Аркадий Черский
Рубиновые звезды
На экране что-то мелькало, звенели сабли, палили пищали, и на дыбе в темном закутье от подносимого огня орал и корчился человек, и царь Иван орал с визгом: «…на кол!!», и по степи стлался ковыль, и промчалось по ней стадо сторожкой сайги, и кралась за ними тень орла-могильника, и скинув сорочку в воду Донского плёса заходила нагая женщина с распущенной косой, и круживший ворон заметив палую лошадь, спустился, подскочил боком к ее вытянутой морде, и опасливо ткнул клювом в затянутый белёсой плёнкой глаз… Солнце вновь опускалось за горизонт, и всадников, на пустой как стол бедняка равнине видно не было, лишь только разливалась тихая, заполонившая звуками своими всё пространство и время, то ли колыбельная, а то ли заупокойная песня, и слов в ней было не разобрать, а те что долетали, впечатывались в слух, были будто чужие, незнакомые, словно не из этого века, не из этого мира…
В зале медленно принялся загораться свет, возвращая зрителей к реальности. Василий встал. Ноги сделались ватными, футболка с рубахой на спине отсырели, и противно холодили. Голова, будто рот слюной, наполнилась горькой тяжестью. Всё что показали в фильме, он видел до этого самого дня наяву. Вновь звенело в ушах, и в висках колотились знакомые серебряные молоточки. Он похлопал себя по карманам, но больше так, для порядка, как он делал раньше, – курить, странным образом не хотелось. Не хотелось, хоть убей! И выходя из кинотеатра, погруженный в думы об увиденном, он направился к знакомому дому. Где должна была проясниться его дальнейшая судьба, что слагалась чужими, незримыми руками, по кусочкам, по шматочкам, из каких-то рваных, разноцветных лоскутков, обломанных веточек, невесомых перышек, потемневших медяшек и поднятых с пыльной дороги, обшорканых и обкатанных стеколышек, от некогда выхлестанной до дна и шмякнутой оземь разноцветной бутыли…
Василий нажал кнопку в домофоне.
– Да-а… – раздался прежний женский голос, но мягче, с предчувствием ожидания этого момента.
– Это я, Василий…
– Да, да… подождите…
– Это кто? – спросил будто бы долетевший из далёкой страны, знакомый голос.
– Василий это…
– Какой Василий?
– Который тебя из бэтэра вытащил с ногой поломанной.
– Подожди. Я – выйду.
Василий отошел от подъездной стальной двери, чтобы его фигуру и лицо можно было рассмотреть через стекло любого подъездного окна, – они тянулись над дверью подъезда одинаковыми прямоугольниками до самого верха, и обрывались лишь пустотою неба, и подняв лицо к этой самой пустоте, сказал в неё: «Выходи».
Ждать пришлось недолго. Дверь отворилась и на порог её из тьмы подъезда ступил полысевший, обрюзгший, раздавшийся в плечах и набрякший в пузе, но всё же Левочкин. Лицо его эмоций не выражало. Как –будто они расстались, только вчера:
– Здорово братан.
– Признал? – спросил Василий.
– Да как не признать? Признал конечно. – тут Левочкин попытался натянуть улыбку, но она, заскорузлая от времени, плохо растягивалась и не лезла на его деревянную морду. – Удивил ты, конечно…
– Здорово, здорово… по тебе и не скажешь. – медленно ответил Василий, пожимая протянутую пятерню и разглядывая изменившееся лицо сослуживца.
– Ну, а что ты хотел?.. Сто лет в обед! Жена звонит, так и так, Василий приехал, а у меня тут как раз проблемка нарисовалась одна, и тоже с таким именем, вернее, сказать кликуха такая, беспонтовая: Вася. А сам-то – Васильчук. Но по фамилии, его мало кто знает, – разве что менты, да прочие сопутствующие органы.
– Куда ты Паша залез? – спросил Василий, соображая, о чем говорить дальше, и стоит-ли?
– А-а… – махнул рукой Лёвочкин, и вот только теперь он прищурил веки и растянул губы в подобие улыбки, оголяя забор зубного ряда, выкрашенный плохой, доставшейся по дешёвке, краской.
– Долго рассказывать. Город же дурной. Тут хочешь – не хочешь, а куда-нибудь залезешь, да на кого-нибудь нарвёшься. И все тебя за барана держат и норовят три шкуры содрать, и при этом благодарности какой-то, не просто ждут, а настоятельно требуют. Где остановился? – без плавного к тому перехода поинтересовался Левочкин.
Василию вдруг стало неловко. Он не знал, какими словами правильно ответить, и видел уже, что Левочкин вовсе не настроен пускать в свою нынешнюю жизнь чужого, постаревшего мужика, из маленького кусочка своей жизни прошлой. Теперь их разделяло несоизмеримо больше, нежели соединяло тогда. И, с этим, пожалуй, ничего поделать было нельзя.
– Да… в месте одном. – мотнул Василий головой в неопределённую сторону.
– Грамотно. – ответил Левочкин, и Василий не понял, что он этим хотел сказать. – Ну, а ко мне чего? – Левочкин не строил никаких предположений, из числа которых можно было соорудить хоть какую-то подпорку, и выдать за ответ на этот прямой, как удар в лоб, вопрос.
– Да проездом. – Василию уже и самому расхотелось вдаваться в подробности. – Вспомнил, что-то… в гости ты звал, мол, до смерти не забуду… вот и решил повидать. А так, когда ещё? Жизнь прошла, Паша…
– Да… прошла. – спокойно согласился Лёвочкин. – Смотри, без обид, – в дом не зову. У меня там… – он покривил губы и коротко, отсекающе дернул рукой, своё кино. Ты на машине? Нет? Тогда падаем в мою. Едем в кабак. Я – угощаю. Как раз обед. Вот там и потрещим. Как, расклад нормальный?
– Годится. – ответил Василий. В груди его потеплело.
– Ну, тогда поехали. Сейчас пройдем. В соседнем дворе она стоит.
– А чего?
– А… места тут не было. Всё заняли, сволочи.
– Домой не пойдешь? – отчего-то спросил Василий, понимая, что Лёвочкин ему отчего-то про стоянку машины наврал и, что он мог забыть что-то нужное, или хотел, да не взял, и ему обязательно следует вернуться. А потом уже заново выйти к Василию, но на этот раз со счастливым видом человека обретшего утерянное.
– Не пойду.
Левочкин отвернул в сторону и пошагал. Зачем-то оглянулся, но смотрел не на Василия, а куда-то за него, обшаривая взглядом закоулки.
Соседний двор, будто брат-близнец почти ничем не отличался от прежнего. Разве только тем, что посредине, в обрамлении редких деревьев с помертвевшей в этих широтах листвой, торчала белая трансформаторная будка. Левочкин достал из кармана куртки ключи, нажал кнопку на брелке. Что-то оглушительно пискнуло. Неподалеку заурчал двигатель. Василий оглянулся, и увидел в мельчайших подробностях тело черно-пантерного ВМW, и ему показалось, заметил даже мелкую дрожь под кожей этого, прижавшегося к земле чужеземного зверя.
– Твоя?
– Жены. – ответил Левочкин. – У меня, как у латыша… Гол, как сокол. – но произнес таким тоном, что принадлежность машины никаких сомнений не вызывала. Но на всякий случай добавил, для окончательного понимания степени его откровенности: – Мало ли, чё…
На заднем стекле изготовленной в Баварской земле машины красовалась надпись: «Спасибо деду за Победу!»
– Вот интересно, а про нас когда-нибудь так напишут? – спросил Василий. Наверное, больше у себя самого.
– А нам-то за что? – наконец удивился Левочкин. Он понемногу принимал человеческий облик. – Мне как-то, потом уже, когда эта вся катавасия завертелась, – базар тогда один возник, – так и сказали, похохатывая: «А чего вы там делали, ребята?» Вот ты мне и ответь: чего мы там забыли? Ты же, Василий из народа… Ты как? в станице своей живёшь? Или, может житель уже столичный?
Василий молча кивнул.
– Видон, конечно у тебя… Как будто в этом обмундировании из-за речки вернулся. Или, ты его с дембеля не снимал?
– Да это другое… – смутился Василий. – Охотничье…
– Охотничье? Это – хорошо. Ладно. Сейчас выпьем, и по трезвому всё обсудим.
– А, машина…
– Чего?
– Как выпивший потом поедешь?
– Я пьяный ещё лучше вожу. Это же – заправка.
– А менты…
– Они знают моё настоящее лицо. – Левочкин достал серо-зеленую бумажку с портретом президента Франклина и подергал перед Василием, будто кота за усы. Франклин, несмотря на экзекуцию, продолжал молчать и загадочно улыбаться. – Но этот фейс я показываю только на крайняк. Тут у нас всё решаемо, не переживай.
Левочкин сел за руль, Василий – рядом.
– Кто жизнь прожил ни бэ, ни вэ, не будет ездить в бэ – эм – вэ! – Левочкин прищурившись взглянул на Василия и тронувшись с места, принялся выруливать со двора.
Они подъехали к ресторану с иностранным названием, и рыжебородый человек в фуражке с высокой тульей, и в вышитой золотыми галунами зеленой форме, почтительно открыл перед ними дверь, равнодушным взглядом скользнув по Василию, его одеянию, басисто поприветствовал:
– Добрый день, господа!
– Добрейший! – ответил Левочкин, и не останавливаясь, проходя к гардеробной, снял кожаную куртку, подавая внутрь.
– Снимай, Василий, бушлат свой. Тут не украдут.
Василий медленно расстегнул пуговицы, и отвернувшись, незаметно поправил под рубашкой, сползший патронташ.
В почти пустом зале, к Левочкину подошел официант, молодой, высокий парень с приятным, спокойным лицом: черные туфли, черные брюки, черная бабочка присела на край белого поля сорочки.
– Добрый день, господа. У вас заказано?
– Нежданчиком залетели, – ответил Левочкин. – Есть кабинетик, старина? С однополчанином встречу отметить. Если бы ты знал, где мы были! Требуется спокойно выпить, закусить и вспомнить минувшие битвы.
– Устроим.
– И, чтоб музыка по ушам не била.
– Это – запись. Живая у нас по вечерам.
– Тогда нормальное что-нибудь поставь, а не это мяу-мяу… С души воротит.
– Будут какие-нибудь предпочтения?
– Что-нибудь блюзовое нарисуй, с проседью. «Дом восходящего солнца» знаешь?.. Молодец! Ну, и, чтоб далее, в том же ритме, или около того.
– Понял. – официант приподнял руку, указывая куда нужно пройти.
Они с удобством разместились в небольшом, уютном кабинете. Левочкин занял место лицом к двери, а Василий напротив, и задумавшись, через окно смотрел на суетливую жизнь московского проспекта.
– Водки нам… самой обычной. – продолжал командовать Левочкин. – Без выкрутасов. Сразу литр тащи. Да смотри, нам холодной не надо. Мы люди своеобразных предпочтений. Мы к теплой привыкли. Она на душу легче ложиться. Да, Василий? – он вопросительно посмотрел в лицо сослуживца, и тот согласно кивнул. – Кружки алюминиевые, есть?
Официант задумался, но вида не подал, и что-то видимо припомнив, кивнул:
– Сделаем.
– И закусить нам, чего-нибудь побольше, но чтоб свежее. На твой вкус. Я тебе доверяю.
Официант принялся перечислять названия блюд, и если Левочкин соглашался, то делал пометку в блокноте.
– Пока хватит, а там – поглядим.
Официант довольно быстро принес водку, нарезку из буженины и ветчины, салат. Поставил в центр стола вместительный графин, и два граненных стакана.
– К сожалению, кружек нет. Это вместо них. Раритет. Теперь таких не изготовляют.
– Смекалистый. Мы – ценим. – одобрительно кивнул головой Левочкин.
Едва официант взялся за горлышко графина чтобы разлить водку, как Левочкин поднял ладонь, прикрывая посуду:
– У самих руки не отсохли.
– Минут через сорок подам горячее.
– От души, старина. – ответил Левочкин, и официант, исчерпав необходимость своего присутствия, исчез.
Левочкин сноровисто разлил водку. Было видно, что ему хочется выпить. Василию, отчего-то ни пить, ни есть не хотелось. Не то чтобы совсем, но тяги такой он не испытывал, хотя не ел, кажется, уже достаточно давно.
Мелькнула квелая мысль: «Как там Бача…» и, моментально испарилась едва они подняли стаканы.
– Нормальный кабак. Без наворотов этих, беспонтовых. Извини братан, что так. – он сделал движение стаканом, и это, по его мнению, должно было многое объяснить. Но потом, словно опомнившись, нехотя добавил: – Отец у меня в лёжку. Паралич.
Он скорбно поджал губы. Обратив лицо в бледную маску с тонкой прорезью рта.
– А мой помер. Ещё когда в армии я был.
– Да, каждому своя нарезка… Будем! – Левочкин быстро опрокинул стакан в широко открытый рот и подхватил вилкой кусочек ветчины. С аппетитом задвигал челюстями.
Василий выпил будто воду, и вяло пожевал буженину, словно клок сухой травы. Он смотрел на Левочкина и думал, как лучше приступить к делу. И Левочкин сам двинул трап к берегу, по которому можно было взойти на судно, и попытаться часть пути по извилистому руслу проделать вместе.
– Чем занимаешься?
– Да… то тем, то этим… Ничего Паша определенного. Какие у нас там занятия? Всё в столице. – И решил зайти с козырной шестерки: – По делу я сюда приехал…
– Ну… – наклонился к нему Левочкин, вертя вилку между пальцами, как участник соревнования по ножевому бою.
– У кента моего от деда монеты кое-какие остались… Он ко мне обратился. Я про тебя вспомнил. Продать их надо. Поможешь?
– Да без проблем. А что за монеты? Глянуть надо. С собой они?
– Да есть пару штук. Оценить бы их. По всему видать, старой чеканки они, золотые…
– Зо-ло-тые… – протянул Левочкин. – Братуха, хвастать не стану. Но ты по адресу попал. И много я с кента твоего не возьму. Вот только ради тебя, боевого товарища моего. Десять процентов. Это – что даром. Тем более, дружбу вожу с ювелиром одним. Нумизмат он, специалист по древностям. Базарил, скифское золото нашел. И так у него, пошло и поехало. Знание – сила. А, так, если сам куда сунешься, Вася, без штанов останешься. Тут подковы на ходу срывают. Здесь как в адском котле: и менты, и братва, и прочая шушера. Тут знать надо. А так, – отберут в пользу государства, или в фонд озеленения луны. Давай тогда, Василий, раз такой базар наметился серьезный, мечи их на стол, для осмотра. А то вдруг фуфло тебе подсунули. Чтоб потом в меня люди, пальцем как в дурака не тыкали. Репутация – вещь неосязаемая, но достается тяжелей всех денег мира.
– Отойти мне надо…
– В трусы зашил? – натянул улыбку Левочкин. Водка размягчила его лицо, и оно стало эластичнее и добрее. – Правильно. В сортир сходи. Я тут тебя обожду.
Василий вышел, и Левочкин, закурив, слушал бархатный голос Криса Ри. Из динамика доносился the Road to Hell, и вслушавшись, словно соглашаясь, методично кивал головой и щупал кончик носа, выпустившего дым, влажными пальцами.
Василий вернулся, присел, и положил на столешницу две монеты. Два неправильной формы кружка тускло блестели. Лёвочкин молча взял одну и принялся вертеть в руках, и поднеся к глазам разглядывать. Затем он несколько раз подкинул монету на ладони. И еще раз, прикрыв глаза.
Взял вторую, пощупал, потер пальцами, подкинул.
– Да, Василий… – задумчиво произнес Лёвочкин. – По ходу – натуральный продукт… А, вот чьи они… Бес его знает… Надо ювелиру звонить. Десять процентов мои, не забудь. Знакомого твоего, устроит? Звонить ему не станешь?
– Устроит. Да и звонить нечем.
– А мне связаться с профессором надо. Мобила в тачке. С собой не таскаю. Телефон, он как Павлик Морозов за спиной. Не люблю. И, без него – тоже, никуда!
– Тебе ли тёзку бояться?
– Ну, да… – Левочкин замер с озадаченным видом. – Так, я пошел договариваться. Ты здесь жди. А, хочешь, при тебе с ним поговорю?
– Делай спокойно, Паша. – поднял руку Василий, и опуская её сгреб монеты со стола, засовывая их в карман брюк, как какую-нибудь мелочишку в станичной лавке.
– Ху-у! Ну, дела! Давай тогда, за то, чтоб всё гладко прошло. – Левочкин наливал водку в стаканы, и Василий заметил, что по лицу его, легкой поземкой, просквозила пульсирующая дрожь.
Стаканы согласно звякнули. Левочкин и Василий выпили.
– Ну, я пошел. Отдыхай спокойно. Халдею маякну чтоб не тревожил.
Теперь вышел Левочкин, и Василий остался один, в каком-то безвоздушном пузыре, слушая незнакомую чужеземщину.
Минут через семь вошёл Левочкин с радостным лицом.
– Всё нормально. Ждёт он. На даче. Подъезжайте, говорит, прямо ко мне. Тоже, видать, интересно стало. Хоть и профессор, а душа-человек!
В кабинет вошел официант.
– Господа, горячее подавать?
– Тебя как зовут? старина? – поднял в его сторону правую руку Левочкин.
– Александр.
– Давай, волоки, Саша! – и, уже обращаясь к Василию, – Сейчас рубанем, выпьем и помчимся. И ехать благо не далеко. В деревеньке он живёт. Неподалеку. Главное, за МКАД выскочить, и по шоссе, с энтузиазмом! – Левочкин даже хохотнул. И вновь обратился к официанту:
– Нет, пить мы больше не будем. Ты, Саша, вот что, перелей водку в бутылку поприличней. Мы её с собой заберём, с профессором треснем. Не продаваться же ей повторно? – раз в хорошие руки попала.
Пожарские котлеты в купе со сложным гарниром парили, источали аромат, заполнивший небольшое помещение. Официант унёс графин. Левочкин и Василий быстро, будто голодные волки, всё съели до последней крошки.
Официант внёс бутылку из-под «Абсолюта» с перелитой в него водкой, и поставив на стол, придавил им счёт.
Левочкин взглянул на бумажку, достал портмоне, отсчитал деньги, накинул сверху.
– Это, Саша, за стаканы. Уважил.
– Благодарю, господа.
Они вышли в фойе. Левочкин шел рядом и обнимал Василия за плечи.
– И, как ты адрес мой запомнил? Ай, молодца! Квартира отцовская. Я в неё недавно переселился. Когда с женой развелся, всё ей с детьми оставил. С другой сошелся. На новую пока не заработал. Влез там в тему одну, прогорел. Фондовая биржа, не слыхал? Великая, Василий, тема. Такая замануха! А, потом, – чёрт меня дёрнул, – в битки вложиться. Отбить убытки по-быстрому. А это, Василий, не тема – темище. И там в осадок выпал! И, хоть в петлю, а тут ты, брат! Такое у меня чувство, что где-то мои молитвы услышаны. Вот только один вопрос: где?!
У гардероба Левочкин поощрительно подтолкнул Василия к стойке, и рука его скользнув по спине, ткнулась во что-то твердое, тяжелое. И, тогда, он по инерции похлопал Василия по пояснице, но поняв, ничего не сказал. Ничего не сказал и Василий, думая лишь о том, что монеты эти всё одно придётся доставать до последней, а дело, кажется, слажено. Левочкин, подвести не мог. Не имел права. Тем более, что Василий знает где тот живет. И, если что, – Левочкин сам видел, в той далекой стране, – рука у Василия не дрогнет.
Черный немец принял их в свое нутро. Будто закусил двумя аппетитными русскими, после ресторанной постной парковки. Заурчал кишками своими, сытно рыгнул от придавленной педали акселератора, взвыл, потянул, потащил, потащил набирая обороты, и, будто бы уже взлетев, понес над землей. Мелькали высотки, потоки машин, дорожные развязки. И, вот, уже лишь тоскливая равнина, поросшая березами, осинами, елями да соснами, и пятна однообразнонадутых важностью особняков за заборами.
– На Владимир дорога… – кивнул Левочкин. – К централу… Но нам туда не надо! – пытался, улыбаясь, пропеть. Вышло фальшиво.
Свернули на заправку. Левочкин объехал ее с другой стороны и порулил по открывшейся узкой дороге.
– Нравится интеллигенции в лесу жить. Это от того, что народа они не любят. Не любят они нас, Вася! Выучились по институтам, и мозги свои теперь ныкают. Но мы с тобой доберемся до них… Мы до всего своим умом дошли. Мы тоже не пальцем деланные…
От дороги влево уходила развилка, и Левочкин свернул на неё. Уже не асфальтированную, усыпанную листвой. За поворотом машина заглохла.
– Ах, чтоб тебя!.. Бензин что ли кончился… – Левочкин вышел из машины, и поднял крышку капота. Впереди маячила старая сосна, переломленная пополам, верхушкой упавшая на дорогу. Проезду она не мешала. Объехать можно. Василий посидел, и вышел за компанию. Решил размять ноги. Левочкин с увлечением разглядывал машинные внутренности. Тянуло холодом, сырым духом осенней прели, и между ветками рябины зацепилась сторожкая паутина, и колыхаясь дырявым парусом, ловила пустые воздушные потоки. Питательные козявки исчезли вместе с летним теплом. Над узким коридором дороги разделившей густой лес, над верхушками деревьев, низко тащились серые московские тучи. Они сплывались, густели, и небо становилось темнее, и в какой стороне висело позабытое людьми солнце, стало вовсе неясно. Василий оглянулся и, позади себя, на дороге, ближе к правой обочине, заметил раздавленный колесом гриб. А вот какой именно, разобраться не смог…
– Что там? – задал пустой вопрос.
– А, чёрт его знает! – ответил Левочкин, и мгновенно захлопнув крышку, без разминки, в разрез бросил в лицо Василию:
– А что это у тебя Вася, за поясок под рубашкой. Тяжелый такой… Золотишко? Нехорошо братишка, старому другу настолько не доверять. Не доверяешь мне?
– С чего ты это взял? Доверяю. Если бы не доверял, вообще бы тебе ничего не говорил. Да и не поехал за тридевять земель к тебе.
– Да нет. Не доверяешь. И, дружка твоего, наверное, тоже Василий зовут. Как тебя. Или, это ты и есть? Сочинил шнягу, и по ушам мне ездишь? Монетами пояс набил, а говоришь, две всего. – Левочкин внимательно всматривался в лицо Василия, не мелькнет ли чего на нем. – А если они паленные? А? Замочил кого-то, а как сбагрить ума дать не можешь. Вот тут, ты про меня и вспомнил: Левый в Москве, Левый поможет, Левый выручит! Я-то конечно помогу. Как я тебе не помогу? Я тебе всегда, Вася, помогу. Правда потом Левого в каком-нибудь подвале за ноги подвесят, и спрашивать настойчиво станут, откуда взял, да кто такой этот Василий? Сослуживец? Сто лет не виделись? Появился ни с того, ни с сего? Да ты, брат, что-то туфтишь, – и молотком по пальцам! Н-на!! И, ногу, еле зажившую, заново сломают. А оно мне надо, скажи?
– Не надо. – согласился Василий.
– Или, ещё хлеще, – купит профессор монетки, а как до процентика моего дело дойдет, тут вопрос и поднимется: «А зачем ему отдавать? Что он для этого сделал? С человечком нужным свёл? А не проще ли замочить?»
– Да ты чего, Паша?! С катушек слетел?
– Да я, всю жизнь свою, – Паша. И что ты знаешь, в сущности, о жизни моей? Нарисовался – хрен сотрешь! А я…Что я про тебя знаю?! Помню, как душманов ты зачетно валил. Без промаха. А ведь не учился этому нигде. Сколько ты, их тогда грохнул? Когда на колонну напали? Человек семь?
– Пять. – ответил глухо Василий.
– Ну, двумя больше, двумя меньше. А вот скажи ты мне, – как на духу скажи, -тебе не жаль их было? Духов, этих?
– Они в нас стреляли, я – в них.
– А они тебя звали? к себе? чтоб ты в них потом стрелял? А?! Я, Вася, даже станицы твоей названия не помню. Как она там у вас называется? Ничего я про тебя не знаю. А так дела не делаются, братан. Я знать должен, чем это все закончится. Это – самое главное. Вернее, даже не как, а чтоб в общем и целом – хорошо. И, в частности, для меня лично. Поэтому давай так: карты на руках, вскрываемся, и ты мне полный расклад даешь. А нет, – тогда вот прямо здесь расход! Мне вон туда, – Левочкин показал рукой в обратную сторону. – А ты, – куда хочешь!
– Да чего ты как с цепи сорвался. Не хочешь – не надо! Хрен с тобой. Мои это монеты. Клад я нашел. В степи. И крови на них от рук моих нету. А станица моя, Крутоярская, уже, наверное, лет триста.
– Ну, ладно, так и сказал бы. А то придумал… – вдруг подобрел Левочкин. – И в мозг мне вкручиваешь. Я, такого, Вася, уже столько схавал, и ещё больше выхезал. Мне то откуда знать? Знаешь, Вася, когда нота не та в серьезной пьесе звучит, то и доверия, сам понимаешь, к музыканту, никакого. С таких начал делов не начинают. А ты себя на моё место поставь? Попробуй. Явился бы к тебе в станицу Крутоярскую какой-то Паша из прошлой жизни, и давай кружева плести. А у тебя своих забот выше крыши. А тут приволокся этот бобр седой, и давай на твой двор своё сгружать. Ну, как тебе? Вкурил?
Василий задумчиво покачал головой: – Согласен. Правда твоя.
– Сколько нашел? – примирительно поинтересовался Левочкин.
Василий залез под одежду, снял патронташ, протянул Левочкину:
– Гляди. Все тут.
Левочкин с осторожностью принял. Лицо его перекосило. Рот приоткрылся…
– Ни хрена себе… Да тут…И, что?.. все такие?..
– Все.
– Вот это, Василий, тебе фартануло!.. Да-а…не каждому фраеру пятка…
– Не каждому. – кивнул Василий. – Только уговор дороже денег. Твои – десять процентов.
– Да куда уже деваться… прав ты во всем Василий. Во всем. Кроме одного.
– Кроме чего?
– Обстоятельства встали таким раком, что мне нужно все сто.
– Чего, сто?!
– Сто процентов. Всё мне нужно, Вася. Зачем тебе в деревне твоей деньги? Ты картошку посади, кабанчика зарежь. Самогон, наверное, свой. А деньги тебе ни к чему, Василий.
Тот стоял напротив Левочкина удивленно приоткрывая рот, что –то желая сказать, но слова на ум не шли, и он, застыв, всматривался в лицо того, кого кажется ещё вчера спасал от неминуемой гибели. Сам того не желая. В силу какой-то инерции. Она впиталась с детства, и ей было дано множество названий, и одно из них звучало каким-то позабытым словом: товарищество. В протянутых к Левочкину руках поселилась онемелая пустота, а у стоящего напротив Левочкина его левая прижимала к сердцу патронташ с монетами, а в правой таращился равнодушной черной зеницей, непонятно как появившийся пистолет. Самый обычный. Системы Макарова. Тот самый, что хлопал и плевался тупыми пульками из коротких, как человечья жизнь за миг до смерти, патрончиков.
В голове Василия что-то пронеслось, и названия этому не имелось. В голове пусто свистело. Кажется, пуля уже проделала в черепе сквозное отверстие, мозг испарился, и внутри пустой пещеры поселился холодный сквозняк…
– Ладно, Паша… Тогда я пошел… Раз тебе нужнее…
– Нет, Василий. Извини. Ты плохо меня слышал: я должен знать, что у меня все будет хорошо. Поэтому, ты здесь останешься.
– Ты что?! меня как собаку застрелишь?!
– А я тебя сюда звал?
Большой палец правой руки вжался в ребристые насечки курка, тот осел, щелкнул. И, будто услыхав ответ Левочкина, пистолет согласно кивнул дулом, и Василию, уже обвалившемуся нутром на землю, внезапно вспомнились слова попутчика из автобуса, и лицо его смутно припомнилось, но не явилось, напряглось, выгнулось каким-то зеркальным, выпуклым в мыльный пузырь щитом, и всматриваясь в него натужно, будто стараясь выползти сквозь него к свету, Василий ничего не смог увидеть кроме радужного пятна, крикнул истошно, но отзыва не услышал, и указательный палец уже потянул спусковой крючок, и в хрупкий зеркальный щит ударило, и тот мгновенно треснул, развалился, и осыпался мелкими, исчезающими непонятно где, когда, в какой пропасти частицами…
…А-а-а!..
– Чего орёшь как оглашенный! – возле бессмысленно вращавшего глазами Лёхи Балмашова стоял отец в отвисшей под мышками майке и съежившихся в гармошку полинялых трусах.
– А-а?!..
– Чего орал, говорю…
– Сон, сука…
– Чего, сон-то? Привиделось, што ли чего?
– Ага, – кивнул Лёха, медленно поднимаясь, опуская тощие, узловатые ноги на давно не метённый пол и почесывая щеку с оттиском смятой подушки. Глаза его заплыли, в них еще плескалась мутная ночная пелена, и он тер их руками, при этом быстро почесывая кудлатую голову скрюченными, грязными пальцами.
– Куда ночь, туда и сон, – скажи, да и всё тут! – беззубо ощерился отец в клочковатую, реденькую бороденку. – Я-то ещё сам дремлю, – мать-то уже во двору управляется. Тут ты как заорешь! – у меня аж сердце прыгнуло! Ты што? Дурак совсем?! или так, прикидываешься?.. Ну, Лёха, ты орать мастак! Я подхватился, да сразу к тебе. Никогда такого не было, чтоб так орал. Ну, живой, здоровый, и, ладно. Мало ли чего померещится?.. Думал, случилось чего? Нормально всё?.. Ну, тогда, давай вставай. Хватит валяться. Пожрём, да виноград укрывать айда. Мороз, говорят шурует. Вечером вчера по телику объявили, – стихия на нас движется. Из вражьих стран. Евроатлантическая, во! – отец довольный что получилось сложить и вымолвить такое нежданно хитромудрое слово, поднял вверх указательный палец, и сведя глаза, взглянул в точку на потолке, на которую сам и указывал.
– Чё, приснилось-то, Лёш? – голос его подобрел.
– Сон, говорю…
– Ты чего? С дуба рухнул? Или, заклинило? Чего ты как попугай какаду? Чего снилось, спрашиваю?! Бабы голые? – отец довольно хохотнул, приговаривая: – А мне уже и не снятся. – и тут же тихо поправился, оглядываясь на комнатную дверь. – Бывает, но редко. Ну, тогда, – праздник!
– А? – Лёха уставился на отца, будто видел того впервые.
– Мать! А, мать, – ты посмотри на сына своего. Откуда взялся он на нашу голову?! Всех перепугал, и смотрит как баран на новые ворота. Лёша, ты чего вылупился так?
В комнату зашла мать. Она что-то уже готовила, и комкала в мокрых руках маленькое полотенце.
– Садитесь. – выползло из Лёхи первое, осмысленное и приглушенное слово.
– Та, Лёша, у меня там, картошка варится…
– Не сгорит. – Лёха, потирая руками побледневшее лицо, показал матери на стул, с повисшей на спинке штанами. Затем хлопнул правой по кровати, приглашая отца. Тот присел на край. Сняв и складывая аккуратно Лёхину одежду, присела и мать. Леха набрал в грудь воздуха, тяжело выдохнул, и обхватив себя за живот, согнулся резиновой грелкой. Из него ещё выходил воздух. Он принялся раскачиваться, словно очутился в колыбели, и сам себя утешительно баюкал, шевеля беззвучно губами.
– Лёшенька, сынок, ну чего там тебе привиделось-то? – спросила мать, большая любительница находить во снах потаенные смыслы, предзнаменования и поступь грядущего. Материнский голос окончательно вернул в настоящее. Лёха с удивлением осмотрел комнату, родителей; глаза его ожили, заблестели.
– Сон будто… Всё, вот как сейчас. Всё, наяву… И, снится, значит мне, батя, что ты помер…
– Ну-у-у … – посмурнел отец, качая головой. – Дело-то такое…
– Да нет. – Лёха занервничал, не в силах понять с чего же начать, схватывая в голове обрывки ещё не упорхнувших сновидений, и боясь, что они исчезнут окончательно, но ощущение это, тягучее и муторное, останется навсегда, если он его из себя не изгонит, не выгребет из нутра навалившуюся, горячечную тяжесть, замотавшую смирительной рубашкой городского вытрезвителя, где однажды побывал после прихода из армии.
– Да не в том, батя, дело совсем! Да не перебивай ты меня! – горячечно затряс руками с растопыренными пальцами возле висков. – Не перебивай! Слушай. Значит, помер ты будто давно. Когда я ещё в армии служил. А мамка осталась. И я, вроде как я, – но на самом деле – не я, и зовут меня Василий, и служил я, – тот, что во сне, – будто в Афганистане…
– Так ты же, голова твоя стоеросовая, в военкомат ходил, туда просился! Забыл, что ли? Всё геройствовать хотел. И, хорошо, что не взяли тебя дурака, в Афган этот. Провались он пропадом! – неожиданно влезла мама с воспоминаниями.
– Да слушайте вы… – лицо Лёхи скуксилось как у ребенка. Казалось, вот-вот, ещё чуть, и хныкнув, прорвет он нутряную свою плотину потоком слез, и хлынет тот в детский, сопливый захлеб. И он торопливо принялся рассказывать, быстро связывая кусочки появлявшихся обрывков в единую, пусть не прочную, пусть хлипенькую нить, и она, затянув его обратно, туда, где он вот только что был, и позволив заглянуть во все закоулки, выведет всё же на эту самую койку, в комнату, в дом престарелых его родителей; где и сам он, вместе с ними жил, – достаточно поживший, но ничего не понявший в этом человек.