Аркадий Аверченко
Черным по белому (сборник)
Как меня оштрафовали
I
Проснулся я потому, что почувствовал около кровати присутствие постороннего лица.
Но, открыв глаза, увидел свою ошибку: это был не посторонний человек, а околоточный. Полиция никогда не бывает посторонней.
Я послал ему рукой приветствие и терпеливо спросил:
– Сколько?
– Двести пятьдесят.
– Что вы, милый! Хотите десять?
– Помилуйте! Я не имею права торговаться.
– Ну, да, – кивнул я головой. – Вы сейчас скажете: жена, дети, всеобщая дороговизна… Знаем!
– Помилуйте, я вам сейчас могу предъявить и постановление…
Обеспокоенный, я поднялся на локте.
– Позвольте… Да вы о чем?
– А вы? – улыбнулся околоточный.
– Я о…
– Ничего подобного! Я бы не стал так настойчиво… Вы просто как редактор журнала оштрафованы…
– Просто оштрафован? Ну, тогда, конечно, ничего…
– …И мне нужно взыскать с вас деньги.
– Вот это уже сложнее… Это не просто. Дело в том, видите ли, что мне бы ужасно не хотелось платить вам денег.
– Можно не платить, – успокоительно сказал околоточный.
– Вот видите! Ну, спасибо. Садитесь, пожалуйста!
– Можно не платить, – повторил околоточный, усаживаясь. – Так как штраф с заменой арестом на полтора месяца, то если отсидеть – ничего платить и не придется.
– Встаньте! – сердито сказал я. – Вы, кажется, уселись на мой сюртук. Вы уверены, что это я оштрафован? Может быть, кто-нибудь другой?
– Именно вы. Да это ничего! Теперь ведь всех штрафуют.
– Милый мой, – сентенциозно возразил я. – Все люди в конце концов умирают… Но если вы на этом основании захотите отрезать мне вашей шашкой голову, я буду энергично сопротивляться. Хотите пятьдесят?
– Что?
– Пятьдесят рублей. Хорошие деньги! На пятьдесят рублей можно обмундировать целого городового… Или седло с уздечкой для лошади купить.
– Не могу-с. Приказано взыскать полностью.
– Однако вы тяжелый человек! Ну, ладно. Как-нибудь, когда будут свободные деньги, отдам. Зимой, когда начнется сезон… Заходите, милости просим…
– Нет-с, зимой нельзя. Нужно сейчас.
– Почему же? Я заплачу проценты за отсрочку. Я готов даже рассматривать это как ломбардную ссуду под известную ценность. Я думаю, что известную ценность я представляю?
– Нет, мы ожидать не можем.
– Боже ты мой! Можно подумать, что вы весь свой бюджет строите на этих несчастных двухстах пятидесяти рублях! Хотите так: я вам внесу сразу пятьдесят рублей и потом еженедельно…
– Извините, не можем.
– Гм… А в тюрьме у вас хорошо кормят?
– Обыкновенно.
– Вот это и плохо, что обыкновенно. Я должен обязательно отсидеть полтора месяца?
– Конечно.
– Извините меня, но я считаю это неправильным. Нужно, штрафуя, считаться с положением человека. Пятьдесят дней моей жизни считаются вами ценностью, равной двумстам пятидесяти рублям. То есть один мой день оценивается в пять рублей. Но знаете ли вы, милый мой, что ежедневный заработок в среднем у меня равняется пятидесяти рублям?! Хотите – пять дней отсижу, а больше – не получите ни одного часочка.
– Этого мы не можем.
Тогда я попытался обратиться к его здравому смыслу.
– Что вам за польза, если я буду сидеть? Если заключение должно способствовать исправлению данного субъекта – вы меня не исправите. Я останусь таким же, каким был. Хотите меня обезвредить? Стоит ли обезвреживать на полтора месяца. Тем более что в тюрьме я все равно буду придумывать темы для своих рассказов. Зачем же еще вам нужно так добиваться лишения меня свободы? Не заставляйте же меня думать, – патетически заключил я, – что это должно быть актом вашей личной мести! Личная месть в политике – фи!
– Да если не хотите сидеть, можно просто уплатить деньги.
– Удивительно, господа, у вас все это просто. Весь мир представляется вам математической формулой: дважды два – четыре. А скажите… Пошли ли бы вы на такую комбинацию: я дам вам сто рублей, а на остальные полтораста досижу.
– Нет, это невозможно.
– Вот люди, с которыми каши не сваришь! Почему невозможно? Какая разница вам, если вы все равно получаете все целиком, но в двух сортах. Обед из двух блюд гораздо приятнее обеда из одного блюда. Нечего там думать, соглашайтесь.
– Не знаю, что вам и сказать. Таких вещей еще никто нам не предлагал.
– Не предлагали, потому что привыкли к шаблону. А у меня все комбинации совершенно свежие и никем не заезженные. Если бы вы хорошенько уяснили мою мысль, вы пошли бы мне навстречу. Можно даже сделать так: сегодня у меня, скажем, есть свободные десять рублей, я посылаю их вам и считаю себя на два дня свободным. Завтра, наоборот, у меня есть свободный денек. Что же я делаю? Я захожу куда следует, отсиживаю, а вы отмечаете у меня в книжке (можно завести такую расчетную книжку), что пять рублей уплачено натурой. И мне незаметно, и вам неубыточно. К осени, глядишь, рассчитаемся.
Но логика на полицию не действует. Околоточный вздохнул и сказал со свойственной ему простотой:
– Если до двенадцати часов завтра не внесете денег, придется вас арестовать.
– У вас нет сердца, – с горечью прошептал я. – Хорошо… Завтра я дам вам ответ.
Околоточный посидел еще четверть часа, побранил свое начальство (надо заметить, что околоточные всегда ругают начальство; любопытно, что пристава этого не делают) и ушел, цепляясь шашкой за все углы столов и ножки стульев.
II
Когда я вышел в столовую, все уже знали о постигшей меня каре.
Тетка осмотрела меня с тайным страхом и сказала:
– Допрыгался? Мало вашего брата в Швейцарии, так еще и тебе надо.
– В какой Швейцарии?
– В такой. Сегодня бежишь?
– Что вы там такое говорите… Здравствуй, Сергей.
Мой кузен, юный студент, пожал мне руку и сказал сочувственно:
– Вот он, режим-то! Но ты не смущайся, брат. Вся мыслящая часть общества на твоей стороне. Пойди-ка сюда, я тебе что-то скажу!
Он отвел меня к окну и шепнул:
– Будь спокоен! Мы тебе устроим побег. Дай только нам два-три месяца сроку… У меня есть пара товарищей-головорезов, которые с помощью подкопа…
– Будет поздно! – печально сказал я.
– О, Боже! Я догадываюсь! Ты не выдержишь тяжести заключения и с помощью веревки, скрученной из простыни…
– Да нет, просто меня уже выпустят. Всего ведь полтора месяца!
– Жаль… А то бы…
Я отошел к столу, взял сдобную булку, откусил кусочек… и вскрикнул:
– Ох, черт! Что это такое… Тут можно все зубы поломать…
Я оглядел булку: кто-то искусно засунул в нее тоненькую пилу, обрывок веревочки и записку.
В записке стояло:
«С помощью этого перепили окно и спустись вниз, на расстоянии нескольких ядров тебя будет ждать лошадь, на которой скачи на юг. Живым не сдавайся».
Странное слово «ядров», напыщенность слога и пара орфографических ошибок сразу обнаружили автора – десятилетнего Борьку, моего племянника.
Я выплюнул изо рта пилочку, выбросил веревку, съел булку и, допив чай, ушел гулять.
Когда шел по двору, прачка Анисья выбежала из подвала, застенчиво сунула мне в руку две копейки и, пролепетав: «Помолись за меня, несчастненький», убежала.
Дело стало казаться не таким мрачным.
Теперь для полного расчета с правительством не хватало только 249 рублей 98 копеек.
В кафе встретили меня друзья. Они были очень озабочены моим положением и предложили целый ряд выходов.
Оказывается, положение мое было не безвыходным. Можно было:
1) Бежать в Аргентину.
2) Захватить околоточного вместо заложника и отпустить его только тогда, когда мне гарантируют свободу.
3) Бежать на Капри.
4) Забаррикадироваться в квартире и отстреливаться.
Лучший мой друг расспрашивал, не было ли у меня в роду алкоголиков, убийц, развратников и вообще преступников? Он же снял мою шляпу и, ощупав голову, нашел признаки несомненной дегенерации и деформирования черепа.
На другой день утром пришел мой старый друг – околоточный.
– Ну, как? – спросил он.
– Решил сесть.
– Ну… пожалуйте! Пойдем.
– Кандалов не наденете?
– Нет, не стоит.
– Может, обыск сделаете?
– Зачем же! Раз нет предписания.
– Тюремная карета подана?
– Какая там карета… На извозчике поедем.
– Ну, милый мой, – раздраженно сказал я. – Раз во всем этом нет тюремной кареты, ни кандалов, ни мрачной поэзии, ни тюремщиков, вталкивающих в подземелье, ни крыс на каменном полу – я отказываюсь! Я решил заплатить штраф.
– Платите, – равнодушно согласился околоточный.
– Вот вам. Это шестимесячный вексель. Вы учтете его и…
– Нет, извините. Нужно наличными.
– Да почему? Неужели вы думаете, что вам не учтут векселя? Любой банк сделает это. В особенности если вы еще найдете там, в банке, какие-нибудь санитарные погрешности…
– Нет, вексель мы не принимаем.
– Боже, какой вы нудный человек! Ну, получайте ваши «наличные», и надеюсь, что наши дороги надолго разойдутся в разные стороны. Прощайте!
И, платя деньги, я постарался всучить ему самые потертые, запятнанные и измятые кредитки… Я твердо помнил, что принадлежу к оппозиции.
___________________________
P.S. Может быть, мой рассказ и возмутит кого-нибудь из оппозиционно настроенных граждан, возмутит легкостью тона и той шутливостью, которая не подходит, которая неуместна при столкновении с такими серьезными, мрачными вещами, как штраф и арест.
Но Боже мой! Ведь в этом шутливом тоне и смехе может быть и кроется единственный выход из еще более некрасивого положения, когда человек беспомощно плачет, стонет и вообще разливается в три ручья.
Призраки любви
Когда горничная принесла почту – супруги дружески разделились: муж забрал себе все газеты и каталог семян, а жена – все журналы и письма.
Муж перелистал каталог, сказал два раза «ого!», два раза «гм!» и, отложив его, углубился в газету.
Жена схватила сначала письмо, потом отложила его, взяла журнал, перевернула две странички, бросила журнал, снова схватила письмо, на колени положила другой журнал и, перелистывая его, попыталась вскрыть конверт; так как одна рука была занята перелистыванием журнала, то для письма была пущена в ход свободная другая рука и зубы: зубами был оторван край конверта и зубами же было вынуто письмо. После этого журнал соскользнул с колен и упал на пол, а жена ухватилась обеими руками за письмо и приступила к чтению.
Прочтя несколько строк, она подняла голову и, улыбаясь тихой улыбкой, которая озарила ее лицо подобно тихому, умиротворяющему, розовому, вечернему лучу, сказала:
– Ах, мужчины, мужчины!.. Вот, говорят, что женщина, влюбившись, теряет голову… А я думаю, что нет ничего смешнее, трогательнее и бестолковее влюбленного мужчины.
– А что? – беспокойно спросил муж. – Ты это не обо мне говоришь?
– Успокойся – не о тебе. Просто я сейчас получила письмо от совершенно незнакомого мне господина. И представь себе – он изливается мне в своих чувствах.
– Просто дурак какой-нибудь, – сказал муж, выглядывая из-за газеты.
– Почему же дурак? Уж сейчас и дурак. Значит, и ты был дурак, когда в свое время изъяснялся в любви ко мне?
В голосе мужа зазвенела нотка искренности, когда он сказал.
– И я.
– Очень мило! Благодарю вас!
– Не стоит. Курите на здоровье.
Жена немного обиделась; чтобы уязвить мужа, а также поднять себе цену, она поднесла письмо к глазам и задушевным голосом прочла первую строчку:
– «Мое бесценное сокровище!» Обрати внимание: человек, который еще даже не знаком со мной, считает меня бесценным сокровищем.
– Не обвиняй его! Для человека, не знакомого с тобой, – это простительно.
Жена, очевидно, не поняла этой сложной по построению фразы, потому что сказала благосклонно:
– Ага! Теперь уже и ты начинаешь отпускать мне комплименты, хитрец ты этакий! Да-а… «Другие, может быть, и назовут пошлой дерзостью то, что я пишу вам такое письмо, даже не будучи знаком, но, если вы так же умны, как и красивы, вы не сочтете это дерзостью…» Жена вдумалась в последнюю фразу и торопливо заявила:
– Я и не считаю!
– Еще бы!
– «Благословляю тот счастливый случай, который привел меня третьего дня в «Аквариум»…»
Жена подняла голову и сказала, задумчиво улыбаясь:
– Начиная с этих строк, бедняга совершенно теряет голову. Ха-ха-ха! Обрати внимание: он пишет – «Аквариум», в то время как мы были в «Аркадии»… Помнишь, тогда? До чего у человека все в голове перепуталось…
– Может быть, он тебя спутал с кем-нибудь?
– Чепуха! С кем он меня может спутать?! «Сердце мое сжималось сладко и мучительно, когда ваша милая головка показывалась у окна кабинета…»
– Постой, – перебил муж. – Как это так у «окна кабинета», когда мы сидели в общем зале? Тут что-то непонятное!
– Для кого непонятное, а для кого и понятное! Очень просто: значит, он сидел в кабинете, а мы снаружи, и моя, как он говорит, «милая головка» показывалась у окна кабинета.
– Однако я не думаю, чтобы твоя милая головка достигала окна второго этажа.
– Он об этом и не говорит.
– Но ведь кабинеты во втором этаже?!
– Я не виновата, милый мой, что кабинеты так глупо устроены. Ну-с, дальше. «Я не знаю, кто те двое мужчин, которые сидели с вами…» Постой-ка! Кто был тогда с нами?
– Нас было трое: ты, твоя тетка и я.
– Значит, он мою тетку за мужчину принял? О, Боже, Боже… Недаром говорят: любовь – слепа!
– Хорош гусь! – критически заметил муж. – Теперь ты согласна, что тут какая-то путаница?
– О, да, – язвительно вскричала жена. – Я вижу – ты бы очень хотел этого! Еще бы!
– Да как же можно – женщину за мужчину принять?
– Мало ли что. У тети действительно очень мужественный вид. Человек смотрел только на меня! Все остальные для него только ненужная декорация!
– И я декорация?..
– И ты декорация.
– А ты знаешь: декорация иногда может на голову свалиться.
– Я знаю – ты другого ничего не можешь сделать. Да… «…Те двое мужчин, которые сидели с вами; но если седой, толстый господин в смокинге – ваш муж, не думаю, чтобы вы любили его…» Заметь: он маскирует эти слова хладнокровным тоном, но видно, что бедняга страдает.
– Интересно: кого он принял за седого господина в смокинге – тетушку, меня или тебя.
– Не будь пошляком.
– Милая, какой я толстый? Какой я седой? Какой я в смокинге, когда я в сюртуке был?
– Очень ему нужно разбирать – в смокинге ты или в сюртуке! Только ему и дела.
– А седой-то? Какой я седой?
– Ты почти блондин. А блондины вечером кажутся седыми. Преломление лучей.
– Именно. Оно самое. А толстым я кажусь тоже от преломления лучей?
– А что ж, ты худенький, что ли? Слава богу, четыре с половиной пуда!
– Та-ак; а скажи, сколько ты весишь?
– Три пуда семьдесят. Ах, да дело не в этом!.. Ты все перебиваешь меня! «Но то, что вы изредка кокетничали с другим господином, пронизывало мое сердце отравленными стрелами…»
Муж захихикал:
– С другим – это, значит, с теткой. Действительно, обидно! Если женщина со своей собственной теткой кокетничает – дело швах.
– Конечно, конечно, тебе непонятно, что человек мог совсем потерять голову.
– Ну, кто найдет ее, тоже не обрадуется.
– Я так и знала: ты ревнуешь! А ну, что дальше? «Я не могу себе представить, чтобы кто-нибудь другой обвивал руками вашу тонкую талию и целовал ваши черные, как ночь, волосы».
– Ну, послушай, – сказал муж, откладывая газету. – Положа руку на сердце, можно назвать твою талию тонкой?
– Если тебе не нравится – ищи себе другую!
– Благодарю вас. Одно должен признать – он довольно мило перекрасил твои волосы в черный цвет.
– Он этого не говорит!
– Ну как же! Там он сравнивает твои волосы с ночью, что ли.
– Ночи бывают и черные, и белые. Если захотеть критиковать человека, всегда можно придраться. Он писал так, как чувствовал! «…Счастливый случай дал мне возможность узнать ваш адрес от Жоржа Кирюкова…» Это что еще за Жорж?
Муж пожал плечами.
– Тебе лучше знать.
– Откуда же мне знать какого-то Кирюкова?! Это, наверное, один из твоих ресторанных забулдыг-знакомых. Знакомитесь с кем попало! Гм!.. «…От Жоржа Кирюкова, жениха вашей свояченицы Клавдии…» С ума сошел человек! Какая свояченица?
– Он же говорит – твоя?
– Почему моя? Может быть, твоя?
– Да, да. Я ее до сих пор в кармане на всякий случай прятал, а теперь вынул… Получайте, дескать. Новая родственница!
– Нечего хихикать! Обрадовался…
– Милая моя! Ни свояченицы, ни твояченицы, ни мояченицы – у нас нет!
– Поразительно умно! Просто человеку не до того было, и он все перепутал…
– Как это можно, все перепутать? С какой радости?
– Значит, по-твоему, я не способна внушить человеку сильное чувство, да?
Губы жены обиженно задрожали.
– Удивительно, – сказал муж, поднимая с пола конверт, – как этот идиот еще адреса не перепутал! Постой-ка!.. Гм!.. Тебя зовут Александрой?
– Александрой.
– Есть. Степановной?
– Что за глупости! Какой Степановной?
– Тут, дорогая моя Александра Ивановна, стоит «Степановна».
– Что за нелепый человек! Ты фамилию посмотри! – сердито сказала жена.
– Да, фамилия хорошая: Чебоксарова.
– О, Господи! Неужели он и фамилию… ошибся?
– Ну, какие пустяки, – подмигнул муж. – Что такое фамилия? Номер дома правилен – 7, а квартира гм!.. На три номера больше – это, впрочем, тоже деталь…
– В таком случае, – нервно крикнула жена, – я ничего не понимаю. Ты умным себя считаешь – ты и объясни… В чем тут дело?
– В чем? Просто это письмо не к тебе адресовано.
– Вздор! Как бы оно иначе ко мне попало! Это он мне писал! Только что волосы спутал…
Вошла горничная и, остановившись у дверей, спросила:
– Вам не попали ли по ошибке журналы госпожи Чебоксаровой из одиннадцатого номера?
– Что такое? Какая Чебоксарова? – крикнула жена.
– Александры Степановны Чебоксаровой. Брюнетка такая тоненькая. Кажись, почтальон всю ее почту вам сунул. Умается, работамши, вот и сует зря…
– Скажи своему почтальону, что он дурак! А ты тоже хорош! Вместо того чтобы разобрать как следует почту, сейчас же хватаешься за свои глупые газеты! Убегут они от тебя, правда? Новости тебе нужно знать! Да? Без тебя политики не сделают! Выше головы, милый мой, не прыгнешь, – могу тебя успокоить.
Первая дуэль
I
В еженедельном журнале, в повести молодого беллетриста я вычитал следующее:
– «Как хороши бывают предрассветные часы, когда вся природа готовится отойти ко сну, когда поля одеваются белой пеленой тумана и усталые и истомившиеся за день крестьяне гонят свои стада лошадей и других животных на покрытые изумрудной зеленью пастбища под ласковые лучи утреннего солнца. В такие тихие закатные часы мне хочется думать о чем-то недостижимом, несбыточном».
Нужно ли говорить, что меня чрезвычайно возмутили эти странные сумбурные строки. Я поспешил пригвоздить автора к позорному столбу, чтобы отбить у него всякую охоту совать нос в то, что его не касается.
Я написал в другом еженедельнике:
«Автор утверждает, во-первых, что в «предрассветные часы вся природа готовится отойти ко сну». Если «вся природа» в глазах автора отождествляется с кучкой пьяных гуляк, вышвырнутых за поздним временем из кабака и готовящихся отойти ко сну в придорожной канаве, – мы не поздравляем автора с таким кругозором. Во-вторых, всему свету известно, что крестьяне встают с рассветом, а не ложатся. Какой же дурак мог заставить истомившихся за день крестьян гнать стада «лошадей и других животных» на пастбища. Когда крестьяне их гнали? В какой час? Если утром – почему они успели «истомиться за день»? Если вечером – что это за безумные, потерявшие образ человеческий крестьяне, которые выгоняют скот на ночь из хлевов в поле? И как совместить «тихие закатные часы» с «ласковыми лучами утреннего солнышка»? Кто мог написать это? Человек или курица, забредшая через открытое окно на письменный стол отлучившегося за авансом автора? Да нет! И курица прекрасно отличает рассвет от заката… В конце этой белиберды автор меланхолически вздыхает: «В такие тихие закатные часы мне хочется думать о чем-то недостижимом, несбыточном…»
«Что он называет недостижимым? Не то ли, что ему никогда не удастся поумнеть и написать произведение более благоприятное…»
Статейка моя вышла достаточно хлесткой, умной и рассудительной.
Но на другой день ко мне явился длинный худощавый молодец и заявил, что он этого дела так не оставит.
– Да вы кто такой? – спросил я.
– Автор той повести, с которой вы так грубо обошлись…
– Ага! Вы автор? Чего же вы хотите?
– Напишите опровержение вашей статьи.
– Что же я буду опровергать? Что крестьяне встают утром? Моему опровержению даже ребенок не поверит. Что закат бывает на рассвете? С этим даже и вы не согласитесь. Что крестьяне выгоняют скотину пастись ночью? С этим не согласится и самая захудалая скотина. Что же я буду опровергать?
– Хорошо, хорошо, – сказал он. – В таком случае у вас завтра будут мои свидетели.
– Я за этим не гонюсь.
– Это безразлично. Но такую вещь можно смыть только кровью.
– Так, так. Значит, – рассудительно заметил я, – оттого, что вы мне влепите пулю в лоб, солнышко начнет в тихие закатные часы лить на землю утренние лучи? Вы никогда этого не дождетесь.
– Что вы хотите этим сказать?
– Хочу сказать то, что у вас не хватит крови, чтобы смыть с нескольких десятков тысяч страниц напечатанную на них вами бессмыслицу.
– Ладно! Когда я прострелю ваше брюхо, вы узнаете, какая это бессмыслица!
– Да, действительно. Можно сказать, что этот довод будет сокрушающим. А пока – прощайте. По коридору прямо, дверь направо.
– Прощайте! Вы обо мне завтра услышите.
– Постараюсь; напрягу слух до последней степени.
