Аркадий Черский
Рубиновые звезды
Дом будто сам распахнул двери, и Халатов, вслед за хозяином вошел в жилое, уютное тепло. В голове оперативника счетчиком Гейгера защелкало: «Гусиным бульоном не пахнет… перья не валяются… крови на ножах и посуде не заметно… ведро для отходов с луковой, никому, даже скотине не нужной, шелухой и смятой картонкой от чая… радиоактивный фон в норме… в норме…»
Цепкий взгляд Халатова, Кушаков оценил с высоты прожитых лет и общепринятого понимания нелегкого милицейского труда, который как-то незаметно перетек ровно в такой же, но теперь уже – полицейский. Он подошел к холодильнику, и повернувшись, по-своему трактуя просьбу «попить», приподнял подбородок и взмахнул пальцами правой руки с перебором у кадыка, словно ударил по гитарным струнам. Вслед за этим, – в случае согласия незваного гостя, – должна была зазвучать залихватская музыка, а по столу, взметнувшись золотисто-алой парчей, раскатиться скатерть-самобранка.
– Гусятины, слава Богу, нема! – вместо гитары и скрипки зазвучал шероховатый голос Кушакова. – Но колбаса, товарищ капитан, своя. Домашняя. Кабана, как раз на день милиции кололи. – показал он большой палец, обозначающий, что жизнь у поверженного, вопреки принятой традиции, была всё же отнята. – Такая, что пил бы, ел бы, да на пуховой перине спал…Вот помидорки в маринаде…капуста…Может, яиц зажарить, на сале? а? Картошки?
Этот словарный ряд: «пил», «ел», «на перине спал» что-то напомнили Халатову, он согласно махнул рукой и непроизвольно задумался. Напряжение завертелось в нем как шнек в пустой мясорубке. Вспомнить он так и не смог, но почему-то твердо был уверен, что еще чего-то там, в услышанных от Кушакова, таких знакомых словах, не хватало…
– Да не надо! – сглотнул слюну Халатов, решив обойтись холодными закусками: «До вечера – проветрится! Исключительно в интересах службы. Для установления оперативного контакта с местным населением». Успокоив себя такой мыслью, он скинул кожаную куртку, из кармана которой извлек блокнот с ручкой, поправил пистолет в наплечной кобуре, и присел за стол.
Когда первая пролетела соколом, и затем колбаса, войдя в смешиваемое соединение с терпко-кислым помидорным соком, провалилась внутрь, оставляя легкое чувство наслаждения этой, – по – иному, не скажешь, – вкуснятиной, Халатов уже привычно перехватив бразды правления, спросил о хозяйке, о семье, о жизни в целом и даже о том, как несутся куры в частности, наливая вторую и переходя к цели визита, по-свойски, уточнил:
– Алексееич! Слушай! Ну сам-то ты, давно тут, живешь… как думаешь: кто гусей спереть мог?
– Да, чё тут думать товарищ капитан! Только, как говорится, – между нами. – Кушаков доверительно пригнулся над столом. Халатов прищурил глаз, вновь откусывая колбасу с хлебом и в связи с невозможностью отвечать, согласно кивнул. – Тут на околице, недалеко, зечара поселился в родительском доме. Родители-то его померли. Те, в колхозе – всю жизнь. А этот… не работает. Да и работы тут толком нема. А есть, и пить надо. Он конечно, картошки насадил. Яблоки в саду, вишни… но на них долго не протянешь. Он еще с детства как пошел, как поехал… Недавно опять объявился. Лет пять не было. Я так думаю, – он. А больше – некому. Мы вот, сколько лет… никогда такого не было. Витькой его зовут, а фамилия – Дровалев.
– А собака моховская, что же?
– Да у них не собака, а одно название. Это она только на чужих, кидается. А на соседей – она уже ноль внимания. Я, так думаю, ходил он мимо, кусочки ей кидал. Вот она и привыкла. Ловкие они из тех лагерей вертаются. Ума им там, что ли, прибавляют? Но это вам на заметку. Сам-то я конечно не видел…
– Ну, спасибо! Если что, – всегда как говорится, – милости просим. Если подтвердится… Помогу. Чем смогу! – Халатов черканул в блокноте адрес и данные Дровалева. Он бы и так не забыл. Но на случай прорухи.
Они быстро выпили по третьей. Халатов пожал хозяину руку, собрался, и, вытаскивая из куртки сигареты и зажигалку, вышел на двор. Прикуривая на ходу, он махнул Коняеву, и, не дожидаясь того, отворил калитку и выпуская маскировочную завесу табачного дыма, зашагал по улице.
…– А я, тогда в посадку с утра пошел… – продолжал рассказывать Дровалев. – Ветки собирал, валежник. Печку топить. В доме холодрыга. Полы – рассохлись. Стекла – потрескались. Тележку нагрузил, веревкой обвязал, на дорогу вытянул, благо – с горки. Иду и мечтаю: печку затоплю, картохи наварю, сала люди добрые дали, лучок – чесночок, хлеба полбулки…
Сало порежу тоненько, чтоб слезилось, лучок колечками построгаю. Хлеб, аккуратненько так… Тоже… на плиту его сверху. Возьму в руку картошечку, обдеру я с нее горяченькой, мундир ее ментовский, и-и-эх! – Дровалев широко распахнул рот и поднес к губам скорченную, грязную щепоть. – И в рот ее, голенькую! Га-га-га! – закатился-залился, и мгновенно оборвавшись выдохнул тоскливо: – Фу! Совсем, я, Василий, землей провонялся… – Дровалев пошлепал губами, поводил носом, будто принюхиваясь, и хитро взглянув на собеседника, добавил уже веселее: – Ишь, пыли столько нанесло! И, слышь, солома у меня знатная притырена, – в августе пятачок выкосил. Не любитель ты? Нет? Не афганка конечно…Там, слышал, все в теме…Нет? Ладно, ладно, не бреши, там все шабят. Да, не каменей ты лицом, не каменей, – не пробиваю я. Ни к чему мне. Я сам перед тобой наизнанку извернулся. Мне теперь Вася, ничего не страшно. Ладно. Проехали. Не на продажу, говорю, для себя заныкана. Да что греха таить, была мыслишка, была торгануть. Деньжатами подразжиться. Но больно хлопотная тема. Опять кенты, опять завязки. И не поймешь ещё кто тебя продал, а уже – окружили. Туда-сюда, и повезли обратно лес валить. Так что планы эти, – Дровалев хихикнул, – я как-бы… не то что прогнал насовсем, а так, в уголок запасной отодвинул. Для себя пока накосил. А в башке, Вася, все об одном фарш мелется: почуфаню – приколочу, дуну – заторчу Какая еще бренному телу нужда? И, вот, я вроде дрова тащу, а в мыслях уже на шконку упал, и в приятное уплываю: о том, как с колен поднимусь, как хозяйством обрасту, как с женщиной доброй сойдусь. Лицо ее, Вася, еще эфемерно, еще расплывчато, но фигура… фигура уже присутствует. Они ведь, женщины, –умные люди говорили, – ушами любят. А умных-то людей я наслушался, там их столько сидит! да и сам видишь, разговорчивым каким стал. А пока приятность такая от мечтаний навеялась: гуляй рука – балдей зека. В лагере, знаешь, привыкает человек… мечтать. Помнишь Вася, как в песне: «Мне уже многое поздно, мне уже многим не стать… – как там… ага…– но я умею мечтать!» А без мечты, без полета над бренным, друг ты мой сердечный, при таком волнении жизни, фляга окончательно протечёт…
Дровалев взвизгнул от удовольствия и затоптался, словно усаживаясь удобнее на насесте. – Иду я, значит. Уже вот, сад видать, крышу видать… вниз тёп-тёп… машину из-за угла видать… маячит кто-то. Стоп. У меня, вот веришь… сердце куда-то вниз – бултых! И я вместе с ним. Присел… Как собаку, с чертями этими увидел, так все сразу ясно стало. Не-е-е, думаю. Я уже ученый. К вам только попади – все на меня повесите. Что было, и что не было. А кто я? Заступиться за меня некому. И сам я вроде как маргинал, в отбросах человеческих числюсь. А за тех гусей, – я тогда и знать не знал. Были у меня грешки конечно, были. Но другие… До сих пор рассказывать нельзя. Срок давности не вышел… – Дровалев замахал пальцами из стороны в сторону, как будто что-то старательно зачеркивая или стирая ластиком, прищурился и тихо забулькал-захохотал, выбрасывая отрывистые звуки приоткрытым ртом. – А они, сразу вспоминаются. Ох, как сразу! Наделаешь ерунды, а потом трясешься всем ливером. Подумал, что разнюхали что-то. За то, за старое. Подельник у меня в лагере остался. В другом, правда. В этом … как его… забыл! С виду тертый. Метла метет – не ухватишь. Но ведь и не знаешь… каким фантиком конфетка его развернулась, и что пришлось взамен выложить, чтоб пополам не перекусили. Своя шкура – всяко ближе! Взвали на чужого малое, а неподъемного своего не бери. Я, не вставая, сушняк в бурьян скинул, развернулся и вместе с тачкой назад, – в лесок, в лесок! От греха! Думаю, пересижу. Ну, их! Пусть уедут, а я потом выйду. Выглядываю. Шейку тяну. Глаз острю. Вроде, свалили. Я уж было решил идти. Жрать охота. Замерз как цуцик. Курево кончилось. Решил так – тачку оставлю. Пойду тихонько. С огорода занырну. Принюхаюсь. И уже вроде двинулся, а ноги – хлоп! И не идут, и мысль по башке колотушкой лупит: засада! Кого-то оставили в хате. Схема старая. Как у «Рекорда» черно-белого. Или внутри, или вблизи пасут. У соседей вон, садись, да секи. Или вообще соседку, бабку эту сквалыжную, подговорили: цинканет по телефону. Те, и прилетят. Ясны соколы! И ласты завернут. Делать нечего. До темного досидел, и так, и сяк все сращивал. Былое и думы. Книжка такая. Не читал? – весело спросил Дровалев, на миг упершись взглядом в глаза Василия. И не дожидаясь ответа, взгляд отвел и заколесил-запетлял по дорожкам судьбинушки своей: – Я вот тоже не читал. А название, мать его, запомнил! А, куда податься?! Было-б лето…Ле-ето, ах ле-ето… – подвывая затянул вдруг Дровалев, и Василий внезапно поёжился от этого вокала, он захотел встать и уйти, но почему-то не смог, и какая-то малюсенькая, словно та, ночная мышь, вылезшая из подпола, мысль зародилась в нем и стала тревожить, и подспудно набираясь сил уводить совсем в другую, неведомую доселе сторону…
– Я бы летом, до моря пешком дошел… – донеслось до Василия и вернуло обратно. – Корешок, у меня там тоже… под Туапсе. Приютил бы. Я за него, брат… – Василий представил что Дровалев выпалит: «…и в огонь, и в воду», или к примеру: «…жизнь отдам», но тот, гулко прогудел, как со дна темного колодца: – … Тако-ое зна-аю! – и, прикрыв глаза, втянул в себя воздух, для охлаждения жгущей внутри тайны, рвущейся наружу жадными языками пламени. – Но делать нехрен: зима!.. Зи-има, Ко-олыма, одинокая тюрьма! – дурным голосом взвыл Дровалев. – Хоть ложись под кустами, и помирай, как заяц в силке. Но мысль во спасение: а вдруг так приехали… по случаю. Профилактика. Операция «Вихрь – антитеррор», какой-никакой… Собака, вот только с этим не вязалась. Не люблю я зверей этих. Да и хрен с ней! Пойду, думаю, к магазину, в долг папирос попрошу. Скорее не дадут, но может, дадут, да узнаю заодно, чего тут менты тёрлись… Там-то, в магазине, мне за этих гусей Люся-продавщица и сказала. …Давай-ка, Люся, потанцуем, – на грани веселой истерики заголосил любитель, и одновременно, любимец шансона, размеченный знаками и печатями как в казенных бумагах, так и по своей человеческой коже. – Моей полчасика побудь. Как часто в жизни, этой, мы рискуем, так почему еще не рискануть…
– Так что, братуха? Ты этих гусей не брал, что ли? – пересохшим горлом выкрошил Василий.
– Ты слухай далее! – Дровалев выбитый вопросом из текста наклоненной по своему желанию песни, раздраженно сжал правый кулак, и будто выбрасывая что-то во вне, резко распрямил пальцы. Пустота, сжатая внутри сошлась с пустотой окружающей, и породила ощутимую волну, ткнувшую Василия в лицо, и тот, прикрыв инстинктивно глаза, покачнулся, и, уже открывая, увидел в увеличенном формате бормотание быстрых губ Дровалева и импульсивное изменение лицевой мимики. Будто под кожей у того очнулись от сна и закопошились мелкие подвижные сущности. Василий не слышал при этом звуков его голоса. И вообще, – никаких звуков. Он наклонил голову, и стал тереть виски и брови, а затем уши. Звенящие пробки стали таять, и до него натужно донеслось – просочилось: …сукой сучьей стану… в стаде козлиным пастись… сырую землю жрать… не моих это рук дело… не моих. Не знал я! – донеслось наконец до Василия со стороны Дровалева. Он брызгая слюной и вытираясь, брызгая слюной и вскакивая, брызгая слюной и валясь обратно натужно кричал… – Не я! Не я! Не знал! Не знал, что вот так обернется!..
Конечно Дровалев оказался прав, и оперативники сначала зашли к нему во двор с напрочь переломанным и полусгнившим тыном. Увидев висячий замок, скрепляющий кольца на понурой двери и откосе, обошли участок. Затем направились к его единственной соседке, живущей на углу. Но как оказалось, Дровалев напрасно разуверился в человечестве. И тетка Кирьяновна сказала полицейским, что знать ничего не знает, и ведать не ведает.
– Ноги у меня ребятки больные. Из дома без крайней нужды, и не выхожу. А где Витька там шастает, он мне не докладывает.
Когда Халатов попытался «привлечь» ее к слежке за Дровалевым, посидеть у окошка и сообщить по телефону о его появлении, Кирьяновна ласково ответила:
– Вы ребята, такие деньжищи получаете. Я была бы молодая, да за такой оклад денег, я бы на вашем месте круглосуточно караулила. А вы бабушку просите. Не совестно вам? А украл он гусей, или не украл – мне о том не ведомо. В том только на небесах разберутся. А на земле некому. Вон по телевизору показывают: там миллиард сперли, сям миллиард сперли. И все им с рук сходит. За границу они мотаются, и тоже видать, что не даром. А кто выпустил? Кто разрешение такое дал? Вот вам ребята, кого бы хватать. А вы за Витькой… Такой вот ордой! У него и так-то жизнь – не сладкая.
Халатов взглянул в ее глаза и все понял. Бабка издевалась. В душе он обматерил несговорчивую старушонку, которую еще до окончания беседы так хотелось схватить за «патлы, подтянуть к верху, чтоб тапочки слетели, – и потре-па-а-ать!», но сдерживая смесь вскипающей злости и водки, попавшей внутрь, сжав зубы, надувшись и покраснев, благоразумно покинул негостеприимное жилище.
Опергруппа еще пошаталась по станице. У старшего оперуполномоченного уже появилась весьма реальная, как ему казалось, версия преступления, а это расхолаживает и ведет к затуханию мыслительных процессов и сворачиванию поисковых мероприятий.
Анисимов учуяв удобный момент, инициативно вызвался проверить на причастность остатки неохваченного «элемента», и незаметно исчез. Конечно, проверять он никого не пошел, а сделал это из обоснованного опасения, что наглый Халатов напросится на ужин, – корми такую ораву! Они ребята молодые и без водки у них не обходилось. Прецеденты случались. Даже с возникновением пожара по вине одного из перебравших гостей. Возгорание, правда, удалось пресечь на этапе зарождения. И после этого Анисимов зарекся.
Он вошел в свой двор, погладил льнущую к нему собаку Шарапку, напоследок подумал о том, какой балбес этот Мохов, не купивший замка для сарая: «А где тонко, там и рвется» – подытожил он результаты сегодняшнего дня. Кражи, да и прочие преступления в станице случались редко. Изредка хулиганили ребята: то без спросу брали покататься чужой велосипед, то дрались на танцах. А Дровалев украл, не Дровалев…Какая к чертям разница. В одном участковый был уверен точно – гусей уже не найти. На этом философском рассуждении об окончательном исчезновении из жизненного пространства всего материального, мысли его о проделанной сегодня работе как-то сами собой истончились. Он сказал вышедшей встречать жене, что его ни для кого нет: «Если что, скажешь, как с утра в райотдел уехал, так и не приходил. По краже работает», и выключил мобильник. Всегда можно сослаться на севшую некстати аккумуляторную батарею. Затем не спеша снял куртку, шапку, подал жене пропахший потом старый китель, расстегнул резинку форменного галстука и тот, переломившись пополам, снулой селедкой повис на металлическом зажиме. Вымыл руки с душистым мылом, насухо вытирая их полотенцем, достал из холодильника графинчик, вынул пробку, втянул носом едкий холодный дух, и выдохнув, присев к столу, с аппетитом начал наблюдать за процессом наполнения глубокой хозяйской миски огненной смесью, исходящей парами от температуры и аромата лаврового листа, укропа, красного перца и всего прочего, положенного по рецепту…
Тем временем, Халатов все про участкового сообразивший, подумал, что с вытащенным из случайной колоды, можно садиться за ломберный стол. Он набрал начальника розыска и сообщил: лицо, укравшее гусей установлено, сам фигурант пока не задержан в связи с тем, что по имеющейся информации выехал в близлежащий город для сбыта краденого.
– Данные диктуй! – сказал Рыскалов.
Халатов назвал их полностью, сверяясь с имеющимся списком.
– Дровалев?.. – в голосе Рыскалова просквозило удивление, замешанное с недоверием. – Точно? Хм…Ладно, давайте в отдел. Будем решать.
– Что сказал? – спросил Богачев.
– Да вечно не доволен. Вынь ему, да положь. А где мы его в городе искать будем? А? – спросил Халатов у Богачева, и, растягивая губы в ухмылке, медленно закрывая и открывая выпуклый и казавшийся пустым, светлый глаз, подмигнул. – Едем обратно.
– Да конечно! Где мы его в городе искать будем?! – весело согласился Богачев. В папке лежал отлично собранный материал, скомпанованный и придушенный скрепкой.
– Найдем, Серега! Никуда не денется.
– Никуда не денется. Найдем.
УАЗ глухо затарахтел, и словно подавившийся, кашлянул и заглох.
– Этого еще не хватало! – зло бросил Халатов и его мордатое округлое лицо недовольно искривилось.
– Сейчас, сейчас… – Богачев приоткрыв от усердия рот и гипнотизируя замок зажигания вновь повернул ключ. УАЗ взвыл как молодой жеребец при виде кобылицы. – О! – поднял вверх палец Богачев. – Машина – зверь. Водитель – тигр.
– Давай, тигр! Слыхал, как тезка твой поет – Ехай! – загоготал Халатов, добавляя второе слово из куплета, и как Ильич, – но не начальник райотдела, а тот, из эпохи исторического материализма, вросший памятником перед сельсоветом, – показал верное направление правой рукой с отчетливо оттопыренным большим, ухватистым пальцем.
– Сейчас тезку воткнем!
Магнитофон огласил салон и окрестности гитарным рейвом и хриплым, веселящим всю страну от края и до края соло: «Сегодня видел сон прекрасный – Москва сгорела целиком, пожар на площади, на Красной, и тлеет бывший Избирком…».
Машина с опергруппой весело катила назад. По полям и холмам, в тоннеле высаженных давным-давно деревьев. Без участкового сзади было вольготней. Петров дремал, кинолог гладил помощницу, пристроившую умную морду на мягкое, чуть выше колена, Богачев вертел баранку, ловко переключая механическую коробку передач и шевелил губами подпевая, а Халатов мысленно составлял план о-рэ-эм – оперативно-розыскных мероприятий по поимке и изобличению с поличным вора-рецидивиста Дровалева.
Припарковав машину, Богачев понес материалы в дежурку, а Халатов, отдав ему свой пистолет, направился в кабинет начальника отделения.
Тот сидел за столом, читая документы.
Халатов присел возле стола.
– Оружие сдали? – не отрывая взгляда от текста, спросил Рыскалов.
– Сдали. Богачев заместители забирает.
– Материал?
– На регистрации.
Они были одного возраста и вместе начинали. Но только вот на каком-то извилистом повороте Рыскалов ушел на полкорпуса вперед, и его передвинули. А Халатов остался тем, кем был. И это его угнетало. Хотя виду он не подавал и продолжал считать себя более способным.
– Так что там, Дима? информация точная? насчет Дровалева?
– Валера! Да хрен его, откровенно знает. Так люди сказали. А более точно скажет сам Дровалев. Завтра должен он из города вернутся. Мне позвонят. Выскочим, нахватим. Вот и все. А чё ты, как-то так спросил за него? Как будто родственник он тебе… – оскаблился Халатов, потирая переносицу. – Или, барабанить он тебе обещал? Так они, Валера, все обещают, когда прижмешь. Сам знаешь. А потом ищи их, козлов, свищи…
– Дима, Дровалев квартирный вор, и никогда не крал в станице. В области и за ее пределами все его замесы. Почерк не тот.
– Да какой к чертям почерк?! Крадун, он и есть крадун. По городским квартирам шарить здоровье кончилось, вот и берет что подвернется. Поймаем. Колонем. Треснет как сухое полено!
– А если не он?
– Он, или не он, – ты же понимаешь, гусей этих уже никому не видать. Так что лучше пусть будет он. Есть правда еще вариант…
– Какой?
– Давай денег на оперрасходы спишем, да гусей купим. И терпилам тем отдадим. С бантиками на шеях. Ну, или с премии…
– Да-а… – протянул Рыскалов смотря задумчиво поверх головы собеседника и постукивая тыльной стороной карандаша по столешнице. – Ва-ри-ант…
– Да не ори ты! – вспылил Василий. – Не я! не я! за что тебя трясли тогда?! Раз не ты…
– А гады потому что. Вот, и трясли. – спокойно произнес Дровалев, будто не он бился секунды назад в чудовищном припадке истерики. Он вытянул шею, лицо его разгладилось, подбородок обвис, потянув за собой нижнюю утолщенную губу и глаза его, стали медленно переваливаться из стороны в сторону, как маятник старинных часов. Он медленно повел головой, и замедленно моргнув, приподняв плечи, нахохлился, мгновенно напомнив Василию птицу-филина, что выглядывает незримое, недоступное другим, в своей сказочной, дремучей чаще. Внезапно голова его дернувшись, бессильно опала на грудь, как если бы в затылок ощутимо, но неслышно ткнули.
– Так что там было?
– Где?! – оглушено спросил, вскидывая белое пятно лица Дровалев.
– В ментовке Витя! В ментовке!! – все больше раздражаясь от его непонятного поведения заорал Василий, чувствуя, как влечет причудливая карусель, и что его тошнит, и что с ним происходит что-то неясное и очень неприятное. Ему виделось, что оно рядом, это «что-то», сидит рядышком на детском карусельном креслице, достаточно протянуть руку и схватить. Но оно непонятным образом все время ускользало, и оказывалось немного дальше длины человеческой руки. Что-то было не так, что-то было не так, что-то не так, что-то не так, не так…не так…не так…
– Да нахрен я их послал! да и все. Да я в лагере! и, помимо его, кстати! – и не такое видел! – Дровалев вернулся в образ арестанта и бродяги, втирающего по ушам дворовой пацанве о своих похождениях по ту сторону добра. – На газ как нажал! Сто в гору выписал! Чё! –кричу. – Вы кто такие! – кричу. Вы на кого… Я ломом под-по-ясан-ный! Прокурора! – кричу. Адвоката! – кричу. Ошибка! – кричу. – Резидента! – кричу. Или кто-там у вас! – кричу. На подсосе!.. На измену козлов высадил. – Всем привет! – и пошел… Па-а тундре, па желез- на-ай да-а-ароге, где мчится скорый: Ва-аркута – Ленинград…Пам, пам!
– Раз так, чего же ты вздернуться хотел?
– Я? Когда?! – искренне удивился Дровалев. – А-а! да-да-да-да-да-да… Было, было…Это я так. От общей неустроенности.
– Так что получается, Витя? Живой ты?
– Да вот точно, как ты, Вася! Ты живой?
– Живой.
– Ну! Раз ты живой, ну и я – живой! – обрадованно взмахнул руками Дровалев. – Одно только плохо, – лицо его на миг приняло тоскливое, изможденное выражение. – Сердце у меня… Как будто, умерло…
Дыхание в Василии на мгновение прекратилось, собственное сердце встало, и весь он замер. Из состояния оцепенения вырвал его далекий собачий лай, и он, вертевшийся окоченело на карусели с кружащейся головой, пытаясь еще вот-вот догнать неясное, встал, и вслушиваясь, очутился опять в тусклом и пыльном лесу, а перед ним вскакивала с корточек серая, похожая на обломок древесного ствола фигура.
– Ты с собакой, что ли?! С собакой!! – завизжал Дровалев, и, упав на четвереньки, шустро забегал по траве, выкрикивая. – Как ты с ней…Не люблю зверей этих! С лагеря не люблю! – и поднимаясь в полный рост, уже с найденным топором в руке, еще оглушительней, и от того непонятней заорал: – Сюда с собаками нельзя!!
– Ты что! Охотнадзор, что ли?! Куда нельзя?! Не собака это. Друг!
– Э-э-э! – мертвенно и обреченно застыл Дровалевский визг. – Друг… тогда… бывай…
Дровалев быстро подошел к своей тачке, перекинул лямку через плечо, и, озираясь, поволок ее сквозь шорох желтой травы и хруст сухих веток, сброшенных вниз ветром. Его фигура удалялась в сторону распаханного поля, через которое прошел Василий.
– Витя! – вырвалось из охотника. Тот остановился, оглянулся через левое плечо, как при встрече. – Может, ты есть хочешь? Я фазана хлопнул. Возьми! шурпу сваришь!
– Да ну его! Возни с ним. У меня там… – в неопределенную сторону взмахнул Дровалев топором, облизываясь плотоядно, – И курочки варятся, и петушков жарим…
Охотник стоял, потерянно всматриваясь в лежащие у пня вещи. Совсем не понимая, зачем ему этот грязный мешок и странное приспособление из железных труб с приделанными деревяшками.
Он глубоко вдохнул, чувствуя проникший внутрь прохладный воздух, наклонил голову вниз, закрыл глаза и медленно выдохнул. Затем обернулся. Дровалева уже не было. «Как он быстро так…как он в траве забегал… как шакал за сусликом… шустро так…» – и в голове, где-то в самой середке упорно застучал маленький деревянный молоток, ровно такой же, что подарил в детстве отец: «…не так…не так…не так…не так…»
Что-то было не так. Как должно было быть, ясно не было, но понимание неправильности происходящего вертелось на поверхности, еще не оформленное в словах, готовое сорваться с самого кончика языка, – но на него еще из глубин, то ли внутренних, а то ли внешних, – еще не наползшее…
Он опять выдохнул. Резко и зло. Прогоняя остатки одури, приключившейся от нечаянной и нежданной встречи.
Еще раз обернулся, и теперь стоял и смотрел в ту сторону, в которой исчез Дровалев. Деревья кривились будто торчащие вверх ребра огромной, палой бездну лет назад туши, и трава, и кусты вокруг их стволов отчего-то напомнили сползшую, но до конца не сгнившую бурую шкуру чудовищного зверя. Вершины качались, в них скрежетал ветер, и все это вместе будто силилось подсказать охотнику те самые слова, что лихорадочно, назойливо, и не найдено еще, вертелись где-то внутри.
Он накинул лямку рюкзака на плечо, на другое повесил ружье. И шатаясь, словно ударенное для забоя по голове, но чудом спасшееся животное, побрел в сторону холма, туда, где слышался спасительный и удерживающий его в действительности, еле слышимый собачий лай.
Поднимаясь на пологий подъем, подойдя практически к тому месту, от которого он, услышав стук топора, пошел вниз, не выдержал, и обернулся. С этого места должно было быть видно поле, которое он переходил. Ручей, в котором промочил ноги. Невысокий пологий холм, с которого он к этому ручью спустился. А чуть правее, где холм сливался с низиной, должен быть виден прирусловый участок леса, окаймляющий медленную реку. Но видны были только корявые вершины акаций, царапавшие низкое, серое небо. И все.
Он вспомнил, что когда начал спускаться в рощу, то тоже ничего не увидел, но тогда это странным не показалось. Об этом, услышав стук топора, он даже не подумал. Но теперь все это выглядело по-иному. Василий покачал головой, и решил: виной всему дым, пыльная взвесь, что витала в воздухе, и еще ему почудилось, что из низин на степь начал натягивать свое легкое, белесое и пуховое одеяло туман.
Василий зло сплюнул через левое плечо, мгновение подумал и еще два раза, чем смог, тем и доплюнул вслед.
Он перешел широкую низину Крюковой балки, не тронутую огнем. Пожар прошел странный. Избирательно черня рыжие вершины и склоны холмов. Скорее всего, это случилось из-за сильного ветра, который быстро согнал огонь в сторону голых, порезанных плугами полей, туда, где на пути лежали полевые дороги. Облизав голые обочины пылающим языком, он уже давился, курясь остатками пиршества. И словно обожравшийся пьянчуга, прижмурив незрячие глаза, в тщетной злобе оползал вниз.
Охотник поднимался правой стороной холма ограждающего широкую балку. Ее низина, где обычно во время обильных дождей тек ручей, заросла кустарником и дикой, извилистой полосою деревьев. Перепад подъема наконец сгладился, и взору охотника открылась распаханная земля, с дальних, сереющих сторон, окультуренная лесными посадками.
Вдоль левой, ближней стороны поля серели дикие заросли. Местность там была обрывистая и рассеченная вершинами оврагов, уходящими круто вниз. Там пахать возможности не имелось. Переметнувшийся, через обширную несгоревшую площадь Крюковой балки, пожар захватил и этот возвышенный участок. На нем успела выгореть только трава да мелкие кусты. Огонь, повертевшись и весело напрыгавшись, забился в землю. Жар умирал в старых валежинах. Тлея в бессилии, он как слепая личинка, возился в древесной трухе, питаясь отслоившейся корой и прочей требухой мертвых растений.
Из байрачного лесного массива, еле слышно доносился сдавленный лай. Кобель взывал к охотнику яростно. Совсем не так, как культурно рассказывал о посаженной на дерево птице.
«На кого он так?.. – размышлял охотник. – На кабана? Так кабан стоять не будет на месте. Деру даст напролом… Но точно на зверя… На медведя.» – подумалось Василию, и от этого ему стало весело. Медведи в этих обжитых местах отродясь не водились.
«А раньше, всего полно было. Кабанов, тех же…Олени, лоси бродили! Дудаки даже…» – Василию вспомнились эти, отчего то воистину сказочные, хоть и похожие на домашних индюшек, птицы. Видел их всего раз, еще в детстве. Однажды весною, он с друзьями гулял по степи. Ребята представляли себя то казаками, то древними кочевниками, бродившими по этим местам из века в век. Стая взметнулась неожиданно, сбоку, из незаметного понижения. Огромные, серо-коричневые, голов, наверное, около семи; лениво распластав почти недвижные крыла, низко и быстро поплыли они над равниной, ласково и осторожно оглаживая неровности земли, пока не прочертили ее слившейся линией до самого горизонта…
Василий вспомнил, что в ту сторону, куда шел, по склону раньше вела дорога. Ее укатали тракторами и грузовиками для вывоза сена. Траву косили на тех холмистых и овражных неудобьях. Ускорившись, он прошагал сквозь тлеющую гарь, и с трудом узнал прежние места. Здесь давно не ездили, и продавленные колеи поросли травою и молодым, упругим лозняком. Идти по прежней дороге было не так легко, как рассчитывал, но все же лучше, чем ломиться сквозь глухие заросли. Он пробирался осторожно, заламывая направо и налево верхушки веток, лезших в глаза. Где-то там, впереди, находилась огромная проплешина, на которой собственно, когда-то и был основной сенокос.
Поляна открылась неожиданно. На плоской и слегка покатой вершине голого холма. Лай доносился из-за него. Василий пересек поляну, поднялся на саму верхушку, и увидел, с другой ее стороны обширную, дымящуюся гарь. Из узкой разложины, сдавленной крутыми холмистыми боками, поднимались верхушки старых и мощных дубов, тополей, вязов. Собака находилась где-то там внизу. Охотник стал спускаться по травянистой, скользкой крутизне. Наконец он оказался у зарослей колючего кустарника, оберегавшего деревья. Он продрался сквозь упругие, цепкие прутья, и оказалось, что они, словно забор, вглубь не росли. Из земли к небу тянулись лишь крепкие древесные стволы, с заскорузлой корой, покрытой серо-зелеными пятнами лишаев. В сумрачной тени деревьев тихо струился ручеек, утекающий в камышовую куртину. Вода проела землю до песчаного основания, и когда Василий опустил в струю руку, то почувствовал приятный холод источника.