Аркадий Черский
Рубиновые звезды
– Ладно, ладно… Набегался…– гладил его Василий, проводя ладонью от зажмуренных глаз до кончиков прижатых ушей. – Молодец, молодец… – трепал по холке.
– Так это… Слышишь, Василий? Чего кобеля так назвал? – сменил тему пастух, с опаской косясь на собачьи клыки.
Василий глубоко затянулся, одновременно раздумывая – говорить или нет? Но чувствуя необходимость и странное отсутствие возможности промолчать, выпуская струйку дыма ответил:
– По-афгански это. Парень, или друг. Забыл я уже, Коля… – махнул он рукой, словно отгоняя что-то.
– Ух ты! А я все думаю-думаю… Бахча… не бахча. Так ты что? По- афгански там насобачился?
– Да ну! По-афгански – это я так сказал. Там, языков этих…На севере вообще таджики, как у нас живут. Жили, вернее, у нас…Там ещё узбеки, пуштуны, – и хрен их короче разберет. Пару слов запомнил. – протянул Василий и понял, что сказал правду – многое выветрилось из памяти. И на месте ныне забытого, вне сомнения важного когда-то, осталась тянущая пустота, как в лунке вырванного с корнем зуба.
– А как там было-то? А?
– Как было? Да просто все было. Был к примеру водитель, Коля звали. Как тебя. А фамилия… Харитонов, кажется. Вместе ехали. Он баранку вертит, а я с автоматом. В охранении, вроде как. Обстреляли нас. Стекло с моей стороны, боковое – тиу! Пуля, получается, вот так прошла… – быстро взмахнул он возле носа. – И, все! Хорошо с обрыва не улетели. Завернул Коля к горе. Успел. Ткнулся. А я из машины выпрыгнул.
Пастух настороженно притих, приоткрыв и вытянув губы.
–Это… А я вот не понял? С шофером-то чего?
Василий прищурил глаза и коротко резанул:
– С шофером – все! Я ж тебе сказал. – он, поражаясь недогадливости, раздраженно вдавил истлевшую сигарету в каблук, и расстегнув клапан, засовывая окурок в наружный карман рюкзака, все-же уточнено добавил, – Убили водилу.
– Ух! – только и промолвил Коля, быстро-быстро перекрестившись.
– Вот тебе, и ух! А за какой хрен? Его, когда «Урал» врезался, на меня откинуло. Кровь горячая-горячая. Как кипяток показалась. – и, поражаясь своим словам, которые никогда и никому прежде не говорил, с легкостью произнес: – А я – обоссался. Кругом стрельба, а я думаю: хорошо, хоть кровью залило…
Когда убитый Харитонов упал на него и чужая кровь, проникнув сквозь форму, залила живот и пах, смешиваясь с вытолкнутой ужасом мочой, мозг его в мгновение вспыхнул, и страх сменил лютый холод. В глаза ярко ударил свет от вспыхнувшего впереди грузовика. Словно оглохнув, и не слыша ничего кроме биения сердца и сипящего хрипа дыхания, ударившись о каменистую дорогу, он быстро переполз к валунам, в сторону обочины. Внизу, за невысоким обрывом, по дну узкой долины между камнями струился ручей.
Лежа за обломком скалы, он рванул предохранитель вниз до упора и дернул затвор, ободрав кожу с мизинца. Из патронника вылетел блестящий, островерхий цилиндрик и пустячно звякнул о камни. Автомат был готов к бою всегда, но Василий об этом забыл…
– Ладно! – Василий склонил лицо к собаке и снова похлопал по загривку, чувствуя, как в груди возникает и разматывается теплый клубок, будто из шерстяной нитки. И, кончик её протянулся через горло, и высунулся в ноздрю, будоража и щекоча… Он пошмыгал носом и поморгал глазами. Навернувшееся отступило. Он ощутил себя голым младенцем, с разумом внезапно состарившегося человека, на чьей-то огромной и теплой ладони, в которую захотелось уткнуться лицом. Он судорожно втянул воздух, и, закрыв глаза, помотал головой из стороны в сторону. Вроде, прошло. И что бы окончательно прогнать то, что делало его слабым и беспомощным, обратился к пастуху:
– Ну, это ладно…А, ты-то? хоть чего-нибудь, хочешь ты, или нет? А, Коля?
Тот повернул голову в сторону пруда, будто всматриваясь вдаль, мечтательно сказал:
– Хочется, Василий! Поумнеть бы мне! Ох, как хочется!
– Ты, Коля, книжки, тогда читай. Бери с собой и читай. А то разбогатеть собрался, а даже билета лотерейного не купил. Ладно. Пойдем мы.
Он поднялся с земли, набросил на плечи рюкзак и взял в руки ружье. Пес тоже поднялся, и, прыгнув, стал передними лапами на грудь хозяина всматриваясь в его лицо преданным взглядом.
– На вот… забирай всю. – Василий, погладив пса, столкнул его, и протянул Коле сигареты.
– А ты как? – обрадовался удивленно Коля.
– У меня еще есть. – соврал Василий.
– Ну, спасибо тогда! Ни пуха тебе, ни пера!
– К чёрту! – сплюнул три раза через левое плечо Василий, и повернувшись, направился в сторону Крутых Горок, – тех самых почерневших холмов. Лайка оглушительно и радостно бамкнула и помчалась вперед.
Пересохший лог, виляя густыми камышовыми зарослями, тянулся по правому краю еще не уничтоженного, вытянутого вдоль камышей, лесного байрачного островка. С левой стороны, деревья и кусты уткнулись, словно в стену, в невысокий желтеющий глиной, обрыв. Это был край террасы плоского заброшенного поля, заросшего путающим ноги стелющимся, кудрявым бурьяном, с пятаками высокой, усыхающей конопли.
Против обрыва и полосы леса, в самом логу, находилась распаханная низина с торчащей из почвы после уборки початков кукурузной арматурой. Прямо за ней – невысокая возвышенность, с заброшенным и прошитым прутьями дурного лозняка, состарившимся садом. Плоды давно уже не наливались там соком и не гнули ветви яблонь; не румянились, подставляя катившемуся по небу солнцу свои бока. Деревья одичали. Стволы и ветви покрылись серо-зелеными лишайниками.
Вот тут, между садом и лесочком, выходили из камышовых зарослей кормиться кукурузой фазаны. Василий посвистел потерявшейся из виду лайке.
Ответом на свист явился резкий шум в камышах. Обернувшись, он увидел заходившие ходуном верхушки. И, ввысь, как праздничный салют, шумно хлопая крыльями, взметнулась стайка фазанов. Птицы разделились: четыре из них перелетели через поле, и зрительно уменьшившись до размера букашек, спланировали в заросли, у подножия старого сада. Пара других, темный петушок и серая курочка, вытянув в струны длинные хвостовые перья, пронеслись над камышами вдоль лога, и скрылись за ближайшими деревьями в стороне Василия. Он снял с плеча ружье. Другие птицы еще могли вспорхнуть и полететь в его сторону. В кустах, между полосой леса и стеной камыша, послышался звук трещавших прутьев и шорох сухой травы. Вслед стронутым с места кормёжки фазанам бежала собака.
Через несколько минут Василий услышал взволнованный лай. Пес быстро отыскал затаившуюся птицу и начал ее облаивать, замолкая, и вновь взлаивая.
«…Ага! На месте… ванфуза…» – довольно подметил Василий, думая о фазане, сидящем где-то на дереве, и по-птичьи, бестолково взирающем на шумевшую внизу собаку. Прочитав когда-то книгу о Дальневосточной тайге, Маньчжурии, тиграх, об исцеляющем корне женьшень и разбойниках-хунхузах, ему из всего этого обилия новизны, почему-то запомнилось -слепилось именно вот такое слово…
Рюкзак мешал осторожному движении в чаще. Василий снял, подвесил его на сучок приметного вяза, и, осторожно, двинулся в сторону собачьего голоса. Среди деревьев и кустов пахло наметенной в эти дни пылью; на лицо и одежду пыль сыпалась со всех задетых при движении веточек, медленно кружась и осаждаясь в спертом воздухе лесного пространства. Когда собака лаяла, Василий осторожно шагал, отводя то левой, то правой рукой гибкие ветки. Засохшие сучья целились прямо в глаза, – уклонялся, не ломал. Когда лай затихал, охотник застывал, вслушиваясь, и, наконец, до него донеслось глуховатое птичье: «кур-рук…» – это скрежетал – скиркал встревоженный лайкой фазан. Василий порадовался еще раз. На дереве – петушок. Курочки затаиваются молча и стойко высиживают собачью осаду.
Пробираясь, Василий уперся в густой кустарник, с темными тонкими ветвями, всем своим объемом создавший такую упругую непроходимость, что пробраться через препятствие никакой возможности не было. Василий эти кусты просто ненавидел. Даже колючки шиповника, терна, молодой акации не доставляли столько неприятностей, сколько этот кустарник, названия которого Василий не знал. Растение это просто не давало прохода. Его нужно было только обходить. В кусты эти, с возвышающихся деревьев, нападало древесного сора отжившего свое: веток, сучьев, коры. Поперек лежало сломленное недавней бурей дерево, создававшее вместе с этими кустами, просто непреодолимый для пешеходного человека завал.
Василий повернул вправо и, изгибаясь в разные стороны, полез вдоль кустарника, высматривая хоть какой-то прогал, малейший просвет куда можно втиснуться и двигаться дальше. Подбираясь все ближе и ближе, и, встав на колени, пригнув голову, – снизу от земли было лучше видно, – он сквозь прутья расширявшихся к вершинам кустов, увидел махавшего хвостом, белозубо оскаленного пса. Чувствуя приближение хозяина, тот взвизгнул и принялся лаять уже как-бы горячась, задрав умную морду к верхушке раскидистого тополя. После появления хозяина, всегда раздавался грохот, и эта, раздражавшая, не дававшая покоя птица обрушивалась. И с треском ломая собою все тонкое и засохшее на пути к земле, тяжело шлепалась о её твердь. И, такая горячая, такая ожидаемо-вкусная, еще трепеща, попадала в жаждущую, клыкастую пасть.
Светлый ствол тополя окружали деревья, и увидеть где затаилась птица, возможности пока не было. Крупные, округлые тополиные листья покоробились, но еще частично были зелены, и облетели далеко не все. «Кур-рук» – вновь подал голос недовольный фазан. Он был где-то там. Где-то рядом. Василий лег на землю, и стал подползать по-пластунски. Палая листва гремела ржавыми консервными банками. Пыль поднималась и лезла в нос. За ворот, на спину нападало, натряслось какой-то царапающей дряни. Её до дрожи хотелось достать и выбросить. В правой ноздре, что-то закрутилось, защекотало, словно туда вставили сухую травинку и принялись вращать. Неудержимо захотелось чихнуть. Чтоб не напугать птицу, Василий с силой задержал дыхание и от этого в ушах послышался шум морского прибоя. Выпустив из правой руки тонкую шейку приклада, он быстро-быстро потер ладонью, разминая нос, и наконец, мизинцем попытался пробраться в ноздрю, царапая ее раздраженную поверхность отросшим ногтем. Желание чихнуть прошло, и вместе с ним, отступившим, нахлынуло какое-то туманящее разум чувство, и по околице зрительной периферии поплыли-покатились полупрозрачные круги.
Он закрыл глаза и опустил лицо в сгиб правого рукава. От камуфлированной куртки несло пылью и чем-то застарелым, затхлым. Дышалось тяжело. Хотелось лежать и больше не вставать, не лезть через эти пыльные дебри, а остаться здесь, на прохладной земле. Навсегда. Сердце забилось, и заработало с перебоями, и он, словно ожидая чего-то, поднял лицо, и всматривался в окружающую растительность, чтобы увидеть собаку, вновь услышать ее голос и сконцентрировать внимание на чем-то единственно ему близком. Думалось какими-то обрывками: «…Приполз в чащу… как зверь лесной…завыть… что ли…». Но завыть не получилось, сердце успокоилось, и он снова стал красться, подползать к дереву, с затаившейся птицей. Собака махала хвостом, беспокойно смотрела то вверх, то на него, и лаяла, не понимая, почему хозяин не производит оглушительного грома.
Фазан, утомившись на одном месте, заскрежетал, и, взмахивая крыльями, затоптался на ветке, удобнее устраиваясь. В это мгновение сквозь маскировочную сеть потревоженных веток, зашевелившейся листвы, Василий разглядел крупное, темнеющее пятно. Стрелять было неудобно. И он решил немного переместиться в сторону. Ему, почему-то показалось, что с того места, куда он направляется, стрелять будет лучше. Едва он сделал еще несколько осторожных полушагов в нужную сторону, как раздалось встревоженное скирканье. Фазан, захлопав крыльями, вновь потревожив тополиную листву, внезапно сорвался с места, лишь на мгновенье появившись темным силуэтом на сереющем небесном клочке, и Василий, с колена, подкидывая ружье к плечу, одновременно нажимая на спусковой крючок, еще не понял, что зацепился ремнем за торчащую из палой листвы палку. Та пружиной потянула ремень в обратную сторону, сдернув оружие с прицельной линии, но средний палец уже сыграл. Левый ствол полыхнул огнем. По ушам ударило звуком выстрела. Дробь всколыхнула листву правее и ниже. Запахло сгоревшим порохом. Сгоревшим впустую. Этого Василий не любил. Он зло сплюнул, сдернул ремень с древесного крючка и стал его ломать. Но это не удавалось. Сырая, толстая и короткая ветка гнулась, и не ломалась. Тогда Василий, начал настойчиво перекручивать ее на месте возникшего излома. Это был, конечно, пустой труд, но Василий остановился, когда измученная древесина сдалась, и он зашвырнул вверх подлую палку, с лохматившимся, белевшим под темной корой лубом. Палка ударилась о ветви, лишь чуть сотрясла листву, нырнула внутрь кроны молодого, корявого дубка, и зацепившись там, повисла в разложине меж ветвей.
Василий посвистел убежавшей собаке, и, перехватив ружье в правую руку, стал выбираться обратно, в сторону обрыва. Выйдя к желтеющей круче, издырявленной норками ласточек, он осмотрелся, прикинул, где оставил рюкзак, и по тропинке, оставшейся от старой, заросшей травой и мелким кустарником тракторной колеи, направился к хорошо заметному дереву.
Достав из рюкзака бутылку, он похлебал воды, прислушался: не слышно ли собачьего лая? В низине, возле леса было довольно тихо. Лишь вершины деревьев качались и тянулись в бесприютное небо, скрипели, жалуясь на свою скучную, монотонную жизнь.
Рюкзак, почти невесомый, привычно охватил Василия лямками, и он машинально провел рукой по груди, словно отыскивая, то ли рюкзак запасной, то ли заветное кольцо. Он перебросил ружейный ремень через шею, поправил воротник, и решил выбраться на обрывистую террасу, и с нее, еще раз оглядеться.
Он выбрал место, где подъем был менее крут, и, преодолевая заросли бурьяна, начал подниматься. Выбрался на верх, и увидел знакомую плоскую местность, уходившую от него в левую сторону, на понижение, к стенам прежних колхозных коровников. Справа от Василия возвышался ольховый куст, увешанный сморщенной ржавой листвой, и деревяшками темных сережек. Более на этой плоской равнине ничего примечательного не росло. Лишь в стороне коровников, вдоль обочин проложенной там дороги, сквозила узкая лесополоса.
Василий сделал несколько шагов и впереди него с шумом вспорхнул и быстро понесся над бурьянами выводок серых куропаток. Погруженный в свои мысли он не успел даже сдернуть ружье. Стайка растворилась, юркнув в низинку. Еще раз осмотревшись, и заметив вдали блестевшую крышу автомобиля, подумал: «Кто там может быть?», и двинулся в его сторону. Подойдя ближе, приметил уже силуэт в камуфляже. Человек медленно двигал руками, будто косил, но чрезвычайно лениво и нехотя.
«Да и чего косить? – прикинул Василий. – Травы там нет. Один сорняк на всю округу. Осенью кто косит?..» Внезапно пришло понимание, что в руках у человека не коса, а металлоискатель, а уже от этого оттолкнулось насмешливо-ироническое: «Ага! Клады, наверное, ищет…»
Мысль о подземных сокровищах окутала все его естество довольно приятно, будто по организму тончайшим образом разошлось сто пятьдесят грамм водки, и он уже закусывает просвистевшее весельем спиртное, кусочком сочного шашлыка с запеченным колечком лука, облизанного, припаянного к мясу жаром огня. Мысль продолжила развитие в естественном направлении о том, что неплохо было бы и самому найти клад, и сколько бы проблем такая находка вмиг бы разрешила. Рот наполнился слюной. Захотелось есть. Захотелось жить. Захотелось сесть в салон автомобиля, купленного за деньги, вырученные от продажи клада, покатить куда глаза глядят, а там… А там можно было бы завернуть и к Антонине. Организовать разведывательно-диверсионную засаду, дождаться ее на улице, провести имитацию случайного наезда, плавно опустить тонированное стекло водительской дверцы, и опалить взглядом победителя… Василий сплюнул. Мечта в мгновение сменилась надежной как дубина, народной мудростью: «Дурак, Вася, думкой богатеет!»
Он шагал и отметая от себя дурные, досужие помыслы рассуждал: «Какие тут клады? Тут все перепахано-перекопано сто раз. Это сейчас все дурниной заросло, а когда-то люцерну сеяли. Да и кому в голову придет клад в чистом поле закапывать? Закопаешь – так не найдешь потом. Клад нужно в месте приметном схоронить. Не зря ведь раньше целые курганы насыпали, эти как их… скифы, или хрен их там знает кто… древние, короче. Не-ет! Это он скорей всего оружие ищет. Что с войны осталось. На этом месте, – еще в школе помнится, говорили, – линия обороны проходила: возвышенность. Высота. Окопы, капониры, то, се… А, может, вообще металлолом: «люминий с чугунием». Моментально возникла фигура Чугункова: «Кто не хочет грузить люминий, будет таскать чугуний!» Того старшины из отряда по обучению грузить, красить, мести, копать, а еще «катать квадратное и таскать круглое». То есть самым полезным вещам, перед тем как поместить в салон самолета, летящего через границу, в чужую страну. Вспомнив круглую и хитрую рожу, Василий улыбнулся. -… Ладно… Такое дело… Пусть роет. Если желание есть. И возможность такая… Интересно, где Чугунков этот?.. Как он?..»
Василий перешел возвышенность, спустился с другой стороны по едва заметному склону к петлявшей, широкой полосе камыша, заходившего ходуном, будто его приглаживала огромная и невидимая ладонь. Прямо возле него, среди кустов боярышника ощетинилась острыми веточками молодая, одинокая вишня. В ней притаилось несколько несклеванных птицами, темных завяленных на ветру морщинистых ягод. Василий, обойдя деревце, оборвал их, и осторожно попробовал первую. Она на удивленье оказалась мясистой и пьянящей. Перекатывая во рту, он объел ее мякоть, основательно огрыз косточку, выплюнул, и тогда уже забросил остальные. Все вместе.
Покончив с вишнями, он снял ружье, рюкзак, куртку. Рубашку и футболку он вывернул наизнанку, основательно вытряс нападавшую за шиворот и пролезшую во все стороны древесную, докучливую мелочь. Невидимое солнце уже слегка пригревало, и налетавший ветер приятно ластился к задышавшей всеми порами коже. Затем, немного постояв, потер футболкой спину и бока, еще раз ее тряханул, оделся, чувствуя приятную прохладу одежды и ее сухость. Сметав бурьян в подобие пружинистой лежки, удобно устроился у подножия склона, упершись взглядом в серую пустоту небес. Глаза провалились в бесконечность, веки устало смежились, и сгиб правой руки прикрыл лицо. Навалилась приятная усталость, и стало клонить ко сну. Осень дарила покой. Не вились мухи, оводы. Не донимали комары и мошки. Исчезли змеи и клещи.
Василий глубоко вздохнул и стал проваливаться в такое привычное, но всегда поражавшее его состояние, когда ты – это вроде ещё ты, но собой уже являешься не совсем вполне.
Еще в этом переходе, между явью и сном, ему представилась, постепенная, словно таяние льдины, потеря ощущения тяжести и объема тела, обращаемого в подобие легчайшего перышка. Его подхватило теплым ветром и понесло, поднимая все выше и выше, к сияющим золотым облакам. Среди их громад, четко очерченных и оттененных, будто отлитых в драгоценном металле, выгнувшись небесным драконом, текла широкая искристая лента, блестя и играя всеми красками мира, слитая со звучащим, сложенным в такое знакомое: «Каждый… охотник… желает… знать… где… сидит… фа-за-ааннн…» Это, последнее, – …аннн… – зазвучало гулким прекрасным гудом, и втянуло внутрь звука, словно стоящего на перроне к летящему составу, – еще чуть-чуть, и кажется тяжелые круги, высекающие искры из рельсовой стали, увлекут в безумную бесконечность, в которой любые нити всегда параллельны, и никогда не сплетутся…
Амплитуда движения вбросила сам звук в мелодию, звучащую от бьющих в небесный бубен крыльев причудливых птиц. Они плыли в небесах с чудовищно длинными хвостами-струнами, и их легко швыряло из стороны в сторону во взвихренном потоке. Очертания птиц становились все размытее, и вот, все летящее, слилось в водную струю, искристую и пенную, бьющую из незримого, самого мощного во Вселенной источника. Сознание, уже непонятно во что облаченное, еще несколько раз качнулось на невидимых каруселях за пределами потока, и уже вода, притянув к себе, понесла, медленно кружа, по темно-зеленой, пронизанной солнечными лучами, прозрачной поверхности реки в поросших пышной растительностью берегах. Из прохладной, таинственной мглы упруго извиваясь, всплывало что-то серебристое, манящее, притягательно – пугающее…
Вода внизу взвихрилась воронкой, и то, что было им, мгновенно поглотило, повлекло по подсвеченному изнутри, пульсирующему красному и живому туннелю, с мягкой оболочкой стен из полупрозрачных, желеообразных капсул. И, затем, все это непостижимым образом извернулось само из себя, и он, непонятно в какой ипостаси уже пребывая, уперся взглядом в умные глаза огромной змеи. Она, окрашенная в чередование красных и черных колец, вырастала из воды прямиком в небо, и в нем он вновь, то ли висел, то ли парил, пребывая в полной невесомости, не чувствуя абсолютно никакой необходимости в дыхании и телесной связи с ничем материальным, о котором не то что забыл, а казалось, уже и не знал этого никогда…
Словно раздувшийся ртутный шар, отражающий в зеркальной поверхности стремительно меняющийся мир, возникла все вытесняющая уверенность, что змея хочет говорить, и всего ужаснее, был взор, таких прекрасных, пронизывающих пространство до абсолютного предела, глаз с ресницами женщины, и пришло понимание, что услышав голос, осознав произнесенное, мгновенно, не в силах снести тяжести открывшейся истины, обратится он в огромный, ничего уже не понимающий, вросший в землю валун… Казалось, что сокровенное это знание, уже пытается пронзить и напитать губительным ядом, сверля алмазным сверлом точку, где хрящ переносицы сливается с твердью лба…
Все тело Василия конвульсивно дернулось, ноги взметнулись, и резко опав, больно стукнулись коленками. Он мгновенно ощутил силу тяжести, прижавшую вновь возникшее тело к земле, боль в переносице, сдавленную костяшкой кисти правой руки, в которую, перевалившись во сне уткнулся. Возникшее неосознанное усилие заставило мышцы приподнять голову, и позволило сильно и глубоко вздохнуть. Как в детстве, после какого-то горя, сотрясшего его маленький мир, и потопа соленых как море слез. Импульсивно, и судорожно. В несколько затихающих, упоительных заходов. И, каждый следующий, как те последние слезки, был кажется, самым сладостным.
Лежавшая рядом лайка, навострила уши, и следила за человеком умными, все понимающими глазами.
– Да-а! Вот приснится же… с похмелья. – он похлопал по земле рядом с собой, и лайка, обрадованно замахав хвостом, заняла означенное место.
– Вот, Бача! Расскажу тебе, друг мой. Приснился мне сон странный… змея какая-то. Хорошо, что осень уже. Все змеи-гадюки, слава тебе, в спячку залегли… Да такая… сама интересная… морда вроде змеиная, а глаза человечьи. Да такие, что… – Василий крепко ругнулся, – в самую душу, – ее мать! -смотрят. Самое нутро прожигает. Тебе-то брат, хорошо. Тебе если и снится что, так только косточка мозговая. Да? Ну, что? Отдохнули. Пойдем, брат. Подышим…
Он погладил собаку, поднялся, и, захватив рюкзак с ружьем, пошагал на запад. Слева от Василия раскинулось распаханное поле, край которого укатали колеса автомобилей. Справа рос кустарник, за которым вихлялись макушки камышей. Бежавший рядом кобель остановился, тугой бублик хвоста распустился в настороженное полукольцо, пес пригнул голову к земле, и крадучись, вошел в кусты. Это был знак. Своеобразная стойка, которую с более длительным лагом по времени, и внешне гораздо эффектнее делают островные легавые: сеттеры и пойнтеры. Охотник взял ружье на изготовку, приготовившись к вылету птицы. В глубине зарослей с мелкими багряными листочками послышалось тревожное скирканье. Удары крыльев по упругим прутьям в мгновение вынесли ввысь темный силуэт фазана, отчетливо усилившего красноту опаленного осенью куста. Едва взлетев, как сноровистый пловец, петух тут же нырнул вниз и влево. Но Василий, еще этого всего не увидев, вскинул ружье на слух, по направлению шума, и по этой тихой глади, едва зарябившей, резко хлопнули свинцовые брызги. Фазан мелькнул и пропал. Василий не понял, – попал или нет?! Он выдохнул воздух, вместе с моментально возникшим чувством напряжения, и услышал шум и треск пробирающейся сквозь камыши собаки. Стало понятно, что птица перелетела на другую сторону, и там, возможно, упала.
Охотник прошел немного вдоль камышей, помня, что неподалеку есть давно сделанный прогал. Наконец отыскал это узкое место в обширных зарослях, и, чертыхаясь, полез вперед. Под ногами захлюпала сочившая среди камышей вода, и его берцы, с оголодалым чавканьем погрузившись в мокрую грязь умершего ручья, моментально промокли. Противно завоняло затхлой, протухшей водой, и Василия замутило. Когда из пруда текла вода, пройти здесь возможности не было. Водичка тогда спешила, чистая и прозрачная. Нужно было раздеваться. Но это грозило порезами о жесткие камышовые листья. Говорят, Витя Дровалев раньше, умудрялся даже ставить где-то здесь сеть, в которую набивалась скользящая между стеблями рыба. Улов он продавал ближайшим соседям. Или взаимовыгодно менял.
Василий выломился из камышей как дикий кабан, кляня себя, фазана и убежавшую на его поиски лайку. Вся одежда сверху вновь была в осевшей пыли, а ноги, – практически до колен, – мокрые. Он вышел на сухой берег, где камышу уже не хватало влаги, и, найдя у кустов прочный обломок ветки, стал очищать обувь от налипшей грязи, и затем тщательно, словно брыкливый конь, принялся отирать подошвы о сухую растительность. Ботинки он решил не снимать. Все равно толком не просушишь. Только лишняя возня. А водичка, – она и так выйдет.
– Бача! Бача! – поорал он, выпуская раздражение, и прекратив елозить ногами, повернув голову на раздавшийся шорох, сквозь голую арматуру кустарника, заметил мокрого и грязного пса с прижатыми ушами, волокущего в пасти большую красивую птицу. Длинный, тонкий хвост и одно красное крыло безвольно влеклись по спутанной траве.
– Молодец! молодец! – детская радость переполнила Василия. Он вмиг забыл переход через камыши, грязь и мокрую обувь, с еще противно булькающей водой.
– Давай сюда его! Давай! Молодец, молодец какой! Нашел, нашел…– гладил, присев на колени собаку, пытаясь отобрать птицу, которую собака до последнего не желала выпускать. Тушка ещё горячая. Жизнь из нее ушла, но жар птичьего тела остывал медленно.
Василий развернул фазаньи крылья в полный размах, и птица, свесив темно-зеленую голову на бок, повисла на крылах словно на распятье. Фазан попался крупный. Не этого года. И, может быть, даже не того. Старый.
– Ну, что же, полетал, и хватит! – скороговоркой проговаривал Василий, осматривая местность и выбирая место, где его можно будет приторочить.
– Ничего – утушится. В сметане упреет. А-ну, дружок, полезай пока в мешок!
Охотник не замечал, что заговорил стихами, и что был рад и доволен собой, и своей собакой, и ружьем своим, и что вчера не хотелось жить, а сегодня день удался, и нужно ловить удачу за хвост, за это ощущение счастья и наполненности жизнью, и больше никогда, никогда не выпускать из своих рук.
– Все, Бача! Верной дорогой идем! Пить бросил! с охоты вернемся, к Антонине поеду. Новую! новую жизнь начнем!
У него возникло чувство, что и денежный вопрос решится сам собой, и половодье жизненной реки войдет в свои берега.
Неподалеку виднелась группка растущих деревьев, и поэтому, несмотря на сказанное, в рюкзак добычу не убрал. Решив привязать на одном из тех деревьев. Он еще раз внимательно осмотрел местность: не едет ли машина? не идет ли человек? Но все было тихо. Лишь ветер временами легонько проскальзывал по смурной степи. Тоскливая эта, хмурая равнина еще что-то навеяла, и Василий поймал себя на одной важной мысли, но она к его изумлению, мгновенно улетучилась, оставив ощущение эфемерности и неясности. Он покачал головой из стороны в сторону, но вспомнить, о чем ему подумалось, так и не смог. Поводил глазами из стороны в сторону, словно пытаясь заглянуть внутрь себя. Но из этого у него ничего не вышло. Внутри было непонятно.
Василий повел головой сильнее, как-бы разминая зажатую шею, натужно и невесело хохотнул, будто подвел под своей попыткой вспомнить черту, отсекающую дальнейшее напряжение мыслительной деятельности:
– Вот, склерозник. Совсем из ума выжил.
Он снял кепку, поерошил пятерней волосы. Натянул обратно, и потеряно, то ли улыбнулся, а то ли просто скривил губы, – будто от причиненной незнамо кем обиды. Обернулся назад, – непонятно зачем вглядываясь в то направление, откуда пришел. Кроме желтеющей стены камыша и серого, будто нарисованного неба, ничего не увидел. Поднял лежащее на земле ружье, закинул на плечо и пошагал прямо, в сторону примеченных деревьев.
Деревца эти Василию не понравились. Низенькие, тонкомерные, прозрачные. Будто не настоящие. Привязанная добыча могла привлечь любопытный взгляд. И, человечий, и звериный. Он решил дойти до подножия холма, и там, где деревья гораздо основательнее, привязать тушку. Он еще раз осмотрелся, и положил добычу в рюкзак.
К холмам он медленно шел через недавно вспаханное поле, по крупным комкам окаменевшей земли, серым остаткам кукурузных стеблей. Он не любил таких обширных, пустых пространств. Казалось, что за ним ведут наблюдение в бинокль, или в окуляр оптического прицела. Идти по однообразной местности невыразимо скучно, потому как шагающему по ней видна удручающая серая пустота, и ничего более. Лишь горизонт притягивает к себе взгляд, и влечет своею недоступностью.
«Дойдем…» – думал Василий, и поглядывал на своего верного охотничьего собрата, трусящего по разрытому плугом неудобью, с тоскливо опущенным, на манер волчьего, хвостом.
Они подошли к подножью первого холма. Только издалека эта возвышенность казалась монолитной. На самом деле, при ближайшем рассмотрении, вся эта местность являла собой возвышенность, резко оборванную над долиной, и крутой обрывистый бок её прорезали несколько длинных балок, со множеством коротких оврагов, густо поросших кустарником и ленточным лесом. На самой вершине, все эти холмы соединялись в одно целое, ровное плато, уходившее на плавное понижение в противоположную сторону. Все более-менее ровные места на этой возвышенности, были давным-давно окультурены и использовались для посева пшеницы, подсолнуха или кукурузы. Поля были разбиты на квадраты, границами которых служили высаженные заградительные лесополосы, и, как правило, вдоль одной из них накатана полевая дорога.