Apple Rotten
Утро на Чертовой горе
Он пришел в себя на обломках разрушенного мира, в железной капсуле, покрытой царапинами и небрежными порезами. Кто-то уже намеревался нарушить его покой, стремился вытащить его из утробы, чтобы раньше времени вытолкнуть в оргиастическую реальность, – но цельнометаллическое покрытие не поддалось. Капсула упасла свое содержимое, которое благополучно выбралось наружу и сперва не поверило, что уже не спит.
Существо стояло, вскинув голову и наблюдая руины мегаполиса. Это был не город, но его труп: скелеты небоскребов были согнуты и разбиты, клонясь друг к другу в приступе замогильной дремы. Изорванные сухожилия дорог безобразно спутались и с грохотом обваливались вниз, где грунтовые воды пожирали все, что оказывалось в их пасти. Внутренности города колыхались под ногами, подземные парковки рухнули и служили теперь ареной далеких разрушений, которые дрожью отзывались в ступнях и гулкими взрывами доносились до ушей. Урбанистический мертвец в особо бурной стадии разложения – вот что увидел вокруг себя выходец из железной капсулы, когда его глаза привыкли к невообразимой серости и сюрреализму окружающего пейзажа.
Он взглянул на собственные руки, словно ища в них ответы на свои вопросы. Изящные механические пальцы сгибались, поддерживаемые титановыми шарнирами, краска на ладонях была выцветшей и имела то ли коричневый, то ли тускло-зеленый оттенок. В грязной воде небольшой лужицы он разглядел отражение других своих членов: в меру широкие механические плечи, приплюснутый торс, обитый крепчайшим сплавом, продолговатые тонкие руки и атлетическую шею.
Но больше всего его поразило собственное лицо. Это лицо не было человеческим, хоть и сохраняло человеческие черты. Оно больше походило на лицо манекена, которое всеми силами стремилось выразить какую-то человеческую эмоцию, но вместо этого принимало лишь более неестественный вид, пустой и отталкивающий. Его искусственные глаза безучастно поблескивали голубыми зрачками, рот почти не шевелился, а брови отсутствовали вовсе. Увидев это лицо, которое, к огромному сожалению, было его собственным лицом, он издал низкочастотный вибрирующий вопль, с лязгом рухнул на колени и вцепился ладонями в гладкий затылок.
Так бы он и лишился рассудка – или того, что заменяло ему рассудок, – если бы ему вдруг не вспомнилось Имя.
Имя было прекраснее любой музыки. Оно наполнило его разум чем-то приятным на вкус и цвет, чем-то, ради чего стоило жить и ради чего легко было умереть. Это было Имя из далекого прошлого, артефакт той реальности, осколком которой был он сам. Каждый раз, когда Имя звучало в голове существа, его синтетическое сердце начинало грохотать с бешеной силой – и, видит Бог, даже крепчайшая обшивка не могла помешать ему вырваться из металлического плена.
Это отнюдь не было моментом просветления и возвращения в реальность. Он не пришел к мысли, что все происходящее на деле не является бурным сном и не отправился на поиски того, что помогло бы ему понять происходящее. Имя было для него лишь еще одной фантазией – более глубокой и несравненно более приятной, чем та, в которой он оказался. И если был хоть какой-то малейший шанс, эфемерный повод верить в возможность разорвать покров этой желчной грезы и прорваться туда, где Имя зазвучит яснее, – тогда он был готов пытаться, и готов был идти, и готов был страдать.
Но было еще кое-что. Оно не произрастало из глубины, как Имя, и не было настолько теплым и трепетным, настолько призрачным. Это был набор чисел, похожих на координаты, который существо понимало и помнило так же отчетливо, как школьник помнит таблицу умножения. Это была данность, занесенная в его память извне, отпечатанная внутри него ярким клеймом. Быть может, это и был ключ к тому, что он ищет, – во всяком случае, иных зацепок у него не было, как не было и дороги из желтого кирпича, которая привела бы его прямиком к обладательнице Имени. Оставалось лишь надеяться, что там, в загадочной точке рандеву, аксиома и апофеоз сольются воедино, вступят в священный брак, чтобы стать реальностью. А если даже не станут, то там, в этом месте, его направят на нужный путь, снабдят всем необходимым для его свершения и помогут обрести то, чего он жаждет больше всего на свете, – прикоснуться к Имени.
Так он решил, чтобы затем, обретя цель, вновь подняться на своих тяжелых ногах, выпрямиться в полный рост и сверкнуть безжизненными глазами.
Ветер завывал со страшной силой, пригибая к земле силуэты перекошенных столбов. Лязг металла в руинах небоскребов пел панихиду по усопшей нации.
А он вдруг побежал.
ㅤ
***
Робот (или человек?) остановился посреди широкой улицы. Слева была городская площадь, усеянная мусором и обгоревшими костями. Там же был небольшой парк аттракционов; детская черепушка выглядывала из кабины повалившейся на бок карусели. На высоком постаменте молчаливо стоял памятник, некогда возвещавший о былых победах гуманизма и человечности. Теперь он свидетельствовал о поражении людского рода, страшно фонил и не имел верхней половины туловища – та лежала рядом бесформенной грудой мрамора.
Справа, через дорогу, грозно возвышалась гигантская куча ржавого железа, разбитого стекла и колотого бетона; погнутые металлические двутавры торчали из этой насыпи, как иглы огромного ежа. Это был мрачный ров, исполинский могильник, который ранее являлся оживленным торговым центром. Теперь от великого множества магазинов и салонов, кафе и ресторанов, кинотеатров и игровых залов осталось одно лишь гигантское нагромождение мусора, в котором с трудом угадывалось былое наполнение, случайным образом сваленное в эту груду и перемешанное, точно игрушки непоседливого ребенка.
Он подошел к руинам и рассмотрел среди завалов покрытые пылью билборды. За толстым стеклом поликарбоната он видел лица людей – певцов, шоуменов, исполнителей, лидеров мнений ушедшей эпохи. Мир в одночасье переменил свои правила, если теперь, вместо всеобщей любви и обожания, их пассажи оказались не в ходу, а их лица лежали в грязи. Музыка затихла, улыбки исчезли; остались только лязг железа и апокалиптический гул – аккомпанемент гниения цивилизации, гимн тотального запустения.
Сам не зная зачем, он разглядывал афиши еще некоторое время, затем отвернулся и ринулся прочь.
Радиацию он зафиксировал, едва выбравшись из своей металлической колыбели. Он не думал о том, как ему это удается, но какая-то часть его организма просто чувствовала ее, распознавала на уровне рефлексов. C тех пор устройство, встроенное в его тело, не выявило ни единого клочка земли, где фон опустился бы до отметки, хотя бы допускавшей наличие живого существа. Радиация пронизывала это кладбище прогресса, проникала в каждую щель и каждый закоулок; где-то она оседала мощнейшими валами, а где-то струилась тонкими волокнами, но невозможно было найти места, на котором она не оставила бы свой знак. Фонили дома, фонили искореженные остовы автомобилей, фонили человеческие останки и мутноватые лужи на рассыпавшемся асфальте – фонило все.
Так он бежал, выбивая грузный ритм своей железной поступью, и вслушивался в окружавшую его симфонию разрушения. До него не сразу дошло, что приглушенные хлопки, которые он поначалу принимал за естественное созвучие разыгравшейся вокруг вакханалии, имели вполне себе искусственную природу. Это были отдаленные выстрелы – пулеметные очереди, повсеместно звучавшие в разных частях города.
Вскоре в зону его видимости попал и один из источников звука. Машина, приземистая и вооруженная двумя пулеметными турелями, с легкостью морского баркаса катила по разрушенному кварталу, где жилые здания низвергли прямо на дорогу обломки кирпича и шифера. Причудливый беспилотник проехал мимо нашего гостя из капсулы и не обратил на него никакого внимания, направившись далее по своим делам. В свою очередь и механическое создание не стало испытывать судьбу, допытываясь машины, ведь не было никакой уверенности в том, что та не представляет угрозы.
Но что наиболее важно – машина была не способна помочь ему отыскать дорогу к нужным координатам и, соответственно, помочь ему добраться до Имени; а значит, взаимодействие с ней носило для существа заведомо бессмысленный характер.
По мере того, как робот (или человек?) удалялся на юг, где радиационный фон становился слабее, он все чаще и чаще наблюдал эти беспилотники. Они катались туда-сюда на своих плоских гусеницах, вращали башнями, будто выискивая что-то, издавали странные звуковые сигналы. Они заезжали в подземные переходы, пробивали стены подвалов, исчезали в городских недрах, откуда затем доносились длинные очереди выстрелов, после чего возвращались на поверхность и как ни в чем не бывало продолжали свой таинственный патруль.
Существо готово было поклясться, что, когда очередной беспилотник скрылся в проломе подвального помещения, из темноты прозвучали человеческие крики.
ㅤ
***
Отсутствие плоти мало смущало его. Скорее наоборот, сейчас он всецело полагался на эту особенность своего строения и сполна довольствовался ей. Будь он соткан из плоти, а не из металла – сгибался бы уже в болезненных судорогах, лишился бы половины волос, страдал бы от приступов кровавой рвоты и иных прелестей облучения, – но вместо этого он уверенными прыжками преодолевал метр за метром, оставляя позади городской центр с его подземными толчками и загадочными машинами.
Путем бесхитростных наблюдений он определил, что в северной части города уровень радиационного заражения был выше, чем в южной. Ему незачем было уходить на север и искать эпицентр заражения, ибо ничто живое не могло уцелеть там. Но мысленно он рисовал себе картину монструозного кратера, оставленного бомбой, представлял стертый с лица земли район, оплавленную, словно воск, технику и силуэты – силуэты тех, кому не посчастливилось оказаться под лучами ярчайшего света, какой только может существовать. Нет, ловить там было нечего: даже его внутренности, будь они механические или органические, не выдержат столь сильного излучения.
Добравшись до набережной, где хмурая, вышедшая из берегов река вздымала волны и омывала прибрежные развалины, он отыскал мост, через который можно было попасть на тот берег. При свете пасмурного дня вода в реке казалась черной и принимала облик зловещего чудовища, которое пожирало окрестности, бушуя на манер Стикса. Робот (или человек?) шел по мосту и всматривался в пучину, которая наверняка скрывала в себе множество покойников, проглоченную инфраструктуру, автомобили, целые дома. Увидев, что некоторые секции моста были частично обрушены, выходец из капсулы по-настоящему испугался; но не потому, что ему было жаль людей, утонувших в ходе обрушения. Ему стало не по себе от мысли, с какими ужасами им пришлось столкнуться в глубинах.
Перескакивая провалы и маневрируя среди обломков транспорта, он наконец добрался до противоположного берега. На смену изуродованным небоскребам, которые нависали над ним прутьями огромной клетки, подавляя его и заслоняя собой небо, пришли многоэтажные жилые комплексы со свалившимися вниз балконами и разбитыми окнами. Застройка становилась все менее плотной, и вот ему уже стали попадаться частные домики и срытые дачи, развалины коттеджей, принадлежавших, местному бомонду. Некоторые их участки походили на самые настоящие поместья и выглядели бы сейчас более чем достойно, если бы кармическое стечение обстоятельств не сровняло их с землей.
Теперь, когда городской могильник постепенно оставался позади и шум выстрелов наконец утих, выходец из капсулы стал задумываться о своем положении. Он ни секунды не сомневался в том, что должен делать, но любопытство не оставляло его, и поэтому он размышлял.
Как уже было сказано, он очнулся в механическом теле – сильном, выносливом, стремительном – и обнаружил в себе способность считывать радиацию. Все указывало на то, что это тело было подготовлено к подобным условиям, хотя человеку (или роботу?) не дано было знать, кто поместил его в эту оболочку. Однако в том, что он был человеком, существо не сомневалось: в конце концов он мыслил как человек, распознавал окружающие образы как подобает человеку и обладал воспоминаниями, которые просто не могут принадлежать существу, созданному по воле другого homo sapiens. Так он убеждал себя, но главным аргументом для него, конечно, оставалось Имя и те чувства, которые он испытывал, проговаривая его про себя. Ему не нужно было помнить мест, не нужно было знать дат – Имя как по сигналу пробуждало в нем ощущение прикосновений, бурю эмоций, лицезрение красоты. И этой нити ему было достаточно, чтобы не признать в себе машину.
В руинах пригорода ему впервые повстречался живой человек. Это был странный оборванец в мешковатой мантии, сшитой не по размеру из разнородных кусков материи. Существо обнаружило его в корпусе перевернутого автобуса, где тот разгребал человеческие кости, намереваясь, по-видимому, развести костер. Когда оборванец увидел перед собой выходца из капсулы, то откинул капюшон и пришел в какое-то необыкновенно восторженное состояние, граничащее с эйфорией.
Его тело было усеяно имплантатами – они врезались в его кожу, разделяли его лицо неравномерной сеткой, нарывали и гноились от неправильного ухода. Сам он был невероятно тощ, один его глаз был механическим, но не функционировал и безучастно висел в глазнице, устремив зрачок вниз и куда-то влево. При этом незнакомца, похоже, мало волновали эти увечья: он охотно предложил гостю из капсулы разделить с ним его стоянку, после чего в спешке завершил возню с костром и добыл пламя.
Незнакомец рассказал роботу (или человеку?) о Последней Войне и что с момента ее начала и завершения прошло уже больше ста лет. Рассказал о том, что держит путь из поселения под названием Прахград, которое нарекли так из-за вечно скрывающего город смога. Рассказал о Пророке, обитающем там, который направляет свою паству в паломничество в земли Пустыря, где им должно открыться технологическое откровение. Рассказал, что боты в городском центре убивают людей – но не таких людей, как он, а других, старых, которые жили еще до войны и теперь выходят из продолжительной спячки.