Арина Юрьевна Крючкова
Обрывки газет

Осеннее

 
Что не так
С этой грёбаной осенью?
Каждый месяц,
Из года в год.
Пока мы
Не покроемся проседью,
Пока так
Вся жизнь не пройдёт.
 
 
Мы учились
Быть оптимистами
И себя
Не сдавать в утиль.
А сейчас
Захлебнулись числами,
Умоляя
Послать нам штиль.
 
 
Мы не верили
В боль, в страдания.
Мы мечтали
О вечном дне.
Но потом
Пришли к пониманию,
Что слабее,
Чем то, что во вне.
 

16 октября 2017

Заколочу досками дверь изнутри^[18]
(18 октября 2017)

Пришёл сегодня мой усталый мозг к мысли, наверное, тысячи раз оговорённой и изъезженной, но мне об этом рассуждать пока не приходилось. Да и чужих рассуждений я не встречала.

«Мой дом – моя крепость», – сказано было Эдуардом Коком где-то между шестнадцатым и семнадцатым столетиями. С тех пор это выражение превратилось в пословицу, как только не толковалось. Начальное значение: «мой дом – это то место на земле, где я могу и должен чувствовать себя в безопасности».

Вообще-то с этим, может, и не всякий согласится. Популярны такие объяснения, как «дом – это там, где тебя ждут», «дом – это где твоя семья / любимые люди», «дом – это просто здание», «дом – это где ты можешь побыть один» и так далее, и тому подобное.

Не могу сказать, что я исключительно за какую-то одну трактовку. Было бы глупо. Ведь твои любимые (а это – те люди, кто согласится с твоим правом на личное пространство и даст побыть одному, когда необходимо) ждут тебя там, где всем вам вместе уютно – то есть, там, где вы чувствуете себя в безопасности – а это так или иначе какое-то здание. Ну или целый город зданий. Вы давно последний раз встречали человека, который заявил бы: «мой дом – измайловский лес»?

Но дом, который объединил бы все понятия, есть далеко не у каждого. Для большинства же это квартира, комната, студия, где можно провести время с вечера до утра и ленивый выходной. А также место, куда человек стремится вернуться, если он потрясён, напуган, разбит.

Черепаха, улитка прячутся в свой вечно носимый с собой домик от каких-либо непривычных обстоятельств. Так же делает и человек, овладевший пространством в частности для того, чтобы даже на другом конце мира быть недалеко от дома. Что значат наши четыре часа на самолёте и даже двое суток в поезде в сравнении с неделями и сезонами, которые тратили на путешествие от точки до точки наши предки?

Получается, человек ищет у своего дома защиты. Даже такое сомнительное жилище, как арендованная на неделю комната в чужой стране, кажется оплотом спокойствия и безопасности в сумасшедшем мире.

Что же может заставить человека покинуть дом? Бросив всё, бежать, ехать, лететь прочь?

Конечно, я не говорю сейчас о тех, кто вышел замуж или женился и переехал, кто купил новую квартиру, кто пропил своё жилище и остался на улице.

Меня волнует вопрос о людях, которые бегут. Которые напуганы так сильно, что не могут найти покоя даже в собственной крепости, не могут вернуться в неё ни на минуту. Способны ли они хоть где-то обрести покой?

Мне, если честно, уже даже расхотелось искать ответ на этот вопрос. Но, думаю, ответ этот звучит как «нет». Ведь крепость, которую делает своим домом человек – это его внутренняя защита. По-хорошему, стены наших квартир не могут спасти от бытовых ужасов, от наваждений и от грабителей, убийц. Но нам хочется так думать – и мы думаем. Дом может укрыть от всего мира, как одеяло – от темноты и подкроватных монстров нашего бессознательного.

И если кто-то потерял защиту там, где был его дом, значит, он потерял перегородку между своим страхом и своим здравым умом. Самые страшные травмы, самое страшное насилие – то, что происходит дома. От этого некуда бежать, негде скрыться.

Сломать человека в его крепости – значит открыть все окна и двери его внутренним демонам, впустить их и запереть. Не в стенах даже. В голове.

К крушению чьего-то дома причастен каждый.

 
Тёплые свитера.
Дороги от «А» до «Бэ».
Сломанная игра,
Где каждый день – флэшбек.
Кофе и крепкий чай
В дыме от сигарет.
Ты говоришь «Прощай»
Там, где меня нет.
Этот кошмар – зима.
В сером шарфе петлёй
Тихо шептать: «сама!»,
Но следовать за тобой.
Нервы – на километр.
Душу брось за порог.
Не сможешь меня согреть.
Да и себя не смог.
 

31 октября 2017

Мой народ любит меня^[19]
(19 июля 2017)

Действительно, будь этот спектакль человеком, меня следовало бы ревновать.

(с) дневник, 2017

«Бунтари» так же обязательны для театрала, как «Ревизор» в классической постановке, для панка – как знакомство с творчеством Лу Рида, для любого, кто осмелится назвать себя бунтарём – как чтение и анализ трудов идеологов революции.

Пусть текст выше будет называться очень странным лидом, а текст ниже – моей первой рецензией.

«Бунтари» в МХТ имени Чехова – пожалуй, самая необычная из всех постановок, которые мне доводилось видеть. С первой же сцены происходящее открывает зрителю его самого: одни начинают смеяться в голос, другие – зажимать уши руками, третьи – неловко ёжиться, четвёртые пугаются, а пятые сразу встают и выходят. Такая палитра реакций изобличает в Александре Молочникове талантливого режиссёра.

Этот спектакль весь направлен в первую очередь внутрь зрителя. Бунт должен быть в действиях – кричит он – бунт должен быть беспощаден! Но страшная, неприятная большинству правда, правда, которую не примет девять десятых современных бунтарей, подана под таким вкусным соусом из шуток, классики русского рока и хронологического сумасшествия, что она становится приятнее всего на свете. Очарование, из которого создан образ кровожадного и крайне харизматичного Сергея Нечаева (Александр Кузнецов), доказывает общеизвестный тезис о том, что зло всего привлекательнее.

На малой сцене МХТ два часа творится невероятный хаос. Кажется, пол вот-вот проломится под актёрами, то пляшущими, то катающимися на роликах, то «играющими в снежки» подушками. Молочников в утрированной форме демонстрирует своему зрителю всю хаотичность жизни, которая для каждого состоит в первую очередь из таких вот ярких, безумных моментов.

В то же время перед зрителем развенчиваются практически все, кто когда-либо был причастен к бунту в России: декабристы (такие нелепые в тонких мундирах, натянутых спросонья наизнанку) на площади трусят и жмутся друг к другу, пока их диктатор дома завтракает яичницей; в революционной пятёрке Нечаева всякий в первую очередь очарован роскошной Катериной Ивановной и только потом – революцией, да и кто набран в эту пятёрку? Дочки высокопоставленных богачей, дворник и несчастный студент – единственный, кто здесь не ограничен слепой верой в явившегося из ниоткуда руководителя и потому обречён на смерть. Сам Нечаев изобличён во лжи, в выдумке душераздирающих историй о Петропавлоской крепости и ивановских мальчиках, настолько великий в собственных глазах и один из немногих деятелей революции, кто не получает улицы в свою честь ни в Петербурге, ни в каком другом городе (а ведь его становится жалко!) И даже Пушкин, что кажется уж совсем дерзким ходом, обвинён автором спектакля в пресмыкании перед Николаем I из-за страха «глубины сибирских руд».

От чеховского у Молочникова – ирония над человеческим мировоззрением, его идеалами и мечтами, осознание комичности самой жизни. В рамках такой интерпретации «Бунтарей» можно даже назвать комедией. Хотя тонкий юмор – последнее, на что здесь стоит обратить внимание. Постановка, без сомнения, вполне достойна быть частью репертуара МХТ Чехова.

«Бунтари» – спектакль беспроигрышно актуальный, ведь революции будут готовиться и совершаться до тех пор, пока существует хоть какая-то форма власти. Собирая практически всех русских бунтарей на одной сцене, смешивая их при помощи участия одних актёров в событиях разных эпох, Александр Молочников выводит в главные проблемы, затронутые в постановке, Замятинскую идею о бесконечности революций. И действительно – как же им кончиться? Этого не случится по крайней мере до тех пор, пока вся страна, весь мир не поднимутся вместе, все люди не перевоспитаются.

Одна из самых любопытных и в то же время, на мой взгляд, вообще единственная, в которой становится скучно (впрочем, только на фоне общей динамики представления) сцена – это пародия на телепередачу «Музыкальный ринг». «Нас всех тут изнасиловали», – заявляют герои, и именно это думает о спектакле значительная часть зала. Та часть, которая не способна его понять. Не даром «критиками» в программе становятся люди очевидно ограниченные. Каждый из них замкнут в своём узкопонятном мирке, зациклен на скотоводстве и домашних животных, на новогодней теме и так далее.

Стоя в очереди в гардероб, я услышала позади себя следующие слова: «…и когда он пойдёт убивать Молочникова, я встану рядом…» Вот он – страх перед правдой, неприятной и в то же время очаровательной, поданной столь эпатажно в этом салате из визга, барабанов и тарелок, тяжёлых гитарных рифов. «Бунтари» непросты для понимания и не всякому зрителю доступны. Они не для консервативных людей. Но именно с таких спектаклей, как этот и «19:14» того же режиссёра, начинается новое общество, просвещённое по меркам XXI столетия. Зрителю, который для этого открыт, Молочников в лучшую сторону меняет мировоззрение.

Ставить подобное на сцене театра, писать о таком и петь, всячески нести искусство революции в массы – это то, что стоит сейчас делать в первую очередь. Ведь без изменения сознания людей все митинги, выступления, лозунги приводят только к метаморфозам внешней оболочки всё того же содержания. Поистине, подобный спектакль, вроде бы даже высмеивающий и осуждающий бунтарство, могли создать только настоящие бунтари, лишённые наивной веры в то, что народ любит их уже просто за существование и желание этому народу абстрактной свободы.

Любовь длиною в жизнь

Ничто так не способствует созданию будущего, как смелые мечты. Сегодня утопия, завтра – плоть и кровь.

(с) Виктор Гюго, «Отверженные»

Не знаю, сколько мне было лет, когда я впервые влюбилась в революцию; не знаю, из-за кого это случилось. Уже в начальной школе я обожала стихи Маяковского, историю декабристского восстания и описание буржуазной революции Кромвеля. Причём вместе с тем я восхищалась светской жизнью при монархическом строе и сочувствовала отнюдь не Кромвелю, но Карлу. Это не мешало мне запоем глотать все книжки, где был хотя бы какой-нибудь бунт, и мечтать, что вот однажды я вырасту и подниму революцию.

Когда я узнала, что мой дед в юности был диссидентом, я в очередной раз поняла, что мы те ещё родственные души. И не важно, что со временем дед кардинально поменял взгляды. В моей горячей крови кипит его горячая кровь! Песни про революцию стали моими гимнами ещё до того, как я разобралась в смысле слова «революция», а анархизм – со всем осознанием его утопичности уже тогда – был пределом социальных стремлений. Михаил Александрович Бакунин нашёл в двенадцатилетней мне самого преданного последователя из всех, что были у него на протяжении мировой истории.

Кирилл смеётся, что я у него революционерка. Я сейчас могу говорить о своих детских увлечениях с иронией, но это ирония в духе романтизма начала XIX века. Моё сердце по-прежнему бьётся быстрее от одного только слова «революция». Читая «Отверженных» Гюго, я влюбилась поочерёдно в Анжольраса, Жана Прувера, Курфейрака, Комбефера, Баореля, Фейи, Легля, Жоли, Мариуса и маленького Гавроша, который, смеясь, погибал под пулями. Потом мне снилось, что я, диктатор Великой Французской Революции, проспала её, и Революции не случилось. И в XXI веке мир по-прежнему выглядит так, как в XVII, ведь ничто не изменило его.

Самый жестокий в истории революционер Сергей Нечаев, прообраз Петра Верховенского в «Бесах» Достоевского, стал для меня главным историческим героем. Хотя документов и воспоминаний о нём гораздо меньше, чем о Бакунине или Герцене, образ Нечаева, переданный даже в двух словах, вызывает бурю эмоций. Его ненавидишь за жестокость, жалеешь за безнадёжность и любишь за безграничную веру в идею. Не удивительно, что, посмотрев однажды в МХТ Чехова «Бунтарей» Александра Молочникова, я внесла спектакль в свою ежегодную программу. Каждый сезон я снова прихожу в этот маленький зал, чтобы вместе с артистами кричать, плакать и петь песни «Алисы» и БГ. Однажды я даже оказалась по ту сторону спектакля: брала интервью у исполнителя роли Нечаева и, сидя за кулисами, сторожила ролики актёра, который играет Пушкина – он в шутку меня об этом попросил, а я была в шоке от реальности происходящего вокруг меня и не в состоянии различать шутки.

И по той же причине не удивительно, как легко весной 2016 меня влюбила Операция Пластилин. Ведь «революция – это не то, что вы видели. Это когда от огней фиолетовых душ рождается небо. Из луж»^[20].

На дне моего океана

Все мы умираем во что-то одинаковое.

(с) дневник, 2017

В одиннадцатом классе я почти перестала писать. Не разрешала себе тратить время на строчки, принадлежащие мне больше, чем многочисленные сочинения по русскому, английскому и литературе. Доходило до того, что тексты начинали рвать меня изнутри – я писала их в лихорадке, производя так много слов в минуту, что зависал компьютер. И тогда я наговаривала их на диктофон. От творчества у меня поднималась температура.

Всё остальное время я давила в себе тексты и чувствовала, как мой внутренний мир превращается в кладбище нерассказанных историй. Только прошлым летом, когда я сменила установку с «образование прежде всего» на «я – писатель», это кладбище стало медленно зарастать цветами. Тогда, осенью 2017, я придумала Роман – «На дне моего океана». Его главный герой Кит сопровождал меня, когда по вечерам, в темноте, я одна возвращалась от репетитора домой. В моей голове Кит спорил, плакал и тонул в черноте своей боли.

Концепцию Романа я рассказала только одному человеку – названному брату. В этом тексте (уже почти не верю, но ещё надеюсь, что однажды допишу его) я утверждаю: любое страдание существенно. Тогда я ещё не знала, что об этом пишут в учебниках по детской психологии: нельзя обесценивать трагедию ребёнка. Если он плачет над упавшим в дорожную пыль леденцом, значит, для него это повод плакать. Такой же уважаемый повод, как любые другие проблемы. Но ведь это касается не только детей!

«Понимаешь, – объясняла я брату, – каждый человек способен на трагедию разного масштаба. Не всем хватает глубины оплакивать судьбы народов, но ведь и сломанные ногти кто-то должен оплакивать. И глупо доказывать вторым, что их трагедия меньше, чем у первых, потому что их трагедия предельна для их сознания». Наслушавшись моих объяснений, брат резюмировал: «Ты могла бы защитить докторскую диссертацию по страданиям». «Сначала надо её написать», – ответила я.

На днях я как раз задумывалась об этом тексте и о том, почему он – такой продуманный, ожидаемый моими читателями, важный – ни в какую у меня не рождается. Ведь когда я начала писать его в первых числах 2019 года, я делала перерыв только из-за дикой боли внутри. «На дне моего океана» живо отзывался во мне, каждая строчка физически давалась трудно – потому что он был настоящий – но остановиться всё равно было невозможно. Как бы пафосно это ни звучало, свой Роман я писала кровью.

А потом он вдруг перестал получаться. Несколько раз я возвращалась, снова писала две-три главы, снова входила в нужное русло, но снова из него вылетала. «Ты просто не способна написать Роман», – обвиняла себя я. Или подбадривала: «Однажды дорастёшь до крупного жанра, а пока просто отложи текст. Тебе есть, что писать». И только теперь до меня вдруг дошло: Роман, начатый человеком в тяжёлой депрессии, роман, который вырастает из этой болезни, не может дописать здоровый человек. В этом тексте герой должен был найти – или не найти, в зависимости от моего состояния – дорогу к свету. К несчастью для него, я нашла эту дорогу первой.

Прежде чем начать писать, я вынашивала идею романа полтора года. Сначала мне казалось, что я ещё слишком маленькая, чтобы за него сесть; надо было копить материал. Потом мне было просто некогда. Потом казалось, что я больше не умею писать. Летом 2018 года я думала, что выменяла талант на высокий балл ЕГЭ по русскому и литературе: всё, что я писала, звучало в ритме шаблонных сочинений. Приходилось устраивать челленджи, чтобы просто выписать из себя в подкорку вдолбленные клише.

В дневнике есть запись, сделанная после похорон друга моих родителей. В тот день я уже не в первый раз заметила, что моя скорбь не имеет никакого отношения к восковой фигуре в гробу, ничуть не похожей на живого человека. «Он выглядит точно так же, как дед», – думала я, глядя на куклу в траурном костюме. «Один в один». Своего деда Палыча на похоронах я не узнала; знакомого с трёх лет большого доброго друга – тоже. И тогда я подумала: все мы умираем во что-то одинаковое.

Внутри тоже.

Вербы

 
Знаешь, сегодня правду
Будет сказать непросто.
У меня есть самое главное –
Это пепел от папирос.
 
 
Это высь голубого неба.
Это искренность в детском взгляде.
Это будущее России,
Где никто из друзей не сядет.
 
 
Это, знаешь, почти забавно:
Как из глупых ещё подростков
Превратились за пару лет мы
В ещё глупых маленьких взрослых.
 
 
Это, веришь, почти не страшно.
Когда хлопает дверь квартиры.
Когда мы живём по-собачьи,
Когда мы – мишени из тира,
 
 
Если верим. И мы продолжаем
Верить в то, что придут перемены.
Что никто из друзей не сядет.
Не покроются шрамами вены.
 
 
И распустятся вербы.
 

Октябрь 2017

 
Послушай, в самом-то деле:
какого черта сдались мне твои проблемы?
Послушай, с ярмом на шее я
не хочу
быть первой.
Пожалуйста, в очередь. Я в конце постою, спасибо.
Не хочется очень-то?
Милый, но ведь
отказываться
– некрасиво.
Слышишь, моя повседневность звучит ка-тас-тро-фи-чес-ки.
Грубые риффы, чужие темы.
Это невывозимо
чисто
физически.
Узкие плечи не кажутся больше под
безразмерной футболкой.
Послушай: я хочу тебя выгнать.
Но, право же, мне неловко.
Послушай. Я с каждым днём
ненавижу тебя всё больше.
Усталость? Это снова ты за спиной?
Пошёл бы ты, сволочь, прочь уже.
 

23 октября 2017

22 ноября 2017

Точный геометрический узор вырезает из вселенской пустоты шмоток бесцветно-серого неба. Кидает с омерзением на город – на, жрите. Кто-то, кряхтя, тащит провода, готовит ужин на гриле, с вкусными чёрными полосочками поджарки. Потом раскладывает нам по тарелкам. Безуспешно пилим небо ножами, оно не поддаётся, слишком прохимичилось на производстве.

Я не выдерживаю и швыряю тарелку прочь. И вдруг почему-то вхожу в раж. Достаю из пальто ключи, чайные пакетики, проездной, тонкие проводки наушников, не обретшие своё место на бумажных страницах строчки, измученных своей невысказанностью персонажей – всё это летит в разные стороны. За столом никто не обращает внимания на эксгибиционизм моих вывернутых карманов. До смешного похоже на метафору, под которой скрывается человеческая душа – изнаночная и пустая. Но это всего лишь маленькая истерика, раздача подарков с крыши многоэтажки. Прилетит в чью-то невинную голову один из осколков моего вдохновения. Бедняга обрадуется поначалу, но однажды тоже поймёт, какая это страшная дрянь – творчество.

А за столом, да, ничего не замечают. Между нами – бесчисленные двойные сплошные дверей, ключи от которых кто-то потерял тринадцать тысяч лет назад. И искать, всегда казалось, не нужно. Ради чего? И так ведь все здесь сидим. Через двери можно, если очень хочется, много чего передать.

Кроме красок. Краски заперты снаружи, обложили эту внутреннюю комнату во множество слоёв, укрепляют мои баррикады. Нельзя больше этого терпеть, сам знаешь. Снимая тяжёлые провода гриля, я гну из них что-то вроде первородящего Хаоса, и откуда только силы взялись? Швырнуть всё это в стены, мои бесконечные стены, пришла их очередь уставать и падать, а я уже падала достаточно.

И сквозь тонкие трещинки во всей этой шелухе: страхе, обидах, принципах, настороженности, одиночестве и ещё раз страхе – сквозь всё это начинает потихонечку литься внутрь акварель, акрил, гуашь, и даже сыпется немного пастели, ну и маркеры, конечно. Главным образом маркеры. Вонючие цветные чернила.

Точный геометрический узор: острые углы, чёткие линии – ломается и сыпется вниз. Свободное небо, над которыми больше не висят ножи, смеётся, смущается, розовеет. Но главное – слышны наконец голоса домов. Я вспоминаю, как тысячу земных жизней назад грустная преподавательница в юбке цвета горчицы читала нам лекцию и говорила о том, что люди почти перестали писать на заборах и стенах. И такая боль была в тот момент в её глазах.

 

Буквы – кривые и нарисованные по трафаретам – гордо кричат о себе и своих чувствах с каждой улицы. Как старый добряк Вильнюс, Москва вдруг почему-то признаётся своим жителям в любви.

«Мне не бывает хорошо без тебя», – говорит она.

А я проспала бесконечную череду своих реинкарнаций, творческих кризисов и приступов вдохновения, я проспал второе, третье и седьмое пришествия, двенадцать мировых войн, парочку глобальных мировых катастроф.

Я спала целые сутки.