Анна Бабина
Жена Дракона
–
Катя, ты не в себе. Я был рядом. Я все видел.
–
Ах ты ещё и видел?
Она резко остановилась. Таня, чувствуя состояние матери, разрыдалась.
–
Ребёнка вот напугала, больная! Тише, Танюша, мама просто перенервничала.
–
Да, я перенервничала, – с истерическими нотками в голосе выкрикнула Катя. – Ты не понимаешь, что могло случиться?
–
Успокойся!
Дракон перешёл в наступление, больно сжал ей руку.
–
Я воспитывал Таню. Она не хотела идти рядом, и я сказал, что тогда она пойдёт одна. Я все контролировал. Не будь дурой.
Катя с удивлением почувствовала, что хочет сказать что-нибудь этакое из репертуара маминых соседок по военному общежитию.
–
Ты подверг её жизнь опасности. Неужели ты не понимаешь?
–
Я старше тебя и, наверное, больше понимаю в детях. Все, что я делал, нормально. А ты ведёшь себя, как тупая квочка. Остынь.
И он вразвалочку пошёл к дому.
Утром следующего дня, выглянув в окно, Катя увидела Дракона. Он сидел на спинке скамейки с красным термосом в руках. Время от времени он подносил его ко рту и делал глоток.
Вскоре возле него остановилась женщина с коляской, присела на край скамейки и наклонилась к колесу. На женщине была приметная лазоревая курточка с белым мехом на капюшоне. Что она делала с колесом, Катя не видела, но у неё явно не ладилось, и она выглядела раздражённой.
Дракон придвинулся ближе и что-то спросил. Женщина сначала ответила односложно, даже отодвинулась, но он продолжал говорить, активно жестикулируя, потом указал на одно из колёc, бодро соскочил со скамейки и опустился на корточки.
Катя уже знала развязку истории. Она отошла от окна и потянулась за туркой. Дракон собирает группу поддержки. Ему нужны зрители и болельщики.
Катя с Танюшей вышли из дома ровно в полдень. День был пасмурный, ветреный, но на бульваре, как назло, было полно народу. Если они хотят хлеба и зрелищ, то второе получат точно.
Она, конечно, догадывалась, что будет, но такого не ожидала. Дракон в очередной раз продумал всё до мелочей. Это так в его духе…
Катя вышла к зрителям в старом пуховике для прогулок и с нелепым пучком на голове. На Драконе была яркая финская парка, чистые светлые джинсы и начищенные до блеска офисные туфли. И во всём этом великолепии он рухнул перед ней на колени.
Это оказалось настолько неожиданным, что Катя отпрянула назад, к спасительной двери подъезда, поспешно толкая за спину Таню. Будь они в Древнем Риме, толпа, наверное, взвыла бы от восторга.
–
Я больше не могу, – выкрикнул Дракон – ни истерично, ни визгливо, прекрасно поставленным голосом. – У меня сил не осталось. Я с ума схожу, Катюша.
Спиной Катя ощущала дрожь, которая колотила Танюшку.
–
Встань, – пробормотала она, едва разлепив спекшиеся губы. – Не устраивай сцены. Ты с ума сошёл! Я вызову полицию.
–
Звони, звони в полицию! Пусть забирают! Пусть руки крутят! Я ради дочери… – он запнулся и шумно вдохнул воздух, будто подавившись рыданием.
Вокруг стали собираться. Прохожие замедляли шаг. Головы, как на ниточках, поворачивались к ним. Кто-то достал телефон и приготовился снимать. Катя разозлилась:
–
Цирк окончен, товарищи. Приходи с решением суда. Таня, пошли.
Они шли, а Дракон полз за ними. Кате вспомнилась далекая, незнакомая, давно уже умершая Калинина, которая ползла по грязи за гробом Катиной прабабушки, только после смерти увидев в ней человека. Ей неожиданно стало до тошноты противно. Она обернулась:
–
Встань, не позорься.
Он остановился и опустил глаза. Не узнай его Катя за эти годы, поверила бы. Поползла бы следом. Закричала бы на себя саму: “Ату её, ату!”
–
Пап, встань.
Таня вывернулась из-под Катиного локтя и шагнула к Дракону. Кате стоило немалых усилий не схватить её за капюшон.
–
Танюша, золотко моё, кровиночка, папа тебя любит, любит…
–
Не надо. Уходи. Я не хочу тебя видеть.
Он поднял на Катю глаза – страшные, темные, как осенняя вода. Сверху, у самой кромки плескалась обида и боль. Такие натуральные. Даже слезы, кажется, появились. Но внутри, в самой лешачьей глубине, в омутах и под корягами, жило зло, которое терпеливо ждало своего часа.
–
Ты… – пробормотал он, ткнув в Катю изящным пальцем, – всё поломала.
Встал, отряхнул колени и пошел прочь. Плечи опущены, ноги сведены дрожью. Фигура трагическая. Катя даже через толщу пуховика кожей ощущала чужие взгляды – они жгли, как серная кислота. «Сука, стерва, – слышала она шелест в ушах. – Такого мужика изводит, такого отца… Вертихвостка. Шалава. Змея подколодная…»
–
Надо идти, мама, – напомнила Таня, коснувшись щекой её ладони.
От этой неожиданной трогательной ласки Катя задохнулась. В эту минуту Таня казалась старше и мудрее её самой.
Пресный пасмурный свет, смешанный с ветром, тек между домов, шевелил голые, будто обугленные деревья, швырял в прохожих оставшийся с зимы мусор. Углы домов, исчирканные потеками соли и сажи, торчали из остатков снега, как острые ключицы.
–
Только не туда, – прошептала Катя, – пойдем погуляем.
Она была так опустошена встречей с Драконом, что совершенно забыла о страхе, и сама, по доброй воле, уходила от дома всё дальше и дальше. И даже не оглядывалась. Нет, один раз оглянулась, чтобы убедиться: он не идёт следом.
25
Ночью, лежа в темноте и зябко кутаясь в старое комковатое одеяло – вата в ацетатном шёлке, тяжелое, как плащ-палатка – она вспоминала, как перед ними распахнулся простор набережной. За спиной лежал Остров и светился мертвенным серо-голубым светом зимнего дня. Нева дохнула в лицо мертвым ледяным холодом, потянула Катю к себе. Ветер рвал капюшон, шапку, волосы, полз в рукава, задувал в уши. Он был как предвкушение воды.
Кате стало страшно. Она поймала Танину ручку и замерла, боясь, что если хоть на миг оторвет подошвы от тротуара, река утянет её за собой. Неужели она правда сумасшедшая? Неужели Дракон прав?
–
Красиво, да, мама?
Таня смотрела на Исаакий, и отблески его теплого золотого шлема танцевали в её глазах. В этом была великая тайна купола – в любую, даже самую мрачную погоду, он казался обласканным солнечными лучами.
–
Да.
Мрак отступал. Прозрачные щупальца втягивались под лёд. Ветер уже не отдавал могильной сыростью, только близкой весной и холодным морем. Панцирь, охвативший Катину грудь, лопнул, и она жадно дышала – воздухом, не водой. Наваждение какое-то, честное слово.
А потом они сидели в кондитерской. Катя пила обжигающий чай, Танюша тянула из стакана молочный коктейль. Гривастый хлюпал своим алкогольным чаем. Когда он поднимался по лесенке, Катя успела разглядеть под брюками новые белые носки.
В третьем отделении драконовского моноспектакля Катя участвовать не захотела. На улице было промозгло, туман рассеялся только к одиннадцати утра, и она решила, что сегодня стоит обойтись без прогулки.
Дракон со своим термосом был на месте. Трагично сидел на потемневшей от сырости скамейке, трагично пил, трагично вздыхал и трагично поглядывал на окна. К полудню, когда стало потеплее, подтянулся фан-клуб. Первой пришла Лазоревая курточка. Села близко, участливо заглянула в Драконье лицо. Жадно слушала, пока он говорил.
Катя стояла у окна и криво улыбалась. Курточка, наверное, думала, что какой-то стерве повезло с мужем и отцом, а она этого не ценит. Курточка, конечно, ошибалась, но ей не докажешь.
Потом подтянулись сразу двое. Одна, в белой ушанке, кажется, снимала вчера на телефон. Интересно, догадается выложить на ютуб? Кате стало противно – в первую очередь, от себя самой.
Они собирали мозаику, читали сказки, лепили рыжего лисенка. Катины руки и ноги двигались механически, как лапы собаки, которая видит сон об охоте. Она думала о Драконе, о бульваре, о женщинах, которые завидовали, не зная её жизни.
–
Зачем я нужна папе? – вдруг спросила Таня, вытирая салфеткой перепачканные оранжевым пластилином руки.
–
Что? – переспросила Катя.
–
Зачем я нужна папе?
Бенджамин Спок, книгу которого Дракон подарил ей в день, когда Тане исполнился месяц, не давал ответов на такие вопросы. Он предлагал укладывать малыша спать в бельевой ящик за неимением кроватки, кормить мамалыгой и поменьше держать на руках. Но как отвечать на такие вопросы, мистер Спок не советовал.
–
Ты его дочь. Он любит тебя.
–
Но он хочет сделать плохо.
–
Мне, не тебе. Он не желает тебе зла. Просто он… не знает, как надо любить.
“А ты знаешь?” – тут же пополз в уши издевательский смешок. Иногда ей казалось, что у внутреннего голоса интонации Дракона.
–
Знаю, – твёрдо произнесла Катя вслух.
26
–
Пятая заповедь гласит: почитай отца своего…
–
Истец, ближе к делу. Пожалуйста. Иначе мы никогда отсюда не уйдём.
–
Вы не даёте мне высказать мою позицию.
–
Высказывайте, пожалуйста, но предметно. По существу. Почему вы считаете, что порядок должен быть именно такой?
–
Вы читали, что пишут мои органы опеки?
–
В каком смысле “ваши”?
–
По моему месту жительства. В Москве.
–
Читала. Поскольку у меня нет доказательств того, что между вами и “вашими”, – Ирина Евгеньевна сделала ударение на этом слове, – органами есть некие договоренности, я могу только сказать, что этот процесс пошатнул мою веру во всю систему этих органов.
–
Девушка, не хамите.
–
Я? Хамлю? Вам? И, пожалуйста, не называйте меня “девушка”. Оставьте это для сигаретных ларьков. Я – представитель ответчика.
–
Уважаемый истец, уважаемый представитель, ведите себя соответственно. Вы в суде. Пожалуйста.
–
Простите, ваша честь.
–
Извините, уважаемый суд.
–
Ваша честь, вы читали заключение моих… органов опеки по моему месту жительства?
–
Суду вопросы не задают, истец. Но да, я читала. К вашему сведению, суд не комментирует и не выражает своё мнение в процессе.
–
Простите. Я не так часто участвую в судах… и денег на представителя у меня нет.
–
Уважаемый суд, я задам вопрос истцу? Да, спасибо. Истец, почему вы не платите алименты?
–
Плачу. Там у приставов ошибка какая-то вышла. Я, конечно, пенсионер, денег у меня мало…
–
И именно поэтому вы считает правильным возить дочь из города в город?
–
Это моя дочь.
–
Это
наша
дочь, – Катя подала голос впервые с начала заседания.
–
Я имел в виду, что и моя тоже. Катя, это все лирика. Ты захватила дочь силой. Удерживаешь её силой.
–
Истец, не хотите психолого-педагогическую экспертизу?
–
Что это, простите, не знаю вашего имени…
–
Марина Викторовна.
–
Вы из опеки?
–
Не “вашей”.
–
Только не нужно надо мной издеваться!
–
И не думала. Экспертиза проводится для выявления внутрисемейных отношений, привязанностей…
–
Меня
подвергать экспертизе?
–
Вас, истец, вашу бывшую жену, вашу дочь. Всех.
–
А кто будет проводить?
–
Специалисты. Психолог, педагог, возможно, психиатр.
–
Вы считаете, что я ненормальный?
–
Боже упаси, истец!
Катя (тихо):
–
Считаю.
–
Что ты сказала? Повтори! Под протокол!
–
Истец, не кричите. Не забывайте, где вы.
–
Ответчик ничего не говорила, вам показалось.
–
Девушка, мне не показалось. Она ведет себя…
–
Мне приставов вызвать?
–
Простите, ваша честь.
–
Извините, уважаемый суд.
–
Так что с экспертизой? По одному, предметно.
–
Мы готовы, уважаемый суд. Мой доверитель согласна.
–
Истец?
–
Не согласен.
–
Почему?
–
Это унизительно.
–
Что именно?
–
Всё, ваша честь. Я уважаемый человек. Меня все знали в нашем дворе, все любили. У меня дети, внуки… сейчас идёт процесс смешивания меня с грязью…
–
По существу, истец!
–
… меня унижают, топчут, заставляют вымаливать свидания с моей дочерью, как на паперти. Эта женщина хочет видеть меня униженным, у её ног. Она издевается. У неё три поколения алкоголиков за спиной. Она…
–
Истец!
–
Ваша честь, я против. Я не хочу быть подопытным кроликом, потому что моя жена…
Катя (тихо):
–
Бывшая.
–
Я уже говорил, что бывших жен, если они матери детей, не бывает.
–
Законодатель придерживается другого мнения на этот счёт.
–
Девушка, не лезьте, я с женой разговариваю.
–
Потрудитесь выражаться корректно, пожалуйста.
–
Истец! Представитель ответчика! Последнее предупреждение!
–
Простите, ваша честь.
–
Извините, уважаемый суд.
–
Истец, что именно кажется вам унизительным в психолого-педагогической экспертизе?
–
Я и без неё знаю, как растить детей.
Смешок.
–
Ответчик, ну вы-то куда?
–
Простите, ва… уважаемый суд.
–
Откладываемся. До следующего раза решаем вопрос с экспертизой. Опека, с вас акт обследования жилищно-бытовых условий матери.
–
Да, уважаемый суд.
–
Одиннадцатое мая всех устраивает?
–
Так долго? Вы затягиваете процесс, ваша честь! Я выйду с одиночным пикетом к Конституционному суду!
–
Да хоть к Смольному! Маш, это в протокол не вноси, конечно.
–
Да, уважаемый суд.
–
Я буду жаловаться, ваша честь. Председателю, в квалификационную коллегию, до президента дойду.
–
Да хоть до Папы Римского. Маша, что ты пишешь? Конечно, не надо. Я уже закрыла заседание.
27
–
Ирочка, что было, я ничего не поняла…
Катя достала из сумки бутылку воды и сделала несколько жадных глотков. Закашлялась. Вытерла выступившие слёзы. На щеке осталась чёрная полоса туши. Ирина Евгеньевна протянула ей зеркало. Катя повертела блестящий кругляш в руках, чуть не выронила, попыталась стереть полосу бумажной салфеткой, но только размазала ещё больше.
–
Всё в порядке. Отложились на одиннадцатое мая.
–
Так долго?
–
Это специфика наших судов. Загруженность, задержки.
–
… опять как на вулкане. Никуда не выйти. Ничего не сделать. Господи, когда всё кончится?
–
Екатерина Алексеевна… Ну что вы… Не плачьте. Всё хорошо будет.
–
Меня закопают, – прошептала, давясь слезами, Катя. – А он получит ребёнка и сделает из неё монстра. Вы слышали, что он говорит? Это же нацизм чистейшей воды… Он хочет воспитать сверхчеловека.
–
Екатерина Алексеевна, не накручивайте сами себя. Он, конечно, со странностями, но не демонизируйте. Это не на пользу делу.
–
Мама, почему, когда мы гуляем с папой, он не даёт мне общаться с девочками?
–
В смысле?
Катя подняла голову и посмотрела на дочь. У неё страшно ныла шея и рябило в глазах, но со штопкой нужно было разделаться сегодня. На её взгляд, конечно, все эти вылинявшие носки, расползающиеся под пальцами, надо было давно выбросить, но Дракон был другого мнения. Он не любил расточительности, даже если дело касалось носков.
–
Папа говорит, что им нечего мне дать. А я и не хочу, чтобы давали. Я хочу дружить.
–
Ты, наверное, неправильно поняла папу.
«Да все она правильно поняла, – шептал внутренний голос. – Твой муж – невыносимый сноб».
Тем же вечером Катя осторожно подняла эту тему, когда, уложив Танюшу, они сели пить чай с мёдом. Дракон считал, что мёд помогает от всех болезней и поглощал его в огромных количествах. Он не хотел верить, что у Тани аллергия, и один раз Катя, страшно крича, в последний момент успела отнять у него ложку с мёдом, которым он собирался накормить дочь. «У драконов не бывает аллергии». Как она тогда не поняла, что перед ней не просто эгоист и истероид, а шизофреник и мракобес?!
–
Танюша расстраивается из-за того, что ты запрещаешь ей общаться с девочками.
–
Некоторые вещи стоит запрещать. Алкоголь, курение, сахар в больших количествах…
Дракон лениво помешивал ложкой чай.
–
Что вредного в общении со сверстниками?
–
Смотря с какими. К сожалению, мы не можем подобрать Тане подобающее окружение.
Не выдержав, Катя фыркнула, но, поймав суровый взгляд Дракона, сделала вид, что поперхнулась.
–
Зря смеёшься, Катюша. Окружение формирует личность, тебе ли об этом не знать. Думаю, нам с тобой было бы легче, если бы ты росла в более интеллигентной среде.
Катя вспыхнула.
–
Не обижайся, я же знаю, что не боги горшки обжигают. Но я хочу, чтобы моя дочь поднялась на самую верхнюю ступень современного общества. Чтобы она развивалась гармонично. Лишние связи становятся обузой и тянут вниз, Катюша. Люди, к сожалению, все же делятся на круги и сорта. Это – люди не нашего с Танюшей круга.
–
Я все жду, – с холодным звонким бешенством проговорила Катя, – когда ты заговоришь про сверхлюдей и тем самым окончательно распишешься в нацизме.
Она неловко встала, едва не опрокинув стул.
–
Нет нужды оскорблять меня, Катюша. Это от бессилия, конечно, но тебя не оправдывает. Учись владеть собой.
Дракон зачерпнул ложечкой мёд и, довольно сощурившись, отправил его в рот.
–
Врача не нужно? – коротко спросил пристав у Ирины, глядя на рыдающую Катю.
Молодой парень, с простым деревенским лицом в веснушках и с неудачно подстриженными рыжеватыми волосами, весь был – сплошная неловкость, мучительно краснел, когда приходилось заглядывать в дамские сумочки, постоянно заикался, грыз ногти и не знал, куда деть большие рабочие руки. Он весь был – противоположность Дракону, совсем «не его круга», и все же – странное дело! – человеческого в нем оказалось в разы больше.
–
Не стоит, спасибо. Сейчас пройдёт.
Но не прошло. Слезы не заканчивались. Они капали Кате на руки и на пальто, на скамейку, на пол. В них было столько горечи, что, казалось, они должны прожигать дыры. Ирина терпеливо сидела рядом и тихо что-то говорила. Катя не слышала. У неё в ушах скороговоркой звучали реплики из зала суда. Они будто записались на невидимую пленку у неё в мозгу и прокручивались туда-обратно без перерыва. Наконец, слезы иссякли. Плёнка закончилась, шипя, пошёл ракорд.
28
Мама всегда чувствовала Катю. Она как знала, что Таня заболела, и Катя валится с ног, воюя с Драконом и пытаясь вызвать врача. Традиционной медицины он не любил и боялся, врачей называл шарлатанами и взяточниками, а себя выдавал за знатока народного лечения, способного исцелить любую болезнь.
Мама будто знала, что ночью над Катиной головой промчалась гроза – не только в переносном, но и в прямом, фарфорово-осколочном смысле слова.
Она ощущала, как Катя костенеет на матрасе под пледом, сцепив намертво ресницы, чтобы не выпустить слезы наружу, а они уже бегут по щекам и затекают в уши.
Мама брала старый дисковый телефон, закрывалась в своей комнате и набирала Катин номер. Она принципиально не звонила по мобильному: для спокойствия и равновесия ей нужно было ощущать в руках нагретую пластмассовую трубку, пахнущую папиным одеколоном, в которую за долгие годы выболтали столько секретов, что хватило бы на целый роман.
В этот раз Мама звонить не стала. Она прилетела на самолете в ночь перед судом и в семь утра появилась на Катином пороге. Папа, Катя и Таня спали, когда над их головами, взрезав утреннюю тишину, пронёсся звонок. Не успев проснуться, Катя облилась потом. Это Дракон, и он идёт убивать – по-иному быть не могло. Но, поразмыслив секунду, она поняла, что звонок не драконий – настойчивый и наглый, а знакомый с детства, честный и добрый, столько раз слышанный в далеком уральском городе.
Катя не бросилась Маме на шею: боялась разрыдаться. Она и так размякла, но уже потом, а на заседании держалась молодцом, даром что ничего не поняла.
Катя даже не разглядела маму толком. Механически взяла пальто, кокетливую шляпку с мехом (вязаных шапок Мама не признавала), сумочку. Сварила Маме кофе и сделала бутерброд – молча, словно боясь разрушить видение…
И вот теперь, после суда, она летела домой, не разбирая дороги, как в детстве после особенно тяжелого школьного дня. Она бежала к Маме в объятия, сладко пахнущие духами «Пани Валевска» – рассказать, пожаловаться, поплакать. Мама открыла дверь за секунду до звонка, словно стояла за ней всё время, пока дочь была в суде. Она остановилась прямо под лампочкой, не прикрытой плафоном, и Катя пошатнулась, заметив, как Мама постарела.
В те месяцы, когда она жила в П. после побега, ей было не до маминых морщин: все мысли занимали когтистые драконьи лапы. Мама была рядом – и этого хватало, чтобы жить.
И вот теперь Мама замерла в лучах безжалостного электрического света, который стекал по её упавшим плечам, обтянутым безупречно отглаженной шёлковой блузой. И скулы остались прежними высокими скулами, и разрез глаз абсолютно мамин, и зеленое пламя полыхало в них как раньше, но все же что-то было не так. Какой-то неуловимый пугающий подвох. Дело даже не в сетке мелких морщин, которые Кате хотелось стереть движением руки, и не в серебряных нитях, оттеняющих глубокую черноту волос. Уже потом Катя поняла: страх. Страх поселился в Маме, которая всю жизнь рубила с плеча. В Маме, которая однажды вошла в комнату, где заперся с наградным пистолетом в приступе белой горячки папин сослуживец. Никто не решился, а она смогла. Обожгла презрительным огнём зелёных глаз скорчившееся в углу существо, потерявшее человеческий облик, и сказала просто: «Коль, дай пистолет». И он отдал. Это была неимоверная глупость – войти вот так к человеку, который перед этим изрешетил стену и застрелил любимую собаку, потому что она показалась ему чертом, но Мама тогда знала, что с ней ничего не случится.
А сейчас – не знала. И это так напугало Катю, что она едва не разрыдалась опять, но Мама шагнула к ней, взяла за локти и прижала к себе как-то сразу целиком, охапкой. Пахнуло жасмином и ландышем, родное тепло согрело заледеневшие руки.
Потом они пили чай: Танюша много улыбалась и разглядывала яркие конфетные обертки. Катя, у которой несколько месяцев совсем не было аппетита, вдруг съела разом тарелку супа и десяток пельменей. Папа возле Мамы тоже сделался совсем другим, не таким как в кондитерской: складывал фантики прямоугольниками для игры, вспоминал армейские байки и даже смешно передразнивал Дракона, выпучив глаза и задрав нос.
День проплыл мимо незаметно и легко, и Катя даже не думала смотреть в окно. Сидит ли Дракон на бульваре или нет – неважно. Пока здесь Мама, его чары над ней не властны.
В девять уложили Танюшу, и рядом с ней уснул папа. Во сне его лоб разгладился, и он снова стал похож на бравого военного со свадебной фотографии.
Катя и Мама остались одни за столом друг напротив друга.
–
Спасибо, Мама, – тихо сказала Катя. – Спасибо… за все.
–
Я должна была сделать это раньше. Тебе не стоит жить тут одной. Я останусь насовсем. Здесь, с тобой и Танюшей.
–
Нет, мамочка. Спасибо, но нет.
–
Почему? Посмотри на себя, Катенька, на тебе лица нет. Ты стала тенью, хуже, чем тогда…
–
Я должна пережить это сама. Я должна научиться жить с этим всем. Я должна… сама.
–
Ты не живешь, ты поедом ешь себя изнутри. Так и спятить недолго.
–
Мама, я должна его победить.
–
Судом дело не закончится. Он не отступится, Катя. Я знаю, что не должна мучить тебя ещё больше, но я не могу не сказать: он будет биться за Таню до конца.
–
Я говорю не о той победе. Суд – это суд. Мне нужно перечеркнуть все эти года и научиться жить по-другому. Без страха. Без побегов. Научиться разговаривать с мужчиной и не думать, что он умеет только унижать и топтать. Научиться разговаривать с женщинами и не думать, что они донесут на меня.
–
Ты не победишь, Катя. Он только разрушит твою жизнь. Нашу жизнь. Позволь мне тебе помочь. Я буду рядом. Скажешь – и я убью его. А потом преспокойно пойду в тюрьму. Я же могу, ты знаешь.
–
Что ты, мама, что ты, даже не думай! Я должна победить. Сама. Не в суде и не в полиции. Там, – Катя кивнула в сторону окна, – я, может, и не смогу победить его окончательно. Он будет видеться с Таней и делать из неё сверхчеловека. Я не хочу этого, боюсь этого, но верю, что наше добро в ней победит его зло. И я должна победить его внутри себя.
Мама молчала. Её лицо было неподвижным, как маска, и только руки неустанно двигались, комкая конфетную фольгу. Наконец она произнесла каким-то чужим надтреснутым голосом:
–
Я поняла тебя. Ты – моя дочь, Катя. У тебя все получится.
Она поспешно встала и отвернулась к окну. Никто не должен был видеть, как она плачет.
29
В Эрмитаже Катя больше всего любила Павильонный зал. Он был таким светлым, воздушным, сияющим, что казался неземным. Увидев, как Катя чахнет поутру над очередной чашкой кофе, Мама решительно воспротивилась сидению дома и повела всех в музей.
День был солнечный, тёплый, с запахом талого снега и наступившей весны. Они шагали пешком через Остров и мост, переговаривались и непринужденно смеялись, как раньше.
В музее Танюша притихла, ходила серьёзная, смотрела восторженно и не по-детски внимательно. В Павильонном зале Катя неожиданно расклеилась. Что так подействовало на неё – сверкающие солнечные нити, запутавшиеся в хрустальных подвесках, молчаливые фонтаны слез, напоминающие о ханской любви, или вид ярко-голубого неба над Невой в огромных окнах -непонятно, но она заплакала, опустившись на банкетку в углу. Папа быстро увёл Танюшку смотреть золотого павлина на золотом же дереве, Мама деликатно отошла в сторону, делая вид, что рассматривает мозаичные столики, но все равно украдкой кидала на Катю взволнованный взгляды.
Рядом с Катей уселся мужчина – крупный, седой, в сером костюме – и неожиданно спросил:
–
Обстановка… действует? – и, не дождавшись ответа, продолжил. – Вы не стесняйтесь, я в Сикстинской капелле так же плакал. Смотрел на «Сотворение мира» и рыдал.
Катя бросила на него взгляд из-под слипшихся ресниц. Он говорил искренне, с тёплой полуулыбкой, и ей вдруг захотелось объяснить свои слезы. Донести до этого солидного человека с профессорской внешностью, как иногда важно бывает увидеть красоту мира, от которого ты едва не отказался по доброй воле.
Увидев, что с Катей заговорили, к ним поспешил обеспокоенный папа.
–
Вы замужем? – спросил мужчина.
–
К счастью, уже нет, – ответила Катя и поспешно поднялась навстречу Танюше.
Вечером того же дня Кате позвонил Сергей. Она была необъяснимо рада слышать его голос, хотя ничего приятного он не сообщил. Оказывается, перед отъездом Дракон оставил у него очередное заявление.
–
Вы сможете зайти к нам? – спросил Сергей. – Я бы и сам забежал, но работы по горло.
–
Я зайду, – пообещала Катя.
Утром, когда она красила ресницы, стоя у зеркала в ванной, в дверном проёме неслышно возникла Мама.
–
Можно подумать, ты идёшь на свидание, а не в милицию.
–
В полицию, – машинально поправила Катя. – Мам, иначе я выгляжу больной. На днях бабушка в поликлинике порывалась мне место уступить. Сядь, говорит, доченька, а то упадёшь сейчас.
–
Дело не в косметике. Ты ведешь себя по-другому. Улыбаться пытаешься…
–
Мама, – Катя поймала пытливый взгляд матери в зеркале, – я тебя не понимаю. Буквально вчера ты ругала меня за то, что я себя заживо хороню и рыдаю. Сегодня тебе не нравится мое настроение.
–
Он хоть не женат?
–
Кто?
–
Не прикидывайся. Полицейский.
–
Разведён.
–
А, то есть вы это уже обсуждали?
–
Мам, нас ничего не связывает. Я хочу выглядеть прилично, когда пойду давать объяснения. Может быть, мне рубище надеть?
–
Катерина, не ёрничай!
Кате вдруг стало невероятно легко. От последней маминой фразы веяло детством, их давними спорами, которые сейчас казались смешными.
–
Мам, – сказала Катя тихо, – Сергей был первым, кто увидел во мне человека, кто пожалел меня, кто сразу понял, что собой представляет этот… мой бывший муж.
Мама кивнула, потом вдруг спросила, глядя в пустоту, ни к кому не обращаясь:
–
Как мы этого не поняли?
Дракон приехал знакомиться с Катиными родителями за месяц до свадьбы. В П. он тогда был в первый раз, и все его раздражало: и большой грязный вокзал с дощатым полом, и узкие улицы, и ровные ряды одинаковых панельных домишек.
–
Я бы здесь с ума сошёл, – твердил он, пока они тряслись в папином стареньком «жигулёнке». – Депрессия и развал. Не город, а памятник русской смерти.
Папа крепился изо всех сил, чтобы не нагрубить.
–
Майонеза я не ем, – заявил он с порога гостиной, глядя на накрытый мамой стол. – Берегу здоровье. И спиртное не буду.
Мама сидела, как оплёванная, а Катя мучительно краснела за спиной Дракона.
В квартире он сразу почувствовал себя хозяином: ходил из комнаты в комнату, давал какие-то советы, когда их от него не ждали, задавал неудобные, а иногда откровенно грубые вопросы.
За столом говорил больше всех, но на расспросы Катиных родителей не отвечал, переводя разговор на другую тему и бесконечно рассказывая какие-то скучные истории. Даже на самый главный вопрос, сорвавшийся с отцовского языка после пары рюмок, не ответил. «Сколько вам лет?» – спросил папа и почему-то густо покраснел. Зато Дракон не покраснел, не смешался, просто заговорил о чём-то совершенно постороннем. Своего возраста он не стеснялся, скорее, не любил. В ту пору ему было пятьдесят восемь, на тридцать лет больше, чем Кате.
Тогда родители этого так и не узнали. Как не узнали и того, что их будущий зять считает их дочь инкубатором для будущего сверхчеловека.
30
–
Добрый день! Рада вас видеть, – сказала Катя Сергею и сама испугалась своих слов.
Дракон научил её этому: слишком тщательно взвешивать каждое слово, перекладывать туда-сюда в чаше внутренних весов, мучительно соображая, не вызовет ли оно бурю возмущения.
–
И я.
Он улыбнулся совершенно искренне, как показалось Кате.
–
Я бы рад встречаться с вами по более приятному поводу, но ваш бывший супруг сам выбирает предлоги для наших встреч, – и бросил осторожный взгляд: не обидится ли.
Катя рассмеялась – неожиданно для него и для себя самой.
Заявление ничем не отличалось от предыдущего: Дракон сетовал на безумную жену, которая закрыла дочь в четырёх стенах и оскорбляет его, и указал даже нескольких свидетельниц. Очевидно, Лазоревую Курточку и ее подруг.
–
Я не знаю, что писать, – призналась Катя.
–
Ничего, кроме правды. Ссылайтесь на то, что вопрос с общением решается в суде, а оскорбления… вы его действительно оскорбляли?
–
Я не помню, – вздохнула Катя. – Но, кажется, нет.
–
Так и пишите. Только больше уверенности. Ваше слово против его.
–
А свидетели?
–
Так вы его оскорбляли или нет?
–
Нет.
–
Вот и все. Поверьте мне, он пишет это, чтобы запугать вас. Он же понимает, что никакого уголовного дела из его писанины не выйдет.
Протягивая участковому исписанный лист, Катя решилась спросить:
–
Сергей, а я не могу на него написать жалобу, заявление? Он ведь изводит нас, устраивает концерты при ребёнке.
–
Можете. Но толку не будет. Я ничего не могу для вас сделать. Честное слово.
–
Понятно.
Катя застегнула пальто и пошла к выходу, но Сергей вдруг окликнул ее:
–
Катя!
Она обернулась, посмотрела на него – не рассерженно, скорее, удивленно.
–
Извините, Екатерина Алексеевна. Я… он вас бил?
–
Нет, – с вызовом сказала Катя, – а что, непременно нужно?
–
Нет, просто я пытаюсь понять, что он за человек, что довёл вас до такого состояния.
–
Он не бил меня. Один раз попытался – Таня не дала. Отстояла. А он с этой Таней крошечной, сидел на подоконнике на высоте, а я внизу на карачках ползала, умоляла, чтобы не двигался. Турку в меня бросил, когда я отвлеклась и кофе убежал. В ванной меня запирал, обувь мою выбрасывал, чтобы из дома не выходила. Продолжать? Не стоит? А бить – нет, не бил. Земной поклон ему за это.
