Арина Юрьевна Крючкова
Обрывки газет

И будет мир, а значит – будем мы^[16]

 
Она просыпается в Риме. Она просыпается в Токио.
У неё дрожат руки и глаз дёргается – и только-то!
У неё нет друзей в России, но есть в Британии,
Ведь она поддаётся только английскому воспитанию.
 
 
Она просыпается в Таллине, Вильнюсе и Париже,
Она просыпается в подвале и на черепичной крыше,
Она несёт за собой шлейф из историй пока не написанных,
Пахнет дорогой, ветром с дождём и ещё почему-то ирисками.
 
 
Она просыпается от грома в Берлине, от солнца на душном
Гоá,
У неё в кровати – дорожная пыль и прочая ерунда,
Она ест европейский завтрак на самом краю Австралии
И песни поёт о чудесных местах, о которых ещё не узнали мы.
 
 
Она просыпается в Африке, в Чили и иногда – в Москве.
Она рисует огромных верблюдов на мокром морском песке.
Она просыпается – просыпается, и даже не важно, где.
Она просыпается со словами: «Я снова еду к тебе».
 

27 августа 2017

Словоблудие

Чтобы написать историю своей жизни, надо сначала прожить эту жизнь, поэтому я пишу не о себе.

(с) Андре де Мюссе, «Исповедь сына века»

Чёрт знает, кто в нашей семье первым заболел тягой к словоблудию. Я не вела ни поисков, ни раскопок, даже вопросы не задавала, так что мои знания заканчиваются на деде. Мама пишет стихи. Иногда на заказ, а иногда для души: когда мне было 13–14, ей было очень плохо, и я находила тетрадки со стихами у неё под подушкой, когда убирала её кровать, или на столе, если мы с сестрой вставали в школу, пока мама ещё дремала. И то, и другое случалось редко – думаю, стихи появлялись чаще. Ещё однажды я почему-то читала их в заметках у мамы в телефоне. Несанкционированно, а потому урывками и с большим недовольством в свой адрес в последствии, потому что лезть в чужой телефон для меня – самый мерзкий из возможных поступков. Я предпочитаю не знать паролей телефонов никого из своих близких людей.

Короче говоря, те стихи я не помню, но помню, что они были очень сильными. И хотя я – ярый противник искусства страдания, выступаю за то, чтобы не отдавать людям то, что ты пишешь только из-за боли и тьмы (ибо вместе с тем ты отдаёшь им боль и тьму – и только, ведь больше ты ничего был не в силах вложить), мне жаль, что те стихи так и остались в заметках телефона. А телефон в прошлом году выпал у придорожного магазинчика по дороге в Литву, и хотя каким-то чудом на обратном пути мы забрали его дома у белорусской семьи, хозяев магазина, память была стёрта: они хотели включить его, чтобы найти информацию о владельце, а айфон запустил противоворовскую систему.

Но главное вот что: мамины стихи у меня никак язык не повернётся назвать словоблудием. И свои сказки (очень грубо – называть словоблудием дело жизни). Это я так написала, ради слова, ради дедушкиной лукавой улыбки. Не чтобы подольститься, а потому что под впечатлением. Если я что и могу назвать словоблудием – так это «обрывки газет». И дедушкины мемуары. Он не обидится, знаю, потому что именно с таким отношением он их и написал.

«Вряд ли это будет интересно моим внукам», – пишет дед, а я понимающе улыбаюсь. У меня нет мемуаров, но есть твиттер, и пару дней назад я, оторвавшись от работы над книгой, публично задалась там вопросом о том, кому вообще, блин, будут интересны мои обрывки. Это же не сказки. И не сборник стихов. Не публицистика. А исповедь. Но что серьёзного можно наисповедовать в девятнадцать лет?

Несколько человек (и первым – дед) говорили мне, что в своих сказках я «заигрываю с нечистой силой». Мне так не кажется, точнее, не кажется, что это плохо и опасно. Я человек такого поколения и такой веры, что для меня в нечистой силе нет никакого зла. Я сочувствую антигероям, и иногда сильнее, чем героям; мой любимый персонаж российской истории – революционер Сергей Нечаев. Самый жестокий, самый безнадёжный революционер. И вот за эту-то безнадёжность мне его жалко: он, может, мечтал неправильно, не о том (Но кто мечтает о том? И кто решает, что – то?), но зато как сильно! И его пример так хорошо доказывает теорию об антигероях: то, с чем борется добро, для кого-то и было добром. Кто-то видел в этом спасение мира, идеальную версию жизни. Трагедия – не в том, что кто-то рождается злодеем, а в том, что он родился таким же хорошим, как и всякий, а воспитан был в злодея: обстоятельствами, людьми, непрощёнными детскими обидами. Очень страшно обозлиться и со злости выбрать неправильный рельс.

Поэтому если мои ведьмы, черти, драконы и кобольды ведут себя порядочно, чего же плохого в том, что они – мои? А вот если они начнут творить зло (и если зло начнут творить люди, эльфы и ангелы), обо мне пора будет беспокоиться.

Мемуары деда вызывают у меня очень много мыслей. Прочитав три страницы, я откладываю их, чтобы отдохнуть и подумать. Дед рассказывает о своих детских кошмарах: погоне льва, падающих самолётах. У меня в детстве тоже повторялись два кошмара. В одном был пожар, мы убегали из дома, а папа всех нас вытаскивал, потом помогал пожилым соседям, и в итоге сам не успевал убежать. И вот дом уже догорал, а я всё стояла рядом и плакала, ждала, когда же из этих сожжённых остовов выйдет папа – только чуть-чуть чумазый. У меня есть сказка «Костик» про пожар, она написана не без частички этого сна.

Второй кошмар – это всемирный потоп. Жёлтое небо, жёлтое море, всё мерзкого грязного жёлтого цвета, и медленно тонет наш огромный корабль: уровень воды поднимается, но корабль от этого не всплывает повыше, он остаётся на прежнем месте. В другой версии сна я плыла не на корабле, а в квартире из театральных декораций: пол, две стены. Там всё тоже было жёлтое.

Дед родился на Дальнем Востоке, а в наши края, в тот же район, где живёт и сейчас, переехал в два года. И всё равно у него была эта тоска по далёком: «…и я, гордый дальневосточник, опять среди своих». Читать интересно, потому что всё время сравниваешь с собой. А это у меня от деда? А это? А может, у нас обоих это от ещё более давних предков? А может, это просто есть у всех? Ведь и с Хемингуэем, и с Цветаевой, и с другими любимыми классиками я чувствую общность, когда читаю публицистику и письма.

Наверное, всё-таки не у всех. Есть во мне гордыня, которая твердит: ты по-особому чувствуешь. Лучше, глубже или просто по-другому. Ты такая не одна, но от этого гордыни ещё больше: ведь лучше сравнивать себя с великими, чем быть одиноким на своём продуваемом ветром пьедестале.

Читаю «Исповедь сына века» де Мюссе и тоже чувствую: дяденька сел за эту книгу несколько веков назад. В другой стране, в другом типе общества, в другие волнительные времена. Между нами ничего общего, а всё равно он почему-то написал обо мне. Я могу сколько угодно иронизировать над собой и своей гордыней, но во мне есть всё, о чём говорят учебники по романтизму – сочувственно, но в то же время неодобрительно. Такие трогательные они, эти романтики. Такие непрактичные и глупые!

«У меня было счастливое детство, и я его помню лучше, чем остальную жизнь», – пишет дед. Удивительно, какие мелкие детали он помнит из своего ещё дошкольного возраста. Я и сейчас, в девятнадцать, не могу воспроизвести себя с такой точностью. Может быть, как раз к старости вспомнится? Мне кажется, у меня очень короткая память, и я вечно ощущаю её кризис. Чувствую себя компьютером с переполненной оперативкой. Сохраняться некуда. Порою события утра кажутся мне такими далёкими, что я думаю: а это разве сегодня было, не на прошлой неделе? Что уж говорить о детстве.

Бабушка Л. часто рассказывает мне, как я себя вела, когда меня оставляли у неё ночевать. Как требовала бананы посреди ночи, и вот обязательно сейчас надо, да. Как плакала и просила показать фотографии папы, потому что я не видела его полдня и уже соскучилась, но молодого папу на фотографиях не узнавала. Бабушка помнит, что я говорила и как картавила. А у меня обо всём дошкольном возрасте только одно чёткое воспоминание (и ещё набор «мы делали такое-то там-то с теми-то», но без образов и деталей).

Раньше у нас на даче не было забора; папа и оба деда его поставили в тот год, когда я пошла в школу. Уверена в этом только потому, что мне всё время хотелось помогать, я пыталась забивать двухметровые чугунные колышки молотком для гвоздей, и когда папа купил семикилограммовую кувалду, он поставил её передо мной со словами: «Это для тебя. Видишь, написано: семь лет».

Ещё раньше у нас не было машины. Первая синяя «Нива» появилась примерно одновременно с сестрой, значит, мне уже было четыре. Когда машины ещё не было, мы ездили на дачу на электричке, и с её стороны гораздо удобнее было войти на огромный участок через «поле», а не через «ворота» (ворот не было, зато была доска через канавку рядом с домом. Кажется, со стороны поля не было канавки, зато до дома было топать, топать и топать по высокой некошеной траве – косил её папа, и когда мы с бабушкой Н. долго жили на даче вдвоём, трава отрастала).

Бабушка качала меня на качелях, и я просила повернуть меня спиной к дому, лицом к полю, ибо знала, что в тот день должны приехать родители. Мне не терпелось их увидеть. Бабушка качала меня, а я смеялась, сжимая в лапках розовые верёвки качелей. Потом бабушка отошла снять с плиты (электрической плитки на две конфорки) гречку, завернуть в полотенце и поставить ко мне в кровать. Я давно умею варить гречку сама, и, если честно, не знаю, зачем было её «одевать», но у бабушки дома есть даже специальные платьица для кастрюлей с гречкой.

Бабушка отошла, качели сильно замедлили полёт, мне взгрустнулось, и тут вдруг я увидела родителей в поле. Я увидела! Первая! Одна! Спрыгнув с качелей на ходу (я была очень трусливым ребёнком, осторожно слезала с них, только когда совсем остановятся), я бросилась бежать к маме и папе через траву вдвое выше меня ростом. На папе была раскрашенная в «милитари» панамка, которая ещё долго лежала на даче, кочуя по случаю с одной головы на другую. Не помню, чтобы её носил папа – чаще мама или дед. Но она для меня всегда оставалась папиной.

Не помню только, была ли мама уже беременна сестрой, поэтому не могу определить свой возраст.

Когда вспоминаю это (да и вообще сейчас, то ли в силу взросления, то ли из-за коронокарантина), очень хочется на дачу. Что называется, «сосёт под ложечкой» от тоски по нашему Мочихино. А ведь я не была там, кажется, с 2016, и меня туда совсем не тянуло. Теперь хочется ставить крыльцо (даже самой пилить доски и забивать гвозди), чистить от метрового слоя пыли наш давно опустевший, только дедом хранимый дом, превращать его в настоящее жильё, откуда можно было бы не уезжать даже зимой. Мы на дачу никогда зимой не ездили – холодно. А я бы хотела, когда у меня появятся свои дети, проводить там хотя бы половину времени.

Карантин показывает: кроме капучино в кофейнях старой Москвы и памятника Ломоносову во дворе журфака я в этом городе – как в городе – ни по чему не скучаю.

1 сентября 2017

А я в этом году почему-то забыла написать классический «спасибо-прощай, лето» пост. Наверное, просто пока не ощущается – да и ощутится ли? – тёплый сентябрьский день после недели (почти трёх месяцев?) дождя, ветра, ботинок и курток.

В будущее сейчас смотреть, честно говоря, страшно. Смешно так: в нашем мире, где почти все судьбы складываются, хоть и по-своему, но словно в одном тоннеле, твой самый решающий год определяешь не ты, а государство. И так глупо кажется: бояться экзаменов, бояться сочинений, бояться университета, но не бояться могут только тотальные пофигисты и цари самооценки.

Жаль, что я ни то, ни другое.

Думается, что вот оно, твоё последнее свободное лето (но нет ведь?), а дальше даже бог и чёрт не знают, как сложится. Но, как бы то ни было, я даю себе слово, что каждое лето запомнится мне не хуже этого. Каждое лето, как и прежде, будет затмевать собой предыдущее.

«Следующим летом будет лучше, чем прежним, и даже теплее, чем прежним», как бы ни было сложно дожить до этого лета. Ведь даже если снова и снова падать духом, рядом со мной всегда есть те, кто этот дух поднимет.

Единый Государственный Экзамен

Он большой, а я маленький-маленький, и не знаю, как стать большим.

(с) рйн, «Набивая шишки и ссадины»

Несколько дней назад я получила тройку за экзамен по истории российской журналистики. Очень обидную тройку: у меня залагал браузер, минут пять (из тридцати) время отсчитывалось, а на вопросы я не отвечала, и в итоге не успела закончить тест. До четвёрки не хватило одного правильного ответа.

Вчера я получила четвёрку за экзамен по французскому. Ответила на всё правильно, при переводе статьи посмотрела в словаре всего два слова. Я свободно читаю на французском «Гарри Поттера» и пою «Дон Жуана». Очень обидная четвёрка стоит у меня за то, что некоторые слова я произношу с испанским акцентом: que как «ке» вместо «кё». Интонации в длинных словах у меня уже получается контролировать, а вот во вспомогательных – пока нет.

У меня синдром отличника, и из-за обеих этих оценок я ревела, как маленькая. Пошла каяться родителям. Мама сказала: «Ты у меня молодец, не вздумай расстраиваться!» Папа сказал: «Ариша, я тобой горжусь, важны только знания, а их ты демонстрируешь на отлично!» Я стояла в темноте на улице, пытаясь убедить себя, что я давно не живу в том мире, где циферки в дневнике играют какую-то роль.

В третьем классе на холодильнике висела распечатка, куда я переписывала все оценки из дневника. Когда я получила первую тройку по математике, мне было страшно туда её вписывать, и я скрыла «позорную» оценку. За скрытую тройку меня лишили телевизора на полтора месяца. Для этой истории существует уйма оправданий: например, за то время я так отвыкла бежать после школы включать «Мухтара», что вообще перестала смотреть телевизор и до сих пор не смотрю. И наказывали меня не за тройку, а за то, что я обманула родителей, умолчав о ней. И масштабы наказаний уменьшались по мере нашего с сестрой взросления.

Вот только то, что уже в третьем классе я скрывала тройку как «позорную» оценку, – страшно. В первом классе вместо оценок нам ставили печати разных цветов и форм. Сломанный синий компьютер означал тройку, зелёный первобытный человечек – четвёрку, красная пчёлка – пятёрку, а улыбающийся красный смайлик – пятёрку с плюсом. Моя тетрадка по математике почти вся была в зелёных человечках, и я видела, как это расстраивает маму. Ведь мама считала, что у меня должны быть только пчёлки и улыбки. И я тоже стала так считать.

Первую двойку я получила за контрольную по информатике в пятом классе, которую потом переписала на пять. Узнав об этой оценке, я сказала деду, забиравшему из школы, что не могу поехать домой. «Я теперь буду жить на улице», – смиренно призналась я. Человек, получивший двойку, не имел права переступить порог дома и расстроить маму – так мне казалось. Получив год назад первую университетскую тройку (единственную на девять пятёрок), я снова не хотела идти домой.

Спустя одиннадцать лет школы и два года университета мне всё ещё страшно получать плохие оценки. Знаете, сказочное чудовище боггарт, принимающее образ твоего самого главного страха, Гермионе являлся в виде профессора Макгонагалл, говорящей, что Гермиона завалила все экзамены. Я хорошо это понимаю.

Не удивительно, что в год ЕГЭ я просто сходила с ума. Мне казалось, что я работаю слишком мало, чтобы позволить себе отвлекаться на сон или еду. Я почти перестала общаться с друзьями и даже со своим молодым человеком, зато никогда не оставляла домашнее задание невыполненным. В каком бы страшном состоянии я ни была, я могла пропустить школу, но никогда – курсы на журфаке и репетиторов. И всё равно я была уверена, что ничего не сдам, и заперта в чёрной-чёрной комнате – в собственной голове.

У меня была только одна отдушина, в существовании которой меня постоянно упрекали в школе: Модель ООН. Ради неё я даже сдавала ненужный мне ЕГЭ по истории, предполагая, что в случае успеха могу в последний момент сменить журфак на международные отношения (хорошо, что историю я написала только на 64 балла). В мире Моделей я познакомилась с удивительными людьми, прошла все возможные стадии журналистского карьерного роста (так наигралась, что вспомнила, что не хочу быть журналистом) и научилась светской жизни: балы с иностранными дипломатами, дебаты на «Вы» и «мы». Это была Вселенная, в которой я забывала о домашних работах, оценках и пробниках, но всегда помнила, что на пути из комитета в комитет надо заварить Дане чай, а в сумку утром закинуть печенье.

Благодаря Модели в мае 2017 года я начала танцевать, и танцы стали моим вторым спасением от демонов. Шесть дней в неделю я училась, не вставая от рабочего стола, ела только в обед в школе, если не забывала взять что-нибудь с собой, и почти не двигалась, даже на физкультуре используя тренажёры для того, чтобы усесться на них с книжкой. По воскресеньям я танцевала не меньше трёх часов, выходила с тренировок голодная, как дьявол, а вечер проводила в ванной с книжкой – и никакой учёбы.

Из-за пандемии в 2020 году отменили ОГЭ для девятиклассников. Я очень радовалась за детей и была бы всеми лапами за то, чтобы эти экзамены – хотя бы ОГЭ для тех, кто не уходит из школы после девятого – вообще упразднили. Ведь результаты ЕГЭ и ОГЭ совсем не отвечают реальности: доведённые до нервного исступления дети ошибочно заполняют бланки, от волнения не могут написать сочинение или просто отлично знают предмет, но не структуру экзамена – и вот уже на будущем ставится жирный крест, потому что на бюджет не хватило баллов, а на платку – денег.

В начале одиннадцатого класса у меня было два кризисных вопроса: почему всю свою будущую жизнь мы должны определять в 16–17 лет и какой толк от тех двадцати заданий базовой математики, за которую я получила пятёрку в конце десятого, если кроме них из всей «царицы наук» я не помню и не понимаю ни одного правила? Ответа на эти вопросы так и не нашлось.

ДД: дефицит добра
(14 октября 2017)

У меня через неделю кончается четверть; два месяца пролетели так быстро, так быстро в последний раз озолотилась за окном кабинета алгебры листва и так быстро стала опадать; так быстро за этим окном деревья станут голыми, приоденутся снегом; так быстро.

Раньше трудно было себе представить, как тесно может оплести человека железная проволока бумажных листов. Как легко синие клетки тетрадей превращаются в тюремные решётки.

Я хочу. Я столько лет хочу поступить на этот журфак, с тех, наверное, пор, как мама меня туда впервые привела. Я думала: под такими высокими потолками у людей воспитываются такие высокие души, ну или умы, я тогда не видела особой разницы.

Хорошо бы не видеть и сейчас.

«Видно, нужно быть под кайфом, чтобы не думать о плохом»^[17].

Тонем в чёрном юморе, собственных тупых от недосыпа взглядах, желании стереть каждое слово, потому что оно употреблено не по адресу: это не то. Всё не то.

И чем больше я учусь, тем меньше мне нравится это делать. Я не ною от усталости, я вовсе не ленюсь. Я вообще говорю сейчас только о тех предметах, которые мне не сдались ни к чёрту.

Ну зачем?

И эти настройки выхода в мир с двадцатью заданиями ЕГЭ и пустотой на месте других знаний, которые в меня якобы должны были вложить. Куда обратиться, чтобы этот псевдо равноценный обмен совершить в обратную сторону?

Чем больше я учусь, тем больше сквозь мои пальцы утекает дружеских встреч, интересных практик, вдохновляющих моментов. Всякий образ отправляется в долгий ящик, чтобы потонуть там под затыкающей все дыры, сквозь которые должно бы бить вдохновение, усталостью.

Не разбираться в собственном почерке, собственных словах, собственных днях.

Но ещё хуже – неотвратимое влияние того, чем, кажется, я люблю заниматься. С каждым днём я всё меньше умею читать, не глядя на авторские недочёты, чувствуя написанное, а не осознавая. Я слишком понимаю текст.

Конструктивность, аналитичность, вычленение основного выживают умение того, что внутри меня, болеть.

Хочется, чтобы кто-нибудь доказал – доказывал долго и методично – что это не навсегда, что кончится через год, что всё вернётся на круги своя. Быть профессионалом такой ценой – не хочу.

«Как это всё отвратительно, чёрт бы его побрал».

С утра и до вечера, учебники-книжки-тренировка-книжки-учебники-чай-чай-кофе-холодные матрас и подушка, которые не успеваешь согреть своим теплом. Мне жарко и душно, чего никогда не бывало, жарко и душно каждую секунду, в каждом месте, изо дня в день.

«Как это всё одинаково, тащишь за кругом круг».

Осенние стихи – великолепие – значимость – боль. Осенней прозы я не могу создать. С каждым днём всё больше умею в аналитические сочинения, статьи, публицистические тексты и всё меньше – в себя, в образы. Было. Всё было.

Проблемы и фабулы. Ночь.

«Судьба человека – собой разрушать миры».

А мне бы, мама, хотелось бы их создать!

Населить теми, кого люблю, кто нужен, кого не хватает сейчас 24/7, кого неосознанно почти перевёл в какявстретилвашумамовское «беспокоить только по проблемам, оценимым от восьми баллов».

Населить лучшими частями того, кто зовётся «я» (и пусть он каждый день другой, мы всё же, наверное, немножко знакомы).

«С кого бы спросить за свой дефицит добра».