразу?
– Я считаю, – задумчиво сказал Видаль, – что Фаррелл пробудил сознание молодежи. Если ты против «Бесед у очага», тебя тут же зачислят в мафусаилы.
– Правильное рассуждение, – с улыбкой заметил Аревало.
– Вот она, отрава, слышите? – указал на Видаля Рей. – Наш друг Исидро заговорил словами демагога.
– Согласен, – подтвердил Аревало. – Но ты, Леандро, уж очень разошелся. Ты настоящий консерватор.
– А почему бы мне им не быть?
– Почему старые люди становятся ненавистны? – рассуждал Аревало. – Они слишком самодовольны и не уступают другим своего места.
– Да разве нашего Толстяка кто уберет от кассы? – спросил Джими.
– Что? Я должен уступать каким-то мошенникам, потому что они молодые? Отказаться от плодов моего собственного труда? Бросить руль?
Подмигивая одним глазом, Джими запел:
– «Ах, как ворчлива старость!»
– Очень смешно, – хмыкнул Нестор и, как всегда картавя, продолжал: – Но если правительство не сдержит эту волну, кто сможет жить спокойно?
– Помните богачку с улицы Угартече? – спросил Рей.
– Старуху кошатницу? – спросил Аревало.
– Да, старуху кошатницу, – подтвердил Рей. – В чем могли ее обвинить? Так, чудачество, кошек кормит. И вот вчера, у самого ее дома, банда мальчишек забила ее насмерть на глазах у равнодушных прохожих.
– И кошек, – прибавил Джими, который не выносил, когда долго предаются унынию.
– Они обнюхивали труп, – уточнил Рей.
– Когда сидишь напротив этого испанца, – обратился Джими к Видалю вполголоса, – прямо хоть зонт раскрывай. Видел, как у него изо рта вылетел кусочек ореха? Мы, старики, когда разговариваем, плюемся. До сих пор я был избавлен от этой неприятности, а теперь и сам начал брызгать слюной. Недавно заспорил не помню с кем и в пылу объяснений посадил ему на рукав белое пятнышко. Как ни в чем не бывало продолжаю разговор, а сам только и думаю: хоть бы он не заметил!
– Случай с дедушкой куда хуже, – сказал Аревало.
– С дедушкой Рея? – спросил Данте.
– Разве вы не читаете газеты? – удивился Аревало. – Этот дедушка был для семьи обузой, и два внучка, один шести лет, другой восьми, прикончили его.
– Вы что, сговорились меня дразнить? – спросил Джими. – Поговорим о вещах серьезных. Выиграет «Ривер» в воскресенье?
– В честном поединке «Ривер» делает невозможное! – заявил Рей.
– Верно. Ты, как всегда, рассуждаешь правильно, – отметил Аревало.
– А при чем тут его дедушка? – с раздражением спросил Данте.
Стали вспоминать всякие происшествия на футбольном поле и на трибунах.
– В нынешнее время человек благоразумный смотрит футбол по телевизору.
– Что до меня, – сказал Данте, который наконец что-то расслышал, – я на футбол не хожу, хотя бы даже играли экскурсионисты.
Нестор, заявив, что он сторонник «настоящей, честной борьбы», объявил:
– В воскресенье увидите, как я буду на стадионе болеть за «Ривер».
– Не впадай в азарт, – попросил Джими.
– Самоубийца, – флегматично определил Рей.
– Нестор идет со своим сыном, – сообщил Данте.
– А, это другое дело, – согласился на этот раз Рей.
Сияя от отцовской гордости, Нестор подтвердил:
– Поняли? Я человек не азартный и не самоубийца. Со мной пойдет сынок.
– А пока он разговоры разговаривает, – заметил Джими, – игра не движется, он просто оттягивает проигрыш. Неужто старикашка нас всех надует? Вот хитрец!
Проиграв четыре партии подряд, неудачники сказали, что с них довольно. Данте объявил, что хочет пораньше лечь, Нестор предложил еще по стаканчику фернета и орешки. Рей заметил, что уже полночь. Они расплатились.
– Уж в любви нам дьявольски повезет! – сказал Нестор.
– Почему вам должно повезти? – спросил Джими. – Что вы проиграли, в том не карты виноваты.
– Оставьте нам хотя бы надежду, – с дружеской укоризной сказал Рей и, улыбаясь, покачал головой.
– Поглядите на него, – призвал всех Аревало. – Куда девалось его знаменитое нахальство? Нет, недаром Новион утверждал, что одна только мысль о любви смягчает человека.
Вышли все вместе, но очень скоро разошлись в разные стороны, остался лишь Рей.
– Хочется размять ноги, – сказал он Видалю. – Я провожу тебя, Исидро, до дома. – И доверительно прибавил: – Прошу тебя, не думай, будто для меня единственное удовольствие в жизни – это развалиться в кресле и смотреть футбол по телевизору. Говорю это с полным уважением ко всем новинкам техники.
Видаль почувствовал, что эта последняя фраза вызвала в нем необъяснимое раздражение. Они шли рядом. Рей взял его под руку.
– Пройдемся еще немного, – сказал Рей. – Теперь проводи ты меня.
Пока шли, Видаль думал, что хотелось бы поскорей быть дома, в своей постели, и спать, спать.
– Эта ночь не такая холодная, – сказал он, чтобы о чем-то поговорить.
– Да, наступает, хоть и с опозданием, бабье лето после дня Святого Иоанна.
Странно, думал Видаль, что ночью – верно, эта пора для него благотворна – его не угнетает то, что в течение дня отравляло жизнь; люмбаго, например, почти его не мучает.
Когда подошли к булочной, он поспешно воскликнул:
– До завтра!
– Я провожу тебя до дома.
Впервые Видалю пришло на ум, что друг, возможно, хочет сообщить ему что-то важное. И еще он подумал, что, если Рей никак не решится высказаться, так и будут они ходить до утра. И он снова прервал молчание:
– Почему тебя вчера не было в лавке?
– Когда? Утром? Да это девочки выдумывают…
Несомненно, Рей поглощен мыслями о том, что необходимо что-то сказать, но боится. Видаль не был любопытен. С эгоизмом усталого человека он решил прекратить это хождение туда-сюда.
– До завтра, – сказал он и вошел в дом. Перед ним смутно мелькнуло мясистое лицо Рея, приоткрывшего рот.
9
Суббота, 28 июня
Утром недомогание возобновилось. Видаль с трудом встал, вскипятил воду, оделся, выпил несколько порций мате. Пробуя те или иные движения, он внимательно прислушивался к боли. Подшучивая над собой, он сравнил свои действия с повадкой искусного игрока в труко, например Аревало (или Джими, когда он подражал Аревало), который изучает карты, с нарочитой медленностью знакомясь с общим раскладом. Вскоре он пришел к выводу, что боль вполне терпима и покамест не требует уколов или других расходов на аптеку. И тут он вспомнил, что теперь ему предстоит как мужчине преодолеть истинное испытание, притом тягчайшее: постирать свое белье. «И немедленно», – сказал он себе и, представив, как придется полоскать и выкручивать, согнувшись в три погибели, оробел, обозвал «мастодонтами» старые раковины в их доме, слишком широкие и глубокие. «Такие модели уже не выпускают, – возмутился он.
– Недаром говорят, что в прошлые времена люди были крупнее». Он собрал в узелок пару носков, трусы, сорочку, майку. Покачав головой, подбодрил себя: «Ничего не поделаешь. Пока не выплатят пенсию
– да еще вопрос, выплатят ли ее вообще, – я не могу отдавать белье в стирку. Антония на меня обозлится, как всегда, когда я не отдаю белье ее матери. Нет, пока мне не выплатят пенсию, эта роскошь и чужие услуги исключены. Да что же это я все сам с собой разговариваю!»
Донья Далмасия, мать Антонии, была самым известным человеком в их доме. Смолоду овдовев, за стиркой и глажкой (не переставая при этом шутить и петь) эта бравая женщина вырастила и выучила, сравнительно прилично одевая, восьмерых детей. Теперь, когда все они (кроме Антонии) уже обзавелись семьями и жили отдельно, донья Далмасия взяла к себе трех бледных девчушек, дочек своего сына, переживавшего трудные времена: в большом сердце сеньоры Далмасии места было вдоволь, а ее способность трудиться не знала границ. Однако с возрастом характер у нее изменился, проявились черты таившейся под спудом грубости, что дало повод людям, недавно поселившимся в их квартале, наделить ее прозвищем насмешливым, хотя и дружеским: Солдафон; в минуты гнева она не знала удержу – кто ее разозлит, подвергался известной опасности, но все также знали, что она быстро отходит и забывает обиды.
Направляясь в санузел, Видаль пробормотал: «Хоть бы никого не встретить! Здесь ведь считают даже, сколько раз в уборную сходишь». Ну конечно, он там застал Нелиду за стиркой и Фабера.
– Я тут объяснял сеньорите, – сказал Фабер, – что виноваты не только те, кто стар и немощен. Виноваты также те, кто науськивает.
– Вы поверите, дон Исидро? Антония на меня осерчала.
– Не может быть, – удивился Видаль.
– Не может быть? Вы ее не знаете. Сеньор Фабер не сделал мне ничего плохого, а она желает, чтобы я обращалась с ним как с собакой.
Фабер кивком подтвердил ее слова.
– Невероятно! – воскликнул Видаль.
– Хотите, больше скажу? Она теперь со всеми сплетничает обо мне, потому что я тогда ночью была в вашей комнате.
На эту новость Видаль не успел отреагировать, как она ожидала, должным возмущением – появились Данте (вид у него был какой-то необычный) и Аревало. Нелида поспешно собралась уйти.
– Ладно, – бросила она, уходя, – только уж вы не мозольте людям глаза, не выводите их из себя.
Фабер засеменил к себе домой, и тут вошел управляющий.
– Нельзя допускать, – сказал он, – чтобы всяческие свары, хотя бы и пустячные, разделяли нас.
Пример? Да вот сеньор Больоло донельзя разъярен из-за того, что на него, мол, с чердака лили воду. Стоит ли так сердиться? Схожу сейчас наверх, посмотрю, что там такое. – Он отошел на несколько метров, потом вернулся и патетически возгласил: – Или мы будем держаться единым фронтом, или нас осадят со всех сторон.
– В вашем доме что-то очень беспокойно, – сказал Аревало, когда управляющий ушел. – А нам-то, пожалуй, важнее всего покой. Мы хотели с тобой посоветоваться.
– К вашим услугам, – ответил Видаль.
– Не делай такую торжественную мину. Нам надо узнать твое мнение. Данте, вот он здесь, вчера вечером решил… Сказать?
– Но мы же ради этого и добирались сюда, – с досадой сказал Данте. – Чем скорее, тем лучше.
Аревало быстро заговорил:
– Вчера вечером он решил покрасить себе волосы и хочет знать, как ты его находишь.
– По-моему, замечательно, – пролепетал Видаль.
– Ты не стесняйся, – подбодрил его Аревало.
– Объяснить тебе, что меня смущает? – спросил Данте. – Некоторым людям седые волосы противны, вызывают у них ярость, других, напротив, бесят старики с крашеными волосами.
– Сейчас все тебе объясню, – сказал Аревало. – Я рассказывал Данте, что однажды, когда заходил с девушкой в отель, мы столкнулись на пороге с другой парой. Моя девушка засмеялась: «Посмотри на старичка!» Я посмотрел, это был мой бывший соученик, моложе меня, да только он был похож на белошерстную овцу.
– А ты что, красишься?
– Ты с ума сошел? Слава Богу, мне это не нужно.
– Есть одно «но», – с озабоченным видом сказал Данте. – Крашеные волосы, они заметны.
– Кто это заметит? – возразил Аревало. – Никто ни на кого не смотрит. У нас бывает просто общее представление, что такой-то седой или лысый.
– Женщины, те наверняка смотрят, – сказал Видаль.
– Не слышу, – сказал Данте.
– Они смотрят на других женщин, чтобы их осуждать, – сказал Аревало.
– Теперь люди смотрят, – настаивал Данте. – И вы не отрицайте: крашеный старик вызывает раздражение.
– А лысые? – спросил Видаль.
– Окраска волос, – продолжал Данте, – это пока еще процесс несовершенный. Получается заметно.
– Половина девушек, которых встречаешь на улице, крашеные. Ты это замечаешь?
– Я – нет, – сказал Данте.
Словно желая сменить– тему, Аревало высказал предположение:
– Бывает заметно, когда цвет уж очень отличается. Ну, вот если брюнетки перекрашиваются в блондинок.
– Брюнетки меня не интересуют. Скажите правду, я выгляжу моложе? Я же этим не хочу никого обманывать! – с отчаянием воскликнул Данте.
– Тогда зачем красился? – спросил Аревало.
– Сам не знаю, че. Я же тебя спрашивал.
– Бывает, что нет выхода и надо прыгать в пропасть.
– Легко так говорить, когда речь идет о других. А тут еще вы не хотите сказать – лучше так или нет. Может, стало хуже, чем раньше?
«Ну точно капризный и глупый мальчишка», – подумал Видаль.
– А что тогда делать лысому? – спросил он. Возвратилась Нелида.
– Сеньор, – с тревогой шепнула она Видалю, – вас зовет к телефону Леандро.
– Вы меня подождете минутку?
– Нет, мы пойдем.
– Что вы собираетесь делать с этим бельем? – спросила Нелида.
– Буду стирать.
– Дайте его мне.
– Антония подумает о вас Бог знает что…
– Ну и пусть.
Надо было зайти в мастерскую, где работали полдюжины девушек. Для этого Видалю пришлось подавить инстинктивный страх, а между тем еще недавно ему бывало приятно находиться среди молодых женщин.
– Я собираюсь, – сказал ему Рей по телефону, – вложить кое-какие деньжата в покупку отеля…
– Да что ты!
– Мне хотелось бы показать его тебе. Ты согласен прийти сегодня под вечер? Это недалеко от твоего дома. Пять часов будет не слишком рано?
Он назвал улицу – Лафинур – и номер дома.
Видаль ни за что не догадался бы, что именно этот секрет волновал накануне его друга. И он подумал, что, видно, он никудышный психолог. Совсем не разбирается в людях.
