Аркадий Аверченко
Хлопотливая нация (сборник рассказов)
Преступление актрисы Марыськиной
Раздавая роли, режиссер прежде всего протянул толстую, увесистую тетрадь премьерше Любарской.
– Ого! – сказала премьерша.
Потом режиссер дал другую такую же тетрадь любовнику Закатову.
– Боже! – с ужасом в глазах вздохнул любовник. – Здесь фунта два! Не успею. Фунта полтора я бы еще выучил, а два фунта – не выучу.
«Дурак ты, дурак!», – подумала выходная актриса Марыськина.
– Это не роль, а библия! – вскричала Любарская и сделала вид, что сгибается под тяжестью полученной тетрадки.
«Дура ты, дура, – подумала Марыськина. – Оторвала бы для меня листков десять – я бы вам показала!»
Потом получили роли: старуха Ковригина, комик Лучинин-Кавказский, второй актер Талиев и вторая актриса Макдональдова.
Марыськина с аппетитом проглотила слюну и спросила, сдерживая рыдания:
– А мне?
– Есть и тебе, милочка, – улыбнулся режиссер. – Вот тебе ролька – пальчики проглотишь.
Между двумя его пальцами виднелась какая-то крохотная, измятая бумажка.
– Это такая роль?
– Такая.
– Да где она?
– Вот.
– Я ее и не вижу, – обиженно сказала Марыськина.
– Ничего, – вздохнул режиссер, – она маловата, но зато дает громадный материал для игры. Подумай, ты богатая купчиха, гостья – во втором акте.
– А что я говорю?
– Вот что: «…в числе других гостей входит купчиха Полуянова. Целуется с хозяйкой… („с ней“ – указал режиссер на Любарскую)… говорит: „Наконец-то собралась к вам, милые мои…“ Солнцева: „Очень рада, садитесь“. – „Сяду и даже чашечку чаю выпью“. – „Сделайте одолжение!“ Полуянова садится, пьет чай».
– И это все? – с отвращением спросила Марыськина. – Хоть бы две странички дали…
– Миленькая! Да ведь тут игры масса! Погляди, быту сколько: «Наконец-то собралась к вам, милые мои…» Ведь это живое лицо! Купчиха во весь рост! А потом: «…Сяду и даже чашечку чаю выпью!» Заметь, ей еще и не предлагали чай, а она уже сама заявляет – «выпью»! Вот оно где, темное купеческое царство гениального Островского: сяду, говорит, и даже чаю выпью. Ведь это тип! Это сама жизнь, перенесенная на подмостки! Я понимаю, если бы хозяйка там предложила ей: «Выпейте чаю, госпожа Полуянова». А то ведь нет! Этакая бесцеремонность: «Сяду и даже чаю выпью». Хе-хе! Ты бесцеремонность-то подчеркни!
Марыськина с болезненной гримасой прочла еще раз роль и сказала:
– А мне тип Полуяновой рисуется иначе: эта женщина хотя и выросла в купеческой среде, но она рвется к свету, рвется в другой мир… У нее есть идеалы, она даже влюблена в одного писателя, но муж ее угнетает и давит своей злостью и ревностью. И она, нежная, тонкочувствующая, рвется куда-то.
– Ладно, – равнодушно кивнул головой режиссер. – Пусть рвется. Это не важно. Тебе виднее…
– Я ее буду толковать немного экзальтированной, истеричкой…
– Толкуй! Дальше… «Роль слуги Дамиана»! Это вам, Аполлонов. «Горничная Катерина» – Рабынина-Вольская!
Марыськина отошла в угол в задумчивости…
* * *
…Начался второй акт. Сцена изображала гостиную в доме Солнцевой (Любарская). Собираются гости, приходит комик Матадоров (Лучинин-Кавказский), с которым хозяйка ведет напряженный разговор, так как она ожидает появления своего любовника Тиходумова (Закатов), изменившего ей с баронессой. Должна произойти сцена, полная глубокого драматизма. Объяснение на первом плане; в глубине сцены – тихий разговор ничего не подозревающих гостей…
Когда поднялся занавес, на сцене была одна Солнцева. Она ходила по сцене, ломала руки и, читая какую-то записку, шептала:
– Неужели? О, негодяй!
В это время в гостиную вошла группа гостей, и Солнцева, согнав с лица страдальческое выражение, приветливо встретила пришедших.
Она поклонилась молчаливым гостям, поцеловалась с купчихой Полуяновой (Марыськиной), и когда суфлер сказал: «Ах, это вы… вот приятный сюрприз!» – хозяйка тоже обрадовалась и покорно повторила:
– Ах, неужели же это вы! Вот так приятный сюрприз!
Марыськина посмотрела вдаль и печально прошептала:
– Наконец-то собралась к вам, милые мои!
– Очень рада, – приветливо сказал суфлер. – Садитесь.
Хозяйка дома вполне согласилась с ним:
– Очень рада! Чрезвычайно. Отчего же вы не садитесь? Садитесь!
Марыськина истерически засмеялась и, теребя платок, сказала:
– Сяду, и даже чашечку чаю выпью!
Она опустилась на диван, и сердце ее больно сжалось. «Все… – подумала она. – Все! Вот она и роль!..» И неожиданно сказала вслух:
– Да… что-то жажда меня томит, с самого утра. Ну, думаю, приеду к Солнцевым – там и напьюсь.
Солнцева недоумевающе взглянула на купчиху.
– Сделайте одолжение, – согласился гостеприимный суфлер.
– Пожалуйста! Сделайте одолжение… Я очень рада, – преувеличила Солнцева.
– Да… – сказала Марыськина. – Ничто так не удовлетворяет жажду, как чай. А за границей, говорят, он не в ходу.
– Замолчите! – прошептал суфлер, меняя обращение с купчихой Полуяновой. – «Солнцева отходит к другим гостям».
– Что это вы, милая моя, такая бледная? – спросила вдруг Марыськина. – Неприятности?
– Да… – пролепетала Солнцева.
От приветливости суфлера не осталось и следа.
– Молчите! Почему вы, черт вас дери, говорите слова, которых нет? «Солнцева отходит к другим гостям»! Солнцева! Отходите!
Солнцева, смотревшая на Марыськину с немым ужасом, напрягла свои творческие способности и сочинила:
– Извините, мне надо поздороваться с другими. Вам сейчас подадут чай.
– Успеете поздороваться, – печально прошептала Марыськина. – Ах, если бы вы знали, душечка… Я так несчастна! Мой муж – это грубое животное без сердца и нервов!
Марыськина приложила платок к глазам и истерически крикнула:
– Лучше смерть, чем жизнь с этим человеком.
– Замолчишь ли ты, черт тебя возьми! – прошептал энергично суфлер. – Оштрафует тебя Николай Алексеич – будешь знать!
– Передо мной рисуется другая жизнь, – сказала Марыськина, ломая руки. – Я рвусь к свету! Я хочу пойти на курсы. О, доля, доля женская! Кто тебя выдумал?!
– Успокойтесь! – сказала Солнцева и повернула к публике свое бледное, искаженное ужасом лицо. – Извините… Я пойду к другим гостям.
Марыськина схватилась за голову.
– К другим гостям? А кто они такие, эти гости? Жалкие паразиты и лгуны. Агриппина Николаевна! Здесь перед вами страдает живой человек, и вы хотите променять его на каких-то пошляков… О, бож-же, как тяжело… Все знают только – ха-ха! – богатую купчиху Полуянову, а душу ее, ее разбитое сердце никто не хочет знать… Господи! Какое мучение!
– Она с ума сошла! – сказал вслух суфлер и, сложив книгу, в отчаянии провалился вниз.
– Пусть я не святая! – вскричала Марыськина, подходя к рампе. – Я женщина, и я люблю… Пусть! И знаете кого?
Она схватила Солнцеву за руку, нагнула к ней искаженное лицо и прошипела с громадным драматическим подъемом:
– Я люблю вашего любовника, которого вы ждете! Он мой, и я никому его не отдам. Вам написали насчет баронессы – ложь! Я его люблю! Что, мадам, кусаете губы? Ха-ха! Купчиха Полуянова никого не стесняется – да! Я имею любовника, и фамилия его – Тиходумов.
– Вон со сцены! – прорезал из-за кулис режиссер, «Истерику бы, – подумала Марыськина. – Если уж чем выдвинуться, то истерикой».
Она закрыла лицо руками, опустилась на диван, и плечи ее задрожали… Плач перемешался с хохотом, и из уст вырывались отрывочные слова:
– Пусть! Пусть… Я его вам… не отдам. Ты у меня его не возьмешь… змея!
Никогда зрителям не приходилось видеть более жалких, растерянных лиц, чем у актеров на сцене в этот момент. Все так привыкли говорить только по тетрадкам весом в два фунта, в фунт и четверть фунта, что самые простые слова, вырывающиеся у присутствующих при истерике, никому не приходили в голову.
И в то время, когда купчиха Полуянова билась в истерике, два гостя рассматривали картину, и один говорил другому вызубренные наизусть слова:
– А эта Солнцева богато живет… У нее шикарно!
– Говорят, у нее что-то есть с Тиходумовым.
– Кто говорит? Я об этом ничего не слышал… Никому не пришло в голову даже предложить воды плачущей купчихе. Нахохотавшись и наплакавшись вдоволь, она встала и, пошатываясь, сделала прощальный жест по направлению к Солнцевой:
– Прощай, низкая интриганка! Теперь я понимаю, почему ты предлагала мне чаю! Я видела через дверь, как твой сообщник сыпал мне в чашку белый порошок. Хаха! Купчиха Полуянова только сама, собственной рукой, перережет нить своей жизни! Не вам, червям, бороться с ней! Прощайте и вы, пошлые манекены, и ты прощай, жалкий, хихикающий Матадоров! Туда! Туда иду я, к светлой, лучезарной жизни!
Марыськина вышла… и гром аплодисментов, низринувшись с галерки, разбился внизу, прокатился по партеру и замер в снисходительно похлопавших первых рядах…
* * *
Усталая, опустошенная, прошла Марыськина за кулисы, повернула в уборную и наткнулась на режиссера, который бежал прямо к ней.
– Вот твои вещи – их уже уложили. Тебе следовало двадцать восемь рублей, минус двадцать пять штрафу – три! На.
– Ладно, – сказала устало Марыськина. – Пусть… вещи на извозчика.
– Никифор! Выброси на извозчика ее вещи.
– Прощайте.
– Вон!
Сверх платья купчихи Полуяновой Марыськина натянула дряхлое, истасканное пальто, размазала рукой по лицу грим и с непроницаемым видом вышла, споткнувшись о порог.
Волчья шуба
Конспект:
Пианист Зоофилов взял на время у чиновника Трупакина волчью шубу… Пообещав вернуть шубу через неделю, Зоофилов не только не вернул ее, но вместо этого продал ее татарину, а деньги с приятелями пропил в трактире. Трупакин был чрезвычайно огорчен поступком Зоофилова.
I
В жестокий декабрьский мороз пианист Зоофилов сидел в комнате своего знакомого чиновника Трупакина и говорил ему так:
– Не можете ли вы, миленький, одолжить мне на неделю вашу волчью шубу… Мне нужно ехать на концерт в Чебурахинск, а пальтишко мое жидкое. До Чебурахинска на лошадях еще верст тридцать. Сделайте доброе дело – одолжите шубу на недельку.
– А вдруг она пропадет? Вдруг вы ее потеряете?
– Ну, что вы… Как можно!
– А вдруг мне самому понадобится?
– Да ведь у вас другая есть, новая.
Чиновник Трупакин прикусил сухими губами сизый ус, посмотрел в окно и сказал:
– Так-то оно так. Это верно. Добрые знакомые всегда должны помогать друг другу. Слава Богу – не звери же мы, в самом деле. Хорошо, Стефан Семеныч. Я вам дам шубу. Человек не собака, и замерзать ему невозможно…
Глаза пианиста заблистали радостью.
– Даете? Ну, вот – спасибо!
– Уж раз сказал, что дам – то дам. Отчего же… Ведь шубы от этого не убудет. Не правда ли?
– Конечно, конечно.
– Я и сам так думаю. Марья Семеновна! Чиновник Трупакин обратился к вошедшей жене:
– Вот, Мари, пианист наш замерзнуть в своей турне боится. Дай ему шубу волчью.
– И прекрасно, – сказала жена. – Все равно так лежит.
– Я и сам так думаю. А то что ж человека морозить – звери мы, что ли?
– Я вам очень, очень благодарен, Исай Петрович!
– Ну, какие там благодарности… Все мы должны помогать друг другу! Не дикари ж, в самом деле, не звери. Хе-хе! Слава Богу, крест на шее есть.
В кабинете зазвонил телефон.
– Алло! – сказал Трупакин, беря трубку. – Вы, Анна Спиридоновна? Как поживаете… Что? Спасибо. Что? Зоофилов у меня сейчас сидит… Да… Какой случай: морозы адские, а ему в концерт ехать нужно. Так уж он у меня волчью шубу берет. Да и пусть. Лучше уж пусть она живую душу греет, чем даром лежит. Не дикари, слава Богу… Что? Прощайте.
Трупакин повесил трубку и доброжелательно взглянул на Зоофилова:
– Сегодня хотите забрать? Сейчас я вам это и устрою. Палашка! Послушай, Палашка, достань из сундука шубу и, завернув в простыню, отдай барину. Он, видишь ли ты, Палашка, попросил ее одолжить на время, потому что ехать барину нужно, а дедушка-мороз, хе-хе, кусается. Да почему, думаю себе, не дать? Сем-ка я выручу хорошего человечка.
Трупакин добродушно засмеялся, и морщинки веселой толпой сбежались около его глаз. Разогнав эту самовольную сходку, Трупакин покачал головой, вздохнул и промолвил:
– Ах, как было бы хорошо, если бы все люди помогали друг другу. Жилось бы слаще и теплее. Уходите? Ну, всех вам благ. Шубочку-то не забудьте захватить. Когда едете? Послезавтра? Ну-ну…
Зоофилов еще раз поблагодарил Трупакина в самых теплых выражениях и, захватив волчью шубу, ушел. А Трупакин решил съездить в клуб. Оделся, вышел и сел на извозчика.
– Ну что, ездишь? – спросил извозчика, когда лошадь тронулась.
– Езжу.
– Это, брат, хорошо. Летом-то небось вашему брату легче…
– Да оно как будто послободнее.
– Зимой холодно ведь, чай?
– Да, холодно.
– То-то и оно. Бедному человеку, братец ты мой, зимой зарез.
– Верно. В самую точку будет сказать.
– Да-а, братяга. Тут ко мне вот один музыкант ходит. Такой, братец ты мой, что сплошная жалость возьмет на него глядеть. Морозы-то большие, а ему, слышь, ехать нужно музыкарить. Что ж ты думаешь – дал я ему шубу свою волчью. На, мил человек. Мне не жалко. Верно?
– Да-с.
– То-то и оно. Тут, брат, уж сквалыжничать нечего. Не людоеды, слава Богу. В груди-то тоже сердце есть. Не правда ли?
– Верно. Бедному человеку зачем не спомочь.
– То-то и оно. Дал я ему волчью шубу. На, носи. Сам, брат, Христос заповедал помогать страждущим. Не так ли?
Извозчик в ответ на это помолчал и потом шмыгнул носом так сильно, что лошадь побежала вскачь.
II
Провожать Зоофилова на вокзал собрались несколько приятелей.
– А ловко ты устроился, – сказал одобрительно актер Карабахский, похлопывая Зоофилова по спине.
– С чем устроился?
– Да с шубой. Ведь ты ее у Трупакина взял. Добрый старичок и очень обязательный.
– А ты откуда знаешь о шубе?
– Он же вчера в клубе вскользь сказал. Душа-парень, видно. Истый христианин. «Надо, говорит, ближним помогать. Мы, говорит, слава Богу, не тигры какие-нибудь». Добрейшей души старикан.
К беседовавшим друзьям подлетела, потирая руки, раскрасневшаяся от холода Манечка Белобородая.
– Едете? – сказала она, смотря на Зоофилова влюбленными глазами. И шепнула так, чтобы никто не слышал: – Не забудете? Не охладеете?
– Манечка! Что ты…
– Положим, охладеть вам трудно. В крайнем случае трупакинская шуба вас согреет.
– Тру… пак…?
– Ну да. Я совершенно, совершенно случайно узнала, что вы были такой умница и выпросили у него шубу.
– Откуда же вы узнали? – угрюмо спросил Зоофилов. – От Трупакина?
– Да нет же! Это мне сказала сегодня подруга по курсу. Не знаю, кто ей это сообщил. Милый Трупакин! Если бы он был здесь, я бы его за это расцеловала!
Пришел проводить Зоофилова и Трупакин. Он был в отчаянии, что опоздал и успел только к третьему звонку.
Поезд тронулся. Стоя на площадке, Зоофилов посылал друзьям воздушные поцелуи и слышал, как Трупакин говорил окружающим:
– Как, думаю, молодого человека отпустить в подбитом ветром пальтишке?.. Хех-хе. Дал шубу. Волчью. Хорошая еще шубенка. Пусть, думаю, погреется, бедовая голова. Слава Богу, не леопарды какие-нибудь. Человек не собака, и замерзать ему неподходящее дело.
Через час Зоофилов стал устраиваться на ночлег. Сквозь закрытую дверь купе он услышал разговор кондукторов:
– Куда же его посадить, ежели все занято? На голову, что ли?!
– Куда, куда… Идиётская голова! Ну, посади его в то купе, в котором господин в трупакинской шубе едет. Невелика птица – подвинется.
III
Чебурахинск был городишка маленький, но собственную газету имел.
Устроитель концерта через пять минут после приезда Зоофилова доброжелательно подмигнул ему и, вынув из кармана «Чебурахинский голос», показал отчеркнутое место:
«Мы счастливы приветствовать известного пианиста Зоофилова, посетившего наш богоспасаемый город с целью дать концерт на пианино. Публика, конечно, подарит своей благосклонностью виртуоза, который приехал, даже невзирая на суровую температуру. Кстати, несколько черточек из жизни концертанта: рассказывают, что беззаботный артист собрался ехать в турне налегке, не имея теплого платья, и в самый последний момент положение было спасено другом талантливого артиста, Трупакиным, одолжившим ему волчью шубу. Только таким образом талантливый артист мог, как говорили древние, перейти через Рубикон»…
После концерта Зоофилов ужинал со своим импрессарио и с поклонниками.
Было много выпито… пили за всех: за Зоофилова, за искусство, за поклонников, за Бетховена…
– Спасибо за теплый прием, – сказал, утирая слезу, Зоофилов.
– Нет, – сказал подвыпивший импрессарио… – Давайте выпьем лучше за то, что согрело Зоофилова лучше нашего приема: за знаменитую трупакинскую шубу!
Зоофилов вскочил с места так порывисто, что опрокинул стул.
– Стойте! – закричал он. – Не могу больше!! Дайте мне татарина! Ради Бога! Где тут у вас татарин!
IV
– Алло! – сказал Трупакин, беря телефонную трубку. – Кто у телефона? Анна Спиридоновна? Мое почтение! Что? Как? Да, плохо. Никак я не могу, старый дурак, разочароваться в людях. А они и пользуются этим… Сижу я теперь и думаю: стоит ли делать людям добро. Что? А случилось то, что я по своей доброте одолжил на недельку этому несчастному Зоофилову хорошую волчью шубу, а он… что бы вы думали, что он сделал? Ни более ни менее, что продал ее татарину, а деньги пропил со своими распутными друзьями… Стоит ли после этого… Что? Прощайте.
Трупакин повесил трубку и, печально опустив голову, вышел в прихожую.
– Я ухожу, Палашка… Вот, брат Палашка, отплатили мне, старому дураку, за мое доверие. Волчья-то шуба – ау! Не-ет! Видно, добро-то нынче не в цене… Не люди пошли, а тигры пошли, господа!..
Выйдя на улицу и усевшись на извозчика, Трупакин втянул в себя воздух и сказал:
– А морозец-то здоровый!
– Да… Подковыривает.
– Бедному-то человеку, который без шубы, круто.
– Это уж и разговору нет.
– Да только, брат, нынче не человек пошел, а леопард. Ходил тут ко мне музыкант один – и дай да дай ему волчью шубу! Холодно, вишь, ему было… Ну-с, дал я ему шубу, и что ж бы ты, брат извозчик, думал…
Опора порядка
I
Вольнонаемный шпик Терентий Макаронов с раннего утра начал готовиться к выходу из дому. Он напялил на голову рыжий, плохо, по-домашнему сработанный парик, нарумянил щеки и потом долго возился с наклеиванием окладистой бороды.
– Вот, – сказал он, тонко улыбнувшись сам себе в кривое зеркало. – Так будет восхитительно. Родная мать не узнает. Любопытная штука – наша работа… Приходится тратить столько хитрости, сообразительности и увертливости, что на десять Холмсов хватит. Теперь будем рассуждать так: я иду к адвокату Маныкину, которого уже достаточно изучил и выследил. Иду предложить себя на место его письмоводителя. (Ему такой, я слышал, нужен. А если я вотрусь к нему – остальное сделано.) Итак, – письмоводитель. Спрашивается: как одеваются письмоводители? Мы, конечно, не Шерлоки Холмсы, а кое-что соображаем: мягкая цветная сорочка, потертый пиджак и брюки, хотя и крепкие, но с бахромой. Вот так! Теперь всякий за версту скажет: письмоводитель!
Макаронов натянул пальто с барашковым воротником и, выйдя из дому, крадучись зашагал по направлению к квартире адвоката Маныкина.
– Так-то, – бормотал он сам себе под нос. – Без индейской хитрости с этими людьми ничего не сделаешь. Умные, шельмы… Да Терентий Макаронов поумнее вас будет. Хе-хе!
У подъезда Маныкина он смело нажал кнопку звонка; горничная впустила его в переднюю и спросила:
– Как о вас сказать?
– Скажите: Петр Сидоров. Ищет места письмоводителя.
– Подождите тут, в передней.
Горничная ушла, и через несколько секунд из кабинета донесся ее голос:
– Там к вам шпик пришел, что под воротами допреж все торчал. Я, говорит, Петр Сидоров, и хочу наниматься в письмоводители. Бородищу наклеил, подмазался – прямо умора.
– Сейчас я к нему выйду, – сказал Маныкин. – Ты его где оставила, в передней?
– В передней.
– После посмотришь под диваном или за вешалкой – не сунул ли чего? Если найдешь, выброси.
– Как давеча?
– Ну, да! Учить тебя, что ли? Как обыкновенно. Адвокат вышел из кабинета и, осмотрев понурившегося Макаронова, спросил:
– Ко мне?
– Так точно.
– А знаешь, братец, тебе борода не идет. Такое чучело получилось…
– Да разве вы меня знаете? – с наружным удивлением воскликнул Макаронов.
– Тебя-то? Да мои дети по тебе, брат, в гимназию ходят. Как утро, они глядят в окно: «Вон, говорят, папин шпик пришел… Девять часов, значит. Пора в гимназию собираться».
– Что вы, господин, – всплеснул руками Макаронов. – Какой же я шпик?! Это даже очень обидно. Я вовсе письмоводитель – Петр Сидоров.
– Лизавета! – крикнул адвокат. – Дай мне пальто. Ну, что у вас в охранке… Все по-старому?
– Мне бы местечко письмоводителя… – сказал Макаронов, хитрыми глазами поглядывая на адвоката. – По письменной части.
Адвокат засмеялся:
– А простой вы, хороший народ, в сущности. Славные детишки. Ты что же сейчас: за мной, конечно?
– Местечка бы, – упрямо сказал Макаронов.
– Лизавета! Выпусти нас. Вышли вместе.
– Ну, я в эту сторону, – сказал адвокат. – А ты куда?
– Мне сюда. В обратную сторону.
Макаронов подождал немного и потом, опустив голову, опечаленный, поплелся за Маныкиным. Он потихоньку, как тень, крался за адвокатом, и единственное, что тешило его, – это что адвокат его не замечает.
Адвокат приостановился и спросил, обернувшись вполоборота к Макаронову:
– Как ты думаешь, этим переулком пройти на Московскую ближе?
– Ах, как это странно, что мы встретились, – с искусно разыгранным удивлением вскричал Макаронов. – Я было решил идти в ту сторону, а потом вспомнил, что мне сюда нужно. К тетке зайти.
«Ловко это я про тетку ввернул», – подумал, усмехаясь внутренне, Макаронов.
– Ладно уж. Пойдем рядом. А то, смотри, еще потеряешь меня…
– Нет ли у вас места письмоводителя? – спросил Макаронов.
– Ну и надоел же ты мне, ваше благородие, – нервно вскричал адвокат. – Впрочем, знаешь что? Я как будто устал. Поеду-ка я на извозчике.
– Поезжайте, – пожал плечами Макаронов. («Ага! Следы хочет замести… Понимаем-с».) А я тут к одному приятелю заверну.
Маныкин нанял извозчика, сел в пролетку и, оглянувшись, увидел, что Макаронов нанимает другого извозчика.
– Эй, – закричал он, высовываясь. – Как вас… письмоводитель! Пойди-ка сюда. Хочешь, братец, мы экономию сделаем?
– Я вас не понимаю, – солидно возразил Макаронов.
– Чем нам на двух извозчиках трепаться – поедем на одном. Все равно ты ведь от меня не отвяжешься. А расходы пополам. Идет?
Макаронов некоторое время колебался, потом пожал плечами и уселся рядом, решив про себя: «Так даже, пожалуй, лучше. Можно что-нибудь от него выведать».
– Ужасно тяжело, знаете, быть без места, – сказал он с напускным равнодушием. – Чуть не голодал я, вдруг – вижу ваше объявление в газетах насчет письмоводителя. Дай, думаю, зайду.
Адвокат вынул папиросу.
– Есть спичка?
– Пожалуйста. Вы что же, адвокатурой только занимаетесь или еще чем?
– Бомбы делаю еще, – подмигнул ему адвокат. Сердце Макаронова радостно забилось.
– Для чего? – спросил он, притворно зевая.
– Мало ли. Знакомым раздаю. Послушайте… У вас борода слева отклеилась. Поправьте. Да не так!.. Ну вот, еще хуже сделали. Давайте я вам ее поправлю. Ну теперь хорошо. Давно в охранном служите?
– Не понимаю, о чем вы говорите, – обиженно сказал Макаронов. – Жил я все время у дяди – дядя у меня мельник, а теперь места приехал искать… Может, дадите бумаги какие-нибудь переписывать или еще что?
– Отвяжись, братец. Надоел! Макаронов помолчал.
– А из чего бомбы делаете?
– Из манной крупы.
«Хитрит, – подумал Макаронов. – Скрывает. Проговорился, а теперь сам и жалеет».
– Нет, серьезно, из чего?
– Заходи – рецептик дам.
II
Подъехали к большому дому.
– Мне сюда. Зайдешь со мной?
Понурившись, мрачно зашагал за адвокатом Макаронов.
Зашли к портному.
Маныкин стал примерять новый жакет, а Макаронов сел около брошенного на прилавок адвокатом старого пиджака и сделал незаметную попытку вынуть из адвокатова кармана лежавшие там письма и бумаги.
– Брось, – сказал ему адвокат, глядя в зеркало. – Ничего интересного. Как находишь – хорошо сидит жакет?
– Ничего, – сказал шпик, пряча руки в карманы брюк. – Тут только как будто морщит.
– Да, в самом деле морщит. А жилет как?
– В груди широковат, – внимательно оглядывая адвоката, сказал шпик.
– Спасибо, братец. Ну, значит, вы тут кое-что переделаете, а мы поедем.
После портного адвокат и Макаронов поехали на Михайловскую улицу.
– Налево, к подъезду, – крикнул адвокат. – Ну, милый мой, сюда тебе за мной не совсем удобно идти. Семейный дом. Ты уж подожди на извозчике.
– А вы скоро?
– Да тебе-то что? Ведь ты все равно около меня до вечера.
Адвокат скрылся в подъезде. Через пять минут в окне третьего этажа открылась форточка и показалась адвокатова голова.
– Эй, ты… письмоводитель, как тебя? Поднимись сюда, в номер десятый на минутку.
– Клюет, – подумал радостно Макаронов и, соскочив с извозчика, вбежал наверх.
В переднюю высыпала встречать его целая компания: двое мужчин, три дамы и гимназист. Адвокат тоже вышел и сказал:
– Ты, братец, извини, что я тебя побеспокоил. Дамы, видишь ли, никогда не встречали живых шпиков. Просили показать. Вот он, mesdames. Хорош?
– А борода у него, что это… Привязная?
– Да, наклеенная. И парик тоже. Поправь, братец, парик. Он на тебя широковат.
– Что, страшно быть шпиком? – спросила одна дама участливо.
– Нет ли места какого? – спросил, делая простодушное лицо, Макаронов. – Который месяц я без места.
– Насмотрелись, господа? – спросил адвокат. – Ну, можешь идти, братец. Спасибо. Подожди меня на извозчике. Постой, постой… Ты тут какие-то бумажки обронил. Забери их, забери… А теперь иди.
Когда адвокат вышел на улицу – Макаронова не было.
– А где этот фрукт, что со мной ездил? – спросил он извозчика.
– Да тут за каким-то бородастым побёг.
– Этого еще недоставало! Не ждать же мне его тут на морозе.
Из-за угла показалась растрепанная фигура Макаронова.
– Ты где же это шатаешься, братец? – строго прикрикнул Маныкин. – Раз тебе поручили за мной следить – ты не должен за другими бегать. Жди тебя тут! Поправь бороду. Другая сторона отклеилась. Эх, ты… На что ты годишься, если даже бороды наклеить не умеешь. Отдери ее лучше да спрячь, чтоб не потерялась. Вот так… Пригодится. Засунь ее дальше – из кармана торчит. Черт знает что! Извозчик! В ресторан «Слон».
Подъехали к ресторану.
– Ну, ты, сокровище, – спросил адвокат. – Ты, вероятно, тоже проголодался? Пойдем, что ли.
– У меня денег маловато, – робко сказал сконфуженный шпик.
– Ничего, пустое. Я угощу. После сочтемся. Ведь не последний же день вместе. А?
«Пойду-ка я с ним, – подумал Макаронов. – Подпою его да и выведаю, что мне нужно. Пьяный всегда проболтается».
Было девять часов вечера. К дому, в котором помещалось охранное отделение, подъехали на извозчике двое: один мирно спал, свесив набок голову, другой заботливо поддерживал его за талию.
Тот, который поддерживал дремавшего, соскочил с пролетки и, позвонив у дверей, вызвал служителя.
– Вот, – сказал он ворчливо. – Привез вам сокровище. Получайте… Ваш?
– Будто наш.
– Ну, то-то. Тащите его, мне нужно дальше ехать… И как это он успел так быстро и основательно нарезаться… Постойте, осторожнее, осторожнее! Вы ему так голову расквасите. Берите под мышки! Постойте… У него из кармана что-то выпало. Записки какие-то литографированные… Гм!.. Возьмите… Ах, чуть не забыл… У меня его борода в кармане. Забирайте и бороду. Ну, прощайте. Когда проспится, скажите, что я завтра пораньше из дому выйду, – чтоб не опоздал. Извозчик, трогай!
