Аркадий Аверченко
Черным по белому (сборник)
II
Двое юношей – хранителей священных традиций чести – явились ко мне на другой день.
– Мы к вам по очень серьезному делу.
– Садитесь. Много работаете?
– Как… работаем?.. Да, вообще, конечно… работаем.
– Я вижу, мы с вами народ занятой, – заметил я.
Юноши, польщенные, улыбнулись.
– Да-с.
– А этот безграмотный осел, – интимно подмигнул я, – отрывает нас от дел.
Юноши вскочили.
– Позвольте! Мы здесь в качестве представителей господина Лелякина и не позволим оскорблять его!!! Потрудитесь взять ваши слова обратно.
– Откуда же вы знаете, что я говорю о нем?
– А вы вот сказали: безграмотный осел.
– Я могу взять свои слова только наполовину: он грамотный осел. Грамотный настолько, чтобы нацарапать окостеневшей рукой бессмыслицу и пристроить ее в журнале.
– Но мы защитники его интересов и не позволим…
Я проницательно взглянул на юношей.
– Значит, вы согласны с ним, что закат бывает на рассвете?
– Нет, не согласны.
– …ласны, – подтвердил другой юноша.
– Мог ли умный человек написать такую чепуху?
– Не мог.
– Значит, писал дурак?
– Значит, дур… Да нет! Вы не можете так говорить о нем. Он доверил нам свои интересы.
– Ну да, я понимаю. Однако оставим это в стороне. Оттого, что он доверил вам свои интересы, он ведь умным не сделался? Согласны?
– Да, конечно, это верно.
– Вот и выходит, что, даже и защищая его интересы, вы все время должны помнить, что он дурак. Верно?
Юноши придвинулись ко мне ближе и кивнули головами… После некоторого колебания, согласились:
– Конечно, дурак. Сказать правду, нам ужасно противно это поручение. Мы сразу видим, что вы симпатичный, умный человек…
– А тот – какое-то дерево, – подхватил другой юноша.
– Гнилое дерево. Дупло вместо головы, – заметил другой юноша.
– И пишет он так, что его отодрать бы следовало. Пока оба защитника интересов моего противника обменивались этими замечаниями, я потребовал вина, и мы подняли свои бокалы за то, чтобы литература была избавлена от тупиц и бездарностей.
Потом пришли мои секунданты. Было шумно и весело.
Противниковы юноши дали клятву, что в зависимости от исхода дуэли они поколотят своего доверителя.
III
С рассветом меня разбудили «защитники моих интересов».
– Дайте мне поспать хоть полчасика.
– Нельзя. Уже восход. Противник, вероятно, уже на месте.
– А может, его еще нет. Ведь он путает закат с восходом.
– Может быть, когда он один. Но мы уверены, что секунданты растолкуют ему.
Натягивая брюки, я сострил:
– Его секунданты лучше. Они ему растолковывают, а вы меня расталкиваете.
Тут же я подумал:
«Бодришься? Хочешь показать хладнокровие?»
Лошади повезли нас на место назначения, а я сидел и думал:
«Как трудно быть самим собой, едучи стреляться. Столько я читал, видел пьес и картин на сюжет дуэли, что трудно мне удержаться в рамках естественности. Хорошо было нашим предкам: они стрелялись, как бог на душу положит. А я знаю, как держал себя Ленский, Онегин, Грушницкий, Печорин и должен или подражать им, или выдумывать что-либо совершенно оригинальное, что не так-то легко.
Постараюсь держать себя естественно…»
Я закинул голову назад, потом посвистал, потом сложил руки на груди и злобно улыбнулся.
– Чего тебя корчит? – осведомился секундант.
Тогда я сделал сосредоточенное лицо, нахмурился и стал похлопывать пятку о пятку.
– Нервничаешь? – спросил секундант.
Я засмеялся, ткнул его кулаком в бок и показал язык.
Я убежден: как ни держи себя перед дуэлью – все будет плохо.
До места назначения я сделал три бесплодных попытки: пытался 1) быть рассеянным, 2) грозным, полным зловещего спокойствия и 3) хладнокровным, видавшим виды, привыкшим к дуэлям бретером.
Последняя попытка вызвала у одного из секундантов замечание:
– У тебя такой вид, что не лучше ли нам вернуться и уложить тебя в постель. У тебя очень нехороший вид.
Мой безграмотный противник был уже на месте. Он ходил крупными шагами по полянке (не помню, по Лермонтову или по кому другому).
Я опустился на камень и под впечатлением обстановки тихонько запел:
– Куда, куда, куда вы удалились… Господи! Я не боюсь, но помоги мне, Господи, быть естественным.
Я встал и подошел к шептавшимся секундантам.
– Ну, чего же мы ждем, господа?
Защитники интересов моего противника развели руками.
– Ужасная неприятность! Всего один только пистолет!.. Другого никак не могли разыскать. Нельзя же стреляться одним пистолетом?
Необычайно долговязый студент, цель появления которого была мне не совсем ясна, примирительно сказал:
– Отчего же – нельзя? Пусть по жребию – они выстрелят в них или они в них, а затем передадут пистолет противной стороне.
– Я ничего не имею против, – согласился я. – Очень приятно познакомиться. Вы тоже секундант?
– Нет, – сказал этот долговязый гигант, наклоняясь ко мне. – Я приглашен для отмеривания шагов.
Я взглянул на его ноги. Идея пригласить этого человека была не глупа. Ноги его могли обезвредить самого лучшего стрелка. Вероятно, подумал я, когда этот человек наклоняется к ботинку, чтобы развязать зубами затянувшийся узлом шнурок, его голова обрушивается вниз с головокружительной высоты.
– На нет и суда нет, – заметил мой противник, когда ему сказали, что пистолет только один. – Обойдемся. Я предпочел бы, впрочем, как оскорбленный, стрелять первым.
– По жребию, по жребию! – донесся с высоты голос отмеривателя шагов. – Тяните жребий, а я отмерю шаги. Тридцать шагов.
Он провел носком ноги черту на земле и затем, сделав колоссальный прыжок, понесся на своих страшных ходулях в туманную даль.
– …Одиннадцать, двенадцать… Двадцать четыре, двадцать семь…
И затем издалека донесся его заглушенный расстоянием голос:
– …адцать…евять… идцать!
– Ау-у-у! – крикнули секунданты.
– Ау-у-у!
Тянули жребий. Вышло, что первым стрелять будет мой противник. Он засверкал глазами, ляскнул зубами и сказал:
– Ага-а… Вот теперь мы посмотрим, чья возьмет.
Нас поставили на места.
– Начинаем! Раз… два…
Далеко-далеко от меня (хвала Господу, создавшему такие ноги) виднелась фигура человечка. Человечек поднял пистолет, прицелился и, после команды «три», выстрелил.
Не будучи уверен – ранен я или нет, я заблагорассудил не падать до выяснения истины.
Это было очень осторожное решение, потому что по освидетельствовании я оказался целехоньким.
– Ваша очередь стрелять, – сказал запыхавшийся секундант (он только что сбегал к моему противнику за револьвером).
– Куда вы! – закричал он, оглядываясь. – Стойте на месте! В вас же сейчас будут стрелять.
Противник мой, очевидно, был не такой дурак, как я о нем думал.
Вместо того чтобы стоять на месте в ожидании пули, он приблизился к нашей группе и сказал:
– Господа! Разве вы не знаете, что дуэль запрещена законом?
– Об этом нужно было думать раньше, – закричали секунданты. – Вы первый его вызвали, вы первый в него стреляли… теперь его очередь!
Дуэлянт кротко улыбнулся.
– Я, господа, вероятно, забыл предупредить вас, что я принципиальный противник дуэлей. Да и в самом деле: разве не бессмыслица разрешать принципиальные споры шальной пулей. Прямо-таки стыдно! Я думаю, всякий благомыслящий человек согласится со мною. До свиданья!
Он сделал нам рукой приветственный жест, повернулся и ушел торопливой походкой человека, вспомнившего, что он, уходя из дому, забыл погасить разорительное для экономного хозяина электричество.
Рассказ о колоколе
На случай, который я расскажу ниже, могут существовать только две точки зрения: автору можно поверить или не верить.
Автору очень хочется, чтобы ему поверили. Автор думает, что читателя тронет это желание, потому что обыкновенно всякому автору в глубокой степени безразлично – верит ему читатель или нет. Писатель палец о палец не ударит, чтобы заслужить безусловное доверие читателя.
Автор же нижеописанного в отдельном абзаце постарается привести некоторые доказательства тому, что весь рассказ не выдумка, а действительный случай.
Именно – автор дает честное слово.
Глава I
Однажды, в конце Великого поста, в наш город привезли новый медный колокол и повесили его на самом почетном месте в соборной колокольне.
О колоколе говорили, что он невелик, но звучит так прекрасно, что всякий слышавший умиляется душой и плачет от раскаяния, если совершил что-нибудь скверное.
Впрочем, и неудивительно, что про колокол ходили такие слухи: он был отлит на заводе по предсмертному завещанию и на средства одного маститого верующего беллетриста, весь век писавшего пасхальные и рождественские рассказы, герои которых раскаивались в своих преступлениях при первом звуке праздничных колоколов.
Таким образом, писатель как бы воздвиг памятник своему кормильцу и поильцу – и отблагодарил его.
Глава II
Едва запели певчие в Великую ночь: «Христос воскресе из мертвых…», как колокол, управляемый опытной рукой пономаря, вздрогнул и залился негромким радостным звоном.
Семейство инспектора страхового общества Холмушина сидело в столовой в ожидании свяченого кулича, потому что погода была дождливая и никто, кроме прислуги, не рискнул пойти в церковь.
Услышав звук колокола, инспектор поднял голову и сказал, обращаясь к жене:
– Да! Забыл совсем тебе сказать: ведь я нахожусь в незаконной связи с гувернанткой наших детей, девицей Верой Кознаковой. Ты уж извини меня, пожалуйста!
Сидевшая тут же гувернантка прислушалась к звону колокола, вспыхнула до корней волос и возразила:
– Хотя это, конечно, и правда, но я должна сознаться, что, в сущности, не люблю вас, потому что вы старый и ваши уши поросли противным мохом. А вступила с вами в близкие отношения благодаря деньгам. Должна сознаться, что мне больше нравится ваш делопроизводитель Облаков, Василий Петрович. О, пощадите меня!
– Могу ли я вас обвинять, – пожала плечами жена Холмушина, – когда мой средний сын Петичка не мужний, а от доктора Верхоносова, с которым я встречалась во время оно в Москве.
– Очевидно, доктор Верхоносов был большой мошенник? – прислушиваясь к звуку колокола и покачивая головой, прошептал Петенька, гимназист четвертого класса.
– Почему?
– Вероятно, я в него удался: можете представить, в третьей четверти у меня поставлены две единицы, а я переправил их на четыре да и показал отцу.
– Дитё! – снисходительно улыбнулась старая нянька. – Сколько я у вас, господа вы мои, сахару перетаскала за все время, так это и пудами не сосчитать. А надысь банку с вареньем выела, а потом разбила да на Анюточку и свалила: будто она разбила.
– Ничего! – махнула рукой маленькая Аня. – За банку мне только два подзатыльника и попало, а того, что я вчера в папином кабинете фарфорового медведя разбила, – никто и не знает.
Инспектор встал, потянулся и сказал:
– Пойти разве в кабинете написать в правление нашего общества заявление, что я третьего дня застраховал безнадежно чахоточного, подсунув вместо него доктору для осмотра здоровяка, кондуктора конки.
– Как же вы пошлете это заявление, – возразила горничная Нюша, – если я вчера из коробки на вашем письменном столе все почтовые марки покрала.
– Жаль, – сказал инспектор. – Ну, все равно – поеду к полицейскому, заявлю ему, потому что это дело – уголовное.
Глава III
Инспектор оделся и вышел на улицу. Колокол звонил…
Нищий подошел к нему и укоризненно сказал:
– Вы мне уже третий год даете то две, то три копейки при каждой встрече. Где у вас глаза-то были?
– А что?
– Да я в сто раз, может быть, богаче вас: у меня есть два дома на Московской улице.
Какой-то запыхавшийся человек с размаху налетел на них и торопливо спросил:
– Где тут принимают заявления о побеге с каторги?
– Пойдем вместе, – сказал инспектор. – Мне нужно заявить тоже об уголовном дельце.
– И я с вами, – привязался нищий. – Ведь я один-то дом нажил неправильным путем – обошел сиротку одну. Лет двадцать как это было – да уж теперь заодно заявить, что ли?
Все трое зашагали по оживленной многолюдной улице, по которой сновала одинаково настроенная публика. Кто шел на участок, кто к прокурору, а один спешил даже к любовнице, чтобы признаться ей, что любит жену больше, чем ее.
Все старательно обходили купца, стоявшего на коленях без шапки посреди улицы. Купец вопил:
– Покупатели! Ничего нет настоящего у меня в магазине – все фальшивое! Мыло, масло, табак, икра – даже хлеб! Как это вы терпели до сих пор – удивляюсь.
– Каяться вы все мастера, – возразил шедший мимо покупатель, – а того, что я тебе вчера фальшивую сторублевку подсунул, этого ты небось не знаешь. Эй, господин, не знаете, какой адрес прокурора?
Глава IV
В участке было шумно и людно.
Пристав и несколько околоточных сортировали посетителей по группам – мошенников отдельно, грабителей отдельно, а мелких жуликов просто отпускали.
– Вы что? Ограбление? Что? Вексель подделали! Так чего же вы лезете? Ступайте домой, и без вас есть много поважнее. Это кто? Убийца? Ты, может, врешь! Свидетели есть? Господа! Ради бога, не все сразу – всем будет место. Сударыня, куда вы лезете с вашим тайным притоном разврата?! Не держите его больше – и конец. Ты кто? Конокрад, говоришь? Паспорт! Вы что? Я сказал вам уже – уходите!
– Господин пристав! Как же так – уходите? А что у меня два года фабрика фальшивых полтинников работает – это, по-вашему, пустяки?
– Ах ты, Господи! Сейчас только гравера со сторублевками выгнал, а тут с вашими полтинниками буду возиться.
– Да ведь то бумага, дрянь – вы сами рассудите. А тут металл! Работа по металлу! Уважьте!
– Ступайте, ступайте. Это что? Что это такое в конвертике? Больше не беру. Ни-ни!
Полицмейстер вышел из своего кабинета и крикнул:
– Это еще что за шум! Вы мешаете работать. Я как раз подсчитывал полученные от… Эй, гм! Кто там есть! Ковальченко, Седых! Это, наконец, невозможно! Бегите скорее к собору, возьмите товарищей, остановите звонаря и снимите этот несносный колокол. Да остерегайтесь, чтобы он не звякнул как-нибудь нечаянно.
Глава V
Колокол сняли…
Он долго лежал у задней стены соборной ограды; дожди его мочили, и от собственной тяжести он уже наполовину ушел в землю. Изредка мальчишки, ученики приходского училища, собирались около него поиграть, тщетно совали внутрь колокола ручонки с целью найти язык – язык давно уже, по распоряжению полицмейстера, был снят и употреблен на гнет для одной из бочек с кислой капустой, которую полицмейстер ежегодно изготовлял хозяйственным способом для надобностей нижних чинов пожарной команды.
Долго бы пришлось колоколу лежать в бездействии, уходя постепенно в мягкую землю, но приехали однажды какие-то люди, взвалили его на ломовика, увезли и продали на завод, выделывавший медные пуговицы для форменных мундиров.
* * *
Теперь, если вы увидите чиновничий или полицейский мундир, плотно застегнутый на пуговицы, – блестящие серебряные пуговицы, – знайте, что под тонким слоем серебра скрывается медь.
Пуговицы хорошие, никогда сами собою не расстегиваются, а если об одну из них нечаянно звякнет орденок на груди, то звук получается такой тихий, что его даже владелец ордена не расслышит.
Ресторан «Венецианский карнавал»
Глава 1 Открытие
Недавно, плывя по ленивому венецианскому каналу на ленивой гондоле, управляемой ленивым грязноватым парнем, я подумал от нечего делать:
– Что, если бы судьба занесла моего отца в Венецию? Какую бы торговлю открыл этот неугомонный купец, этот удивительный беспокойный коммерсант?
И тут же мгновенно ответил сам себе:
– Торговлю лошадиной упряжью открыл бы мой отец. И если бы через месяц он ликвидировал предприятие за отсутствием покупателей, то его коммерческая жизнь потянула бы его на другое предприятие: торговлю велосипедами.
О, Боже мой! Есть такой сорт неудачников, который всю жизнь торгует на венецианских каналах велосипедами.
История ресторана «Венецианский карнавал», этого странного чудовищного предприятия, до сих пор стоит передо мною во всех подробностях, хотя прошло уже двадцать четыре года с тех пор – как быстро несемся мы к могиле…
Я был тогда настолько мал, что все люди казались мне значительными, громадными, достойными всяческого уважения и преклонения, и значительнее и умнее всех казался мне отец, несмотря на то что к тому времени три бакалейных магазина его сгорели или прогорели – я в те годы не мог уяснить себе разницы между этими двумя почти одинаковыми словами.
Глухие разговоры об открытии ресторана начались среди взрослых давно, и чем дальше, тем больше росла и укреплялась эта идея. Мне трудно проследить полное ее развитие и начало осуществления, потому что в воспоминаниях детства часто, на каждом шагу, встречаются черные, зияющие провалы, которые ослабевшая память не может ничем засыпать… Лучше уж обходить эти бездны, не пытаясь исследовать их туманную глубину, а то еще завязнешь и не выберешься на свежий воздух.
Основание ресторана «Венецианский карнавал» я считаю с того момента, когда стекольщик подарил мне кусок оконной замазки, которая целиком пошла на заделывание замочных скважин в дверях. Как член нашей деятельной семьи, я хотел этой работой внести свою скромную лепту в общее строительство, но меня поколотили, и я до вечера просидел в углу за печкой, следя за остатком замазки, прилипшей к башмаку моего отца и весело носившейся с ним из угла в угол…
Вот – замазка на башмаке отца, запах краски и растерянное лицо матери – это и было начало «Венецианского карнавала».
Открывая «Карнавал», отец, очевидно, искал новые пути. Несколько уже существовавших ресторанов группировались в центре на главных улицах нашего городка, и влачили они прежалкое существование, а отец выбрал для своего предприятия окраину – одну из бесчисленных «продольных», кольцом опоясавших центр маленького черноморского городка.
Мать возражала:
– Вот глупости! Ну кто пойдет сюда? Что за чушь! Ведь это форменная слободка.
Отец дружески хлопал ее по руке:
– Ничего… Будущее покажет.
Мне очень понравилась большая прохладная комната, сплошь уставленная белоснежными столами, солидный буфет и прилавок, украшенный бутылками и вкусными закусками.
Глава 2 Персонал «Венецианского карнавала»
Штат прислуги был невелик (отец предполагал значительно увеличить его на будущее время) – слуга Алексей, повар и поваренок.
Алексей обворожил меня своей особой: от него так вкусно пахло потом здорового, сильного парня, он был так благожелательно ленив, так безумно храбр, так ловко воровал у отца папиросы, что мечтой моей жизни сделалось – быть во всем на него похожим, а впоследствии постараться заполучить себе такое же местечко, которое он занимал теперь с присущим ему одному презрительным шиком. Я любовался его длинными кривыми ногами и мечтал: «Ах, когда-то еще у меня будут такие длинные кривые ноги», терся об его выгоревший засаленный пиджак и думал: «Сколько еще лет нужно ждать, чтобы моя курточка приняла такой приятный уютный вид». Да! Это был настоящий человек.
– Алексей! – спрашивал я, положив голову на его живот (обыкновенно, мы забирались куда-нибудь в чулан с съестным или на диван в пустынной бильярдной и, лежа в удобных позах, с наслаждением вели длинные разговоры). – Алексей! Мог бы ты поколотить трех матросов?
– Я? Трех?
Презрительная, красиво-наглая мина искажала его лицо.
– Я пятерых колотил по мордасам.
– А что же они?
– Да что ж… убежали.
– А разбойники страшнее?
– Разбойники? Да чем же страшнее? Только что людей режут, а то такие же люди, как и мы с тобой.
– Ты бы мог их поубивать?
Он усмехался прекрасными толстыми губами (никогда у меня не будет таких прекрасных губ – печально думал я):
– Да уж получили бы они от меня гостинец…
– А ты кого-нибудь убивал?
– Да… бывало… – зевота и плевок прерывали его речь (прекрасная зевота! чудесный неподражаемый плевок!). – В Перекопе четырех зарезал.
Это чудовищное преступление леденило мой мозг. Что за страшная личность! Что ему, в сущности, стоит зарезать сейчас и меня, беспомощного человечка.
– А знаешь, Алексей, – говорю я, гладя заискивающе его угловатое плечо, – я у папы для тебя выпрошу сегодня двадцать папиросок.
– Просить не надо, – рассудительно качает головой этот худощавый головорез. – Лучше украдь потихоньку.
– Ну, украду.
– А что, Алексей, если бы тебя кто-нибудь обидел… Что бы ты…
– Да уж разговор короткий был бы…
– Убил бы? Задушил?
– Как щененка. Одной рукой.
Он цинично смеется. У меня по спине ползет холодок:
– А папа… Ну, если бы, скажем, папа отказал тебе от места?
– А что ж твой папа? Бриллиантовый, что ли? Туда ему и дорога.
После такого разговора я целый день бродил как потерянный, нося в сердце безмерную жалость к обреченному отцу. О, Боже! Этот большой высокий человек все время ходил по краю пропасти и даже не замечал всего ужаса своего положения. О, если бы суровый Алексей смягчился…
Повар Никодимов, изгрызенный жизнью старичок, был человек другого склада: он был скептик и пессимист.
– К чему все это? – говаривал он, сидя на скамеечке у ворот.
– Что такое? – спрашивал собеседник.
– Да это… все. – Что все?
– Вот это: деревья, дома, собаки, пароходы? Собеседник бывал озадачен.
– А… как же?
– Да никак. Очень просто.
– Однако же…
– Чего там однако «однако же»! Глупо. Я, например, Никодимов. Да, может быть, я желаю быть Альфредом?! Что вы на это скажете?
– Не имеете права.
– Да? Мерси вас за вашу глупость. А они, значит, имеют право свое это ресторанное заведение назвать «Венецианский карнавал»? Почему? Что такое? Где карнавал? Почему венецианский? Бессмысленно. А почему, например, я в желе не могу соли насыпать? Что? Невкусно? А почему в суп – вкусно? Все это не то, не то и не то.
В глазах его читалась скорбь.
Однажды мать подарила ему почти новые отцовские башмаки. Он взял их с благодарностью. Но, придя в свою комнату, поставил на стол подарок и застонал:
– Все это не то, не то и не то!
Пахло от него жареным луком. Если Алексея я любил и гордился им, если к Никодимову был равнодушен, то поваренка Мотьку ненавидел всем сердцем. Этот мальчишка оказывался всегда впереди меня, всегда на первом месте.
– А что, Мотька, – самодовольно сказал я однажды, – мне мама дала сегодня рюмку водки на зуб подержать – у меня зуб болел. Прямо огонь!
– Подумаешь – счастье! Я иногда так нарежусь водкой, как свинья. Пьешь, пьешь, чуть не лопнешь. Да и вообще, я веду нетрезвый образ жизни.
– Да? – равнодушно сказал я, скрывая бешеную зависть (где он подцепил такую красивую фразу?). – А я нынче пробовал со ступенек прыгать – уже с четвертой могу.
– Удивил! – дерзко захохотал он. – Да меня анадысь кухарка так сверху толкнула, что я все ступеньки пересчитал. Морду начисто стер. Что кровищи вышло – страсть!
Положительно, этот ребенок был неуязвим.
– Мой отец, – говорил я, напряженно шаркая ногой по полу, – поднимает одной рукой три пуда.
– Эге! Удивил! А у меня отца и вовсе нет.
– Как нет? А где же он?
– Нет, и не было. Одна мать есть. Что, взял?
– А чем же лучше, если отца нет? По-моему, хуже…
– Ах ты, кочерыжка! Тебя-то иногда отец за ухо дернет, а меня на-кася! Никакой отец не дернет.
Этот поваренок умел устраиваться в жизни. Никогда мне не случалось видеть человека, который бы жил с таким комфортом и так независимо, как этот поваренок.
Однажды я признался ему, что не люблю его.
– Удивил! – захохотал он. – А я не только тебя не люблю, но плевать хотел и растереть.
Я молча ушел и про себя решил: лет через тридцать, когда я вырасту, этот мальчишка вылетит из нашего дома.
