Анна Бабина
Жена Дракона
Некстати вспомнились родные уральские реки: красавица-Кама, тёплая, как парное молоко, Сылва, угрюмая и мощная великанша Чусовая – так далеко, будто и не с ней вовсе.
–
Сударыня…
Слово царапнуло сознание, как сухая ветка, но Катя только криво усмехнулась. Перед глазами плясали волны, по прихоти игры света делаясь то бутылочно-зелёными, то кобальтово-синими. Легче. Когда холодная вода вольётся в лёгкие вместо жаркого воздуха, сразу станет легче…
–
Гражданка…
Тяжело, словно таща из болота облипшие грязью сапоги, Катя выдернула себя из вязких трущоб подсознания и обернулась на голос. У парапета стоял пьяница – из тех, кто проводит с удочкой целые дни, а вечером уходит с пустым ведром. На опухшем лице сияли глаза – совершенно трезвые и бесконечно мудрые. В их иконописной глубине пряталось понимание: всё знал и не осуждал, а жалел.
«Лишив дочь матери, ты ей не поможешь. Ты отдашь её прямиком в лапы злу – сама. Это не пугает тебя? Разве это не страшнее того, что ты намереваешься сделать? Там, в глубине нет отрады и упокоения. Там вечные муки и могильный холод, терзания и пустота. Ты хочешь сдаться? После всего того, что ты пережила?»
Он молчал, его губы не шевелились, но Катя слышала голос так отчетливо, словно он звучал в её голове, заглушая истеричные драконьи вопли. А может, так оно и было?
37
Чары рухнули. Зыбкая синева уже не манила – пугала. Неужели она, Катя, думала мгновение назад о том самом?
Прочь!.. Быстрее, быстрее… Линии встретили пыльным теплом, обняли, загородили от страшной ворожбы. Стук каблуков гулко отдавался от стен, прохожий с удивлением оглянулся вслед бегущей женщине.
Как она посмела бросить Таню?! Как могла помыслить о таком?! Бежать в туфлях и узкой юбке было неудобно, да она никогда и не умела бегать, всегда только задыхалась да хваталась за бока…
В детстве Катю крестили по настоянию бабушки Тани, но родители верующими не были, поэтому в церкви она оказывалась редко. В П. всё шло хорошо и правильно: Мышкины жили на земле, в маленькой пятиэтажке на дне зелёного лога, а Бог царил где-то вверху, на облаках, и присматривал за Катей, чтобы не наделала глупостей. Катя представляла его таким, каким обычно рисуют для детей – седым, бородатым, одетым в белое. В её мыслях Бог был похож на Николу-угодника с бумажной иконки, прислонённой к томикам Пушкина в родительском книжном шкафу. Уезжая из П., она помахала Николе рукой, а он, наверное, благословил её, потому что был добрый и всегда помогал сдать контрольные.
С поступлением на филфак Никола, наверное, тоже подсобил. В Москве Катя впервые пошла в храм по собственному желанию: ей было грустно и страшновато, а церковь напоминала Слудскую – ту, в которой она привыкла бывать. После скоропалительной первой свадьбы она зачастила в храм. Из её жизни пропала лёгкость и чистота юности, и эти перемены пугали. Она жаловалась Богу на свою нелегкую судьбу, плакала, глядя на колеблющееся пламя свечей, и сбивчиво просила о чём-то насущном и, как казалось теперь, глупом… Становилось легче, и Катя снова забывала о вере, стиснутая со всех сторон ежедневными бедствиями.
Дракону не нравилось, что она ходит в церковь. Его бог, наверное, такой же исключительный и высокомерный, жил у Дракона в душе. Этот бог считал нормальным кричать на жену и маленькую дочь, громить дом и ругаться страшными словами.
У Дракона в голове царил кавардак: он считал себя истинным христианином и глубоко верующим человеком, но с умным видом рассуждал об ауре, карме и астрале. Гордый тем, что лишён предрассудков и не склонен к суевериям, он взорвался, вырвал у Кати газету и разметал её по квартире, когда она решила прочитать вслух гороскоп на неделю.
Он не любил бога, но боялся его. Его представление о том, что есть грех, пугало Катю. Ударить или убить человека ради верной идеи он считал нормальным, зато однажды набросился в трамвае на незнакомую женщину за то, что у её маленькой дочери были проколоты уши. «Шлюх растите?!» – орал он в лицо женщине, отвернувшись от Кати, мечтающей провалиться сквозь пол и асфальт прямо к центру земли. Но истинной целью его слов снова оказывалась Катя, которую он считал едва ли не вавилонской блудницей. Она – о ужас! – недавно купила комплект кружевного белья.
Однажды Катя захотела поговорить о своём несчастье с батюшкой – он был молодой, не особенно строгий, и казался приветливым. После окончания службы она торопливо пошла в его сторону, но вдруг представила, что придётся всё рассказывать и переживать заново, и остановилась. Она испугалась, что её не поймут. Без конкретных примеров образ Дракона терял одиозность.
Когда Катя начинала делиться своими переживаниями, нужные слова ускользали от неё, как вишневые косточки из пальцев, и она молола откровенную чушь. Стоило ей открыть рот, как перед мысленным взором представали те, кому она уже пыталась пожаловаться: они смеялись, отмахивались, хмурились, и отвечали, что, мол, зажралась, таких мужиков, как её муж, с руками отрывают, и сама, кажись, не святая. «Не святая!»
Она стояла посреди опустевшей церкви, глядя, как батюшка, наклонившись к седой старушке вдвое ниже его ростом, внимательно слушает и сочувственно кивает головой. Катя почувствовала себя липкой и грязной, и почему-то подумала, что она в сотни раз хуже этой благообразной старушки и милого улыбчивого батюшки. Страх сковал её. Она развернулась и почти выбежала из храма.
Впереди замаячил Большой проспект, за ним – Средний. Автомобильный выхлоп обдал лицо тёплой удушливой волной. Всё поплыло перед глазами. Небо, дома, тротуар, бело-голубые глянцевые троллейбусы закружились каруселью. Хватая воздух ртом, Катя привалилась к пыльной стене дома; грудь разболелась от жадного дыхания; едкий пот заливал глаза.
От одного проспекта до другого она шла медленно, осторожно, боясь оступиться и упасть. Всё, что проплывало перед глазами, казалось таким родным и прекрасным: облепленные пылью и копотью дома с бездонно-голубыми окнами, скверы с куцей зеленью, и тесные дворы, подворотни, из которых несло мочой…
Отдышавшись, Катя снова побежала. Вдруг Таня проснётся и не найдёт её… как она только могла придумать такое? Как?
Вот линия, дом, парадная… Катя рванула дверь, с облегчением окунаясь в сырую прохладную полутьму. Стены, неаккуратно замазанные казенным голубым, остатки лепнины, солнечный луч с пляшущими в нём пылинками, под лестницей – детская коляска с грязным козырьком, в которой соседи-алкоголики возили уже третьего ребёнка… Она как будто впервые увидела все это, родное и убогое, как разрушенный деревенский храм.
Катя всхлипом втянула воздух, пропитанный крысиной затхлостью – он легко вошёл в лёгкие, наполнил болезненной любовью к миру. Она ринулась вперед, к Тане, и с размаху влетела во что-то жесткое, как прессованная резина.
Кто-то схватил Катю поперёк тела, зная, что та вот-вот сползёт по стене и растечется на выщербленной метлахской плитке. Она не сопротивлялась, ощутив знакомый запах бергамота и мускуса, неизменно сопровождавший появление участкового. Дракон пах тимьяном и винным уксусом, и иногда едва уловимо – серой. Близорукая от рождения, Катя воспринимала мир букетом запахов.
–
Катя, что?! – он силился заглянуть в лицо, отливающее голубоватой извёсткой.
–
Серёжа…
Она дернулась, как от внезапной боли, рванулась прочь, но тут же снова приникла всем телом. Её сотрясла крупная дрожь, зеленые волны качались перед глазами, запах свиной крови лез в ноздри – пережитый ужас не спешил покидать тело.
–
Катя, что ты, что ты… Перестань.
Она не замечала, что плачет навзрыд, потому что совсем отвыкла от лёгких слёз. Чужие руки гладили по лицу, голове и спине, как ребёнка, хрипловатый голос шептал неразборчиво-нежное… что, если она несётся ко дну, и всё это – лишь агония погибающего сознания? Катя оборвала плач, вскинула голову, рванулась вперёд и, затаив дыхание как ныряльщица, поцеловала его. Губы показались солеными от слез. Помешательство – не подобрать другого слова. Словно не понимала, что делает… и всё понимала. Как будто опухоль лопнула. Она боялась: оттолкнёт, но он ответил на поцелуй и прижал её крепче.
Катя вывернулась из объятий и побежала по лестнице. Щеки полыхали от радости и стыда. Стук каблуков ввинчивался в тишину сонного дома, как автоматная очередь. Где-то глухо залаяла собака. Она влетела в квартиру, захлопнула дверь и без сил рухнула на скамейку. Первым делом сбросила туфли: одна сама отлетела к стене, другую Катя с наслаждением запустила в угол, потом, обрывая пуговицы, стащила промокшую от пота и слёз блузку. Юбка упала к ногам чёрной лужицей. Закутавшись в банный халат, она скользнула в комнату.
Таня спала. Солнечные квадраты высвечивали спокойное личико и мирную ёлочку паркета. Радуга запуталась в подвесках люстры, украдкой ползла по стене к потолку. Катя дотронулась пальцами до губ и тихо рассмеялась.
Дракон
Рука болела невыносимо. Сегодня дракон вернулся раньше обычного и застал их безмятежно поедающими суп из кореньев. Драконы не едят супы. Он взревел, полоснул крыльями воздух. Пыль запорошила им глаза. Защищаясь, она вскинула руку к лицу.
Манерка, в которой кипятился суп, подлетела, подхваченная мощной струёй воздуха, и ударилась о стену. Суп выплеснулся на неё, не задев, к счастью, девочку.
Толстая расшитая ткань уберегла грудь и шею, волосы спасли лицо, но руку ошпарило до кровавой красноты и пузырей.
–
Спишь?
Девочка подползла, ткнулась лохматой головкой в тёплый бок.
–
Я принесла снег, – прошептала она. – Приложи, будет не так больно.
Губы дрогнули в беззвучном рыдании. Снег немного облегчил боль, но осознание обреченности не проходило.
А снег все сыпал и сыпал – горький и серый, как пепел.
38
В начале июля родители увезли Таню на Урал. Катя почувствовала странное облегчение, как комендант крепости, из которой загодя, до кровавого штурма, удалось вывезти мирных жителей.
Впрочем, после истории со свиной кровью дом больше не казался крепостью. Железная дверь не могла спасти от Дракона. Выяснилось, что он живёт внутри неё.
Его острые когти царапали ежедневно. Она забывала вынести мусор, и к утру на кухне появлялся неприятный запах – вкрадчивый голос Дракона нашёптывал: «Ты никуда не годишься». Она устраивалась в кресле с книгой и слышала: «Ты ленива и эгоистична». Стоя у зеркала, она разглядывала мягкий выпуклый живот и плоскую грудь, а в голове звучало: «Взгляни на себя, Катюша, ты – мышь, ни один мужчина, кроме меня, не ляжет с тобой в постель».
Зачем Сергей («Серёжа» – произносила она со сладким трепетом, как школьница) всё это затеял? Зачем зовёт её гулять, приносит цветы, пьёт чай на кухне? Они больше ни разу не поцеловались (разумеется, кому она нужна, кроме Дракона), но он упорно продолжал звонить и приходить. Катя терялась, забывала, как себя вести, и путалась в знакомых словах. Неловкость передавалась ему. Вечерами они что-то смотрели по телевизору, но не обсуждали. Оба тяготились молчанием и не решались заговорить, а если обращались друг к другу, то всё было невпопад, неловко и глупо.
Сергей по-хозяйски чистил на кухне картошку, заваривал чай, когда она влезала на табуретку, чтобы достать банку с кофе, по-дружески грубовато держал за талию, но, случайно задев её грудь ладонью, краснел, как школьник.
Однажды они сидели друг напротив друга и пили медленно остывающий чай. Разговор не клеился. Вдруг Сергей спросил, исподлобья глядя на Катю:
–
Я тебе совсем не нравлюсь?
–
Что? – Катя подумала, что ослышалась.
–
Говорю, ты меня совсем не рассматриваешь… как мужчину?
Это случилось так неожиданно, что Катя рассмеялась – то был один из её обычных нервных смешков, но Сергей резко встал и, не прощаясь, ушёл. Катя сначала опешила, потом расхохоталась громко и чисто:
–
Господи, дураки мы, какие мы дураки…
Кате нравилось, что Сергей говорит просто и ясно. Дракону это никогда не удавалось. Однажды он затеял с полуторагодовалой Танюшей разговор о прекрасном – про фибры, ауры, тонкие миры. Таня не слушала, возилась с игрушками, но он не успокаивался. Катя позволила себе неосторожно улыбнуться.
– В нашем доме, Екатерина, – обиженно сказал он, – играет музыка, доступная только мне и моей дочери. Ты её просто не слышишь, тебе не дано.
Она попыталась свести всё к шутке:
– Мне-то не дано, а на опере у нас ты засыпаешь…
Дракон неожиданно рассвирепел:
– Ты в театр-то ходишь, чтобы покрасоваться, тебе вообще ничего не интересно, кроме пошлых сплетен по ящику.
Катя пропустила грубость мимо ушей, но он никак не успокаивался:
– Катя, тебе известно, что такое «подлый»? – и сразу, безо всякого перехода, – раньше это слово, Катюша, не несло негативной коннотации, а всего лишь констатировало факт. Подлый – принадлежащий к низшему сословию, простолюдин. Такой, как твоя мама, за плечами которой поколения тёмных крестьян из пятой точки нашей уродливой страны. Сколько бы она, друг мой Катя, не хорохорилась, не пыталась чего-то достигнуть, место – и ей, и тебе – на Камском рынке, за прилавком. Вы вышли из дерьма и в дерьмо уйдёте!
Сергей закончил работу поздно, около половины десятого. Разговор с Катей одновременно встряхнул и разозлил его: ожили старые обиды – на бывшую жену, на себя, на Катю и на судьбу. «Ты знаешь, какая у вас у всех репутация?» – крутилась у него в голове неосторожно брошенная Катей фраза.
Зачем она тогда поцеловала его там, на лестнице? Чтобы поглумиться? Или в тот момент ей был нужен кто-то, кому можно поплакаться? Горечь давила, закапывала в рутину – глубже, глубже, только бы не вспоминать уютную кухню с пятном кофе на обоях, усталые Катины глаза и запах волос, в которых навсегда запутался ветер с залива. Он чувствовал этот аромат даже на том безопасном расстоянии, на которое она подпускала его. Девочка в футляре: бесформенные брюки, кофты, куртки. Как будто саму себя боится… Он хотел подумать о ней со злостью, но получилось отчего-то с нежностью.
Сергей убрал документы в сейф, выключил свет и вышел на крыльцо. Палящий зной отступил, но не желал сдавать позиции: тепло запуталось в переулках и дворах, прилипло к фасадам и шевелилось невидимыми щупальцами над остывающим асфальтом.
По старой оперской привычке он окинул двор взглядом и замер. Она стояла у стены, и в сплетении теней казалась хрупкой и крошечной, как ребёнок. Он с трудом узнал Катю, одетую в яркое летнее платье, с завитыми волосами, в красных лаковых босоножках. Она шагнула навстречу и покачнулась – подвели каблуки, от которых давно отвыкла.
–
В них неудобно бежать. Но ведь мне больше не придётся, правда?
Он кивнул, не зная, что сказать.
–
Извини меня, я совсем не то имела в виду… Я не хотела смеяться… У меня, наверное, эта… хайрофобия – страх рассмеяться в неподходящее время… Он все время думал, что я над ним смеюсь… Зачем я опять его вспомнила? Что я вообще несу?
Катя замолчала, но продолжала смотреть на него в упор, как будто ждала чего-то.
39
Утро стояло жаркое. Даже табуретка, крытая серым пластиком, обжигала босые ступни. В распахнутое настежь окно не проникало ни грамма невской свежести, только тепло, гул и пыль.
Катя по привычке насыпала в турку две ложки с горкой, затем, подумав, добавила ещё две. Дракон в её голове молчал, хотя должен был орать, не затыкаясь. Она на секунду задумалась над тем, что бы ему стоило сказать.
–
Ты ведёшь себя, как шлюха!
Наверное, даст пощечину! Но он с раздражением поправил воротник её жакетика.
–
Наверное, у вас в деревне это и нормально, но здесь… что обо мне подумают!
–
Он просто пригласил меня танцевать! – со слезами в голосе воскликнула Катя.
Она пыталась объяснить. Тогда она ещё пыталась объяснить.
–
Нарядилась, как на панель, а потом…
На ней было бархатное платье с небольшим круглым вырезом и туфли на каблуках. Она всего лишь потанцевала с его коллегой. В разгар танца Дракон подошёл к ним и на глазах недоумевающего коллеги оттащил Катю за столик, устроил выволочку, как нерадивой школьнице, и отправил на такси домой, никому ничего не объясняя. Ее вина заключалась в том, что она улыбнулась какой-то невинной шутке, а потом бросила мимолетный взгляд на Дракона. Этого оказалось достаточно, чтобы он решил, что смеются над ним.
Катя тряхнула головой, отгоняя неприятное воспоминание. Осевшие за ночь кудри приятно хлестнули по щеке.
Что бы он сказал сейчас? Что она – шлюха? Но она больше не принадлежала ему, не считалась его собственностью, и сама могла решать, с кем ей быть. Не осталось никого, перед кем нужно оправдываться за то, что произошло ночью. А что, собственно, произошло?
Дракон всегда впадал в крайности: называл Катю то шлюхой, то «рыбиной замороженной»; устраивал безобразные сцены ревности к первому встречному, а после говорил, что она не способна пробудить страсть ни в одном мужчине.
Если она пыталась завести с ним разговор на тему интимной жизни, он грубо обрывал его, потому что «женщине вообще не следует рассуждать на такие темы», а иногда с издёвкой предлагал «лечиться, заниматься спортом и выбросить из головы всякую чушь». В том, что Катя не получала никакого удовольствия от их близости, была виновата, по его мнению, исключительно она сама с её «уральской» холодностью, вялостью и неповоротливостью, плохой фигурой и маленькой грудью. Иногда он нарочно делал ей больно, мог оскорбить, назвав грязным словом. Это не было игрой, способом возбудиться – его действительно всё раздражало, особенно собственные неудачи, которые случались регулярно. Однажды, когда от неудобной позы у Кати свело бедро, он обозвал её колодой и швырнул в лицо красивую ночную сорочку, которую она купила накануне…
Она переживала всё это в одиночку, и потому особенно остро. Близких подруг не осталось: девчонок, с которыми она общалась в Москве, отвадил Дракон, а писать школьной подруге из П. о таких вещах было как-то неловко. Она и произнести вслух вряд ли смогла бы, не то что написать. Поговорить с мамой Катя тоже не решалась: ей почему-то казалось, что мама не поймёт, осудит, посоветует заняться делом и не строить глупых иллюзий. В конце концов, за их плечами были поколения покорных женщин, которые терпели кое-что похуже, например, снохачество.
Начитавшись любовных романов о девушках с фиалковыми глазами и личиками в форме сердца, которые таяли в объятиях мускулистых красавцев, Катя воображала «всякие глупости» с радугами и звёздами. Первый брак нанёс ощутимый удар по иллюзиям: поначалу было больно и противно, потом только противно. Встретив Дракона, она отчего-то вообразила, что он – мужественный, опытный и понимающий – наконец подарит те наслаждения, о которых рассказывали романы в мягких обложках. Но получилось наоборот: он был нетерпелив, напорист и даже груб, к тому же, видимо, имел некоторые проблемы, в которых винил Катю. С каждым годом становилось только тяжелее, пока она окончательно не уверилась в том, что счастье плотской любви – не более, чем сказки, выдуманные мужчинами.
С Сергеем всё было по-другому. Она впервые почувствовала себя женщиной, которая может вызвать влечение, а не средством удовлетворения чьих-то потребностей. Они целовались в подворотнях, дворах и на лестнице, как школьники. Он прикасался осторожно, почти робко, а она сделалась такой смелой, какой не была никогда.
Стоя посреди комнаты в луче света уличного фонаря, Катя с непривычки запуталась в платье, но почти не смутилась – так Сергей смотрел на неё. Впервые она не устыдилась своей неидеальности и шагнула к нему через платье – картинно, как в кино, но получилось смешно и неловко. Он не рассмеялся, только продолжал смотреть, будто впервые видел обнажённую женщину.
От неё пахло туалетной водой из перехода, и она уже успела пожалеть, что надушилась. Запах оказался тяжёлый, мускусный, и абсолютно ей не шёл.
Сергей бережно взял её лицо в ладони. На краешке сознания шевельнулся драконий хвост: «Лицо, как полная луна… Такое же круглое». Лицо как лицо, никакая не луна, а если и луна, разве это плохо? Луна – это красиво!
Было так тихо, что Кате казалось: она слышит, как поскрипывает земная ось. Июльская ночь проплывала за окнами – ещё не темная, как бархатные августовские чернила, но уже медленная, глубокая и размеренная. А потом окутало нежное тепло, совсем не такое, как то, что угрюмо плавило её днём…
Светлело. Голубые и розовые тени ползли по стенам. Он заснул, положив ей на грудь руку – обыкновенный счастливый мальчишка. Даже если не будет никакого потом, у неё было «сейчас» – с волшебными утренними тенями, теплом этой широкой руки и полузабытым запахом лака от примятых кудрей.
Катя закрыла глаза. Дракон молчал – не то ушёл насовсем, не то затаился…
Дракон
Крутые чешуйчатые бока тяжело вздымались в бархатной темноте. Влажное горячее тепло драконьей туши было сегодня особенно отвратительно, но она подошла близко, почти вплотную. Дракон спал беспокойно: когтистые лапы скребли пол, длинный хвост взметал пыль.
Здоровой рукой она нащупала рукоять кинжала и потянула его из ножен. В пещере вдруг сделалось жарко и светло как днём, капли пота выступили на лбу.
Глазное яблоко чудища рывками двигалось под кожистым веком, подсвеченным изнутри,как красное витражное стекло.
Если он проснётся, если она не попадёт в цель или ударит недостаточно сильно, ей не жить. Однажды она увидела на пустоши свою предшественницу, замыслившую побег, вернее, то, что от неё осталось. Издали тело казалось обугленной головешкой. Лишь подойдя ближе, она смогла различить лоскуток узорчатой ткани, чудом уцелевшей в огне. Ткань была совсем новой: девушка сбежала через пару дней после венчания на скале… Ей нельзя так. Она должна победить. Ради себя и девочки.
Вдох-выдох. Она подняла руку с кинжалом…
40
Лето перевалило за середину и тяжело покатилось к закату, разбрасывая яркие искры, как масленичное колесо. Ночи стали темнее; остров пропитался запахом прокисших арбузных корок; деревья стояли запылённые, выцветшие и сухие, как старики.
Сергей оставался у Кати на ночь, по утрам они вместе завтракали, иногда не произнеся ни слова. Слова пугали их обоих, потому что могли разрушить хрупкое счастье, иллюзорное спокойствие и сладостную тишину.
–
Чего ты больше всего боишься? Что он причинит тебе вред? – однажды спросил он за завтраком.
Не готовая к вопросу, Катя застыла с кружкой в руке. Помедлив, она ответила:
–
Я боюсь, что Таня станет такой, как он. Я не хочу делать из неё хорошую девочку. Я была ею, и мне не понравилось. Хорошие девочки молчат и плачут в подушку, терпеливо сносят ругань и побои да ещё непрерывно уступают другим, стараются доставить кому-то удовольствие, заслужить одобрение, улыбку, похвалу. Хорошие девочки попадаются драконам – иногда сами, иногда их скармливает общество, чтобы защитить себя самое. Да-да, общество – улыбчивое и доброжелательное. Оно молчит о драконах и хороших девочках, потому что всё само собой разумеется, если только шито-крыто. Я не хочу, чтобы она стала такой, чтобы замазывала тональником синяки и вздрагивала от каждого шороха. Но быть драконом – тоже незавидная судьба. Если она попадётся в лапы своему отцу, он слепит из неё чудовище. Сверхчеловека, не знающего сострадания и пощады, для которого люди – ресурс. Я не хочу для неё такой судьбы. Можно быть хорошим человеком, но не быть «хорошей девочкой».
–
Хочешь, я поговорю с ним? Не как участковый, а просто как мужик с мужиком.
–
Ага, и он оставит тебя без погон.
–
Кишка тонка!
–
Серёжа, послушай меня, – она встала и прошлась по кухне из угла в угол, – я должна победить его сама. В первую очередь, в себе. Он живёт во мне, и моё подсознание говорит его голосом и грозит мне самой его словами. Хочешь считать меня сумасшедшей – пожалуйста. Это страшный человек. Он калечит душу. Я – это он, и мне нужно вытравить его из себя.
–
Кать, ты… болезненно всё воспринимаешь.
–
Я жила с ним очень долго. Слишком долго, чтобы воспринимать это по-другому. Я должна перебороть это.
–
А я? Я хочу тебе помочь, Катя. Ты… мне очень дорога.
–
Для этого ты мне не нужен.
Она тут же заткнула самой себе рот и испуганно поглядела на него. Он встал, отодвинул чашку от края, чтобы не перевернуть, сухо поблагодарил и пошёл к выходу.
–
Подожди. Я не то хотела сказать. Ты мне очень нужен, но не для того чтобы защищать меня от Дракона. Даже если ты запрёшь его в пещере на краю света, я не перестану его бояться, понимаешь? Этот страх приходит изнутри, а не снаружи.
Он остановился и посмотрел на неё с тем же сожалением, что и при первой встрече:
–
Ты не заслужила такой жизни. Жизнь не должна быть борьбой.
Катя горько улыбнулась:
–
А ты разве не борешься?
–
Я давно уже плыву по течению.
Сергей уходил по бульвару, и Катя смотрела ему вслед, боясь, что это – навсегда. Любимая скамейка Дракона пустовала. Всё стало каким-то нереальным, как во сне.
41
В середине августа Катин отец получил путёвку в сочинский военный санаторий и должен был, пересаживаясь на поезд в Питере, привезти Танюшку. На фотографиях, которые присылали родители, она выглядела вытянувшейся, загорелой и вполне счастливой. Несмотря на охватившую Катю внезапную лёгкость, она очень скучала по дочери. Не хватало прикосновения маленьких холодных ладоней, тихого смеха, брызг тёплой воды в ванной. Удивительно, но именно Таня, за которую шла война, вселяла ощущение уверенности и силы.
Со дня на день Катя ждала вызова на экспертизу, но вместо этого обнаружила в почтовом ящике повестку в суд. Это удивило и напугало её. Она позвонила Ирине и ночью не сомкнула глаз. Сергей сидел рядом и встревоженно гладил Катины ладони – холодные и липкие, как у умирающей.
На следующий день всё разъяснилось: экспертиза не состоится, Дракон не пожелал явиться. Растерянная, Катя сидела за столом и вертела в руках ложечку. Солнечный свет слепил глаза, но она, казалось, не замечала. Ирина расхаживала по кухне туда-сюда. Строгий клетчатый пиджачок, несмотря на жаркую погоду застёгнутый на все пуговицы, мелькал перед осоловелым Катиным взглядом.
–
Оно и к лучшему, Екатерина Алексеевна. Он уклонился от производства экспертизы – значит, суд может признать отрицательное влияние на Танюшу как факт.
–
Я уже ни во что не верю…
Катя провела рукой по лицу, пытаясь стереть усталое и разочарованное выражение.
–
Скорее бы все кончилось… Сил моих больше нет. Если суд постановит общаться, я буду давать общаться. Как будто всё против нас…
–
Успокойтесь, – Ирина стремительно пересекла кухню и опустилась на стул напротив Кати. – Не отчаивайтесь. Таня разумная девочка. Таскать ребёнка туда-обратно ему никто не даст, а несколько часов в неделю…
–
Я боюсь не его влияния на Танюшу, хотя, видит Бог, это тоже страшно. Я боюсь того, что однажды он убьёт нас обеих. Или только меня. Он может.
–
Пока вы его боитесь, он сильнее вас. Ему нравится быть сильнее слабого – другой силы у него нет и никогда не было. Он много лет наслаждался властью над вами, и теперь ему не хочется её утрачивать.
–
Всё это хорошо, Ирочка, когда произносится здесь, на кухне, в виде красивых лозунгов и полезных советов. Но он действительно может убить, вы не видели его таким, а я видела.
–
Да, я не видела
его
таким. Но я видела другого человека – своего отца. Он швырялся в меня цветочными горшками, кричал и бил посуду, а однажды решил отвесить мне оплеуху. Просто за то, что киносеанс, на котором я была, закончился на двадцать минут позже. И тогда я сказала ему: «Если ты меня ударишь, я тебя посажу». С тех пор и до нынешнего дня он не сказал мне ни единого слова. Но и не тронул меня. Ни разу.
Отец каким-то чудом умудрился поменять билеты в последний день и примчался, волоча измотанную дорогой Танюшку, за день до суда. Кате показалось, что за прошедшие месяцы он успел одряхлеть: пил воду крупными глотками прямо из банки, стоя посреди кухни, и жилистые ноги по-стариковски дрожали.
Таня заснула, уткнувшись лбом в мягкий Катин живот. Она действительно выросла, покрылась красивым карамельным загаром, пряди волос выгорели на солнце. Кате было сладко и страшно одновременно, не верилось, что перед ней дочь, плоть от плоти. С каждым днём в ней явственно проступало драконье: жёсткие линии и бочажная глубина глаз, но подо всем этим неуловимо поблескивал стальной панцирь крутого бабушкиного нрава.
Отец, наконец, оторвался от банки, по-деревенски тыльной стороной руки отёр сухие губы – очередная примета старости – и тяжело осел на табуретку.
–
Я устал.
И это опять был отчаянный сигнал, тревожный барабанный бой, как тот, которым давным-давно в далёкой уральской крепости отважный мальчишка предупредил своих товарищей об опасности. Папа не уставал. Он всегда бежал быстрее и дольше, больше работал, раньше вставал…
–
Матери не могу сказать, – продолжал отец, – не поймёт она. Знаешь, она мне всегда что-то такое внушала… помимо любви… трепет, что ли… как икона. Да мне и икона такого не внушала, я ж неверующий, дочка… Не могу ей сказать, что устал, что боюсь, что сил больше нет. Она другая. Не такая, как мы. Я перед ней, как перед учительшей…
–
Учительницей, – машинально поправила Катя и покраснела. – Извини.
Папа только беспомощно улыбнулся.
Эту привычку – исправлять чужие ошибки – она переняла у Дракона. Однажды в магазине она неправильно произнесла слово. Кажется, сказала сливОвый вместо слИвовый. Не дожидаясь, пока они выйдут на улицу, прямо возле кассы он отчитал её: как смеет она, филолог, допускать такие ошибки! В том возрасте, в котором сейчас их дочь, дети запоминают всё на лету.
–
Моя однокурсница… кажется, она была из Тагила. Или из Таганрога, неважно, – рассказывал он, – однажды пришла знакомиться с родителями жениха. Это очень известная в Москве семья, оба ученые. В разговоре она допустила какую-то дурацкую речевую ошибку. Казалось, никто не обратил внимание, но ей отказали от дома.
Катя фыркнула. «Отказали от дома!» Как будто они в пьесе Чехова! Дракон обиделся:
–
Ничего смешного! И брось эту привычку тоже – фыркаешь, как лошадь. Вульгарно донельзя!
Она замолчала, но он снова «вышел на режим» и сыпал словами, как горохом:
–
Следи за дикцией, лексикой. Поправляй родителей – они у тебя из малокультурной среды…
–
Отстань, – не выдержала Катя, – сколько можно! Как будто наследника Романовых воспитываешь!
–
Катюша, твоя недальновидность меня поражает. Культурного человека формирует культурная речь. Она же притягивает высококультурное окружение. Если наша дочь станет говорить, как на Камском рынке, она там и закончит.
–
Ей полтора года, побойся Бога!
–
В этом и смысл. Культура речи закладывается именно сейчас. Неужели так трудно посвятить немного времени самодисциплине?! Дикция и артикуляция важны для карьеры, судьбы и души человека…
