Анна Бабина
Жена Дракона
Катя не сразу заметила, как отец постарел. Лицо, словно воск на свече, оплыло вниз, волосы и щетина покрылись налетом седины, руки утратили былую силу и точность движений. Он старался делать все красиво и аккуратно, как прежде, но всякий раз самую малость промахивался, и выходило неладно.
Однажды в субботу, когда Остров припорошило свежим хрупким снежком, по которому пролегли акварельно-голубые тени, Катя повела Танюшу и папу в кондитерскую в подвальчике на углу Среднего проспекта. Пять стертых ногами многочисленных посетителей ступенек вели в Катино детство. Здесь были пирожные, усыпанные кремовыми розами, мороженое с хрустящими льдинками в металлических креманках и серебристые ленты ёлочного дождя над барной стойкой. В кондитерской подавали алкоголь, но Катю это не смущало: здесь никогда не было буйных, приставучих наглецов – только тихие и вежливые василеостровские пьяницы с извечными «извините» и «пожалуйста», намертво приклеенными к запекшимся губам. Одного – гривастого, седого, в очках и ботинках на босу ногу вне зависимости от погоды – Катя видела чаще других. Он неловко сползал по ступеням в цоколь, долго и суетливо отряхивал снег у дверей, не решаясь войти, потом тоном робкого юноши просил «как обычно»: водку, чай и пирожок с капустой. Повернувшись к залу спиной, стыдливо мешал водку с чаем и пил мелкими глотками, то и дело протирая запотевшие очки.
Он и в тот день оказался на своём месте – единственный во всем полутёмном зале. Это душное помещение почему-то всегда вселяло в Катю беспричинное чувство безопасности. Отец окинул кондитерскую подозрительным взглядом и, повинуясь внезапному импульсу, заказал стопку коньяка. Кате это совсем не понравилось: она втянула голову в огромный клетчатый шарф, как черепаха в панцирь, и уставилась на кружку с чаем. Разговор не клеился. Таня со скучающим видом ковыряла ложкой пирожное, отец сперва косился на Гривастого, а потом расхрабрился, лихо опрокинул свою рюмку и, мгновенно захмелев, расплакался обильными пьяными слезами.
Это было так неожиданно, что некоторое время Катя по инерции тянула чай из кружки, и только потом рванулась к отцу – утешать. Гладя его морозно-седую голову, она тоже шмыгала носом – от жалости к отцу, к себе, к Танюше, которая испуганно застыла над разоренным пирожным, ко всей своей никчемной и жалкой жизни.
Отец всегда любил Катю больше матери: она была нежнее, добрее, неправильнее, и этим походила на него. Сейчас, глядя на неё красными, совсем стариковскими глазами, затуманенными хмельком, он видел совсем другие черты. Чухонская мягкость ушла из её лица, яснее обозначились скулы, и разрез глаз теперь казался ему чужим. В его страдалице-Кате проступали суровые уральские черты потемневших от времени «деревянных богов». Эти фигуры – не то христианские, не то языческие – неизъяснимо пугали его, взрослого человека, в прошлом коммуниста и атеиста, когда он оказывался на экскурсии в Картинной галерее.
С годами атеизм Катиного отца скруглился и почти сошёл на нет. Он не мог бы толком объяснить, во что или в кого верил сейчас, но вера эта поддерживала в нем огонь.
Несчастливая Катина жизнь ударила по нему больнее, чем по его жене – она оказалась кряжистее и жёстче, к тому же встречи с ней Катя как будто репетировала, всегда была спокойнее и увереннее, а наедине с отцом раскисала и невольно мучила его этим.
–
Ничего, папа, ничего, – твердила Катя вековую русскую мантру. – Все изменится, папа, все должно измениться, не может быть вот так вечно…
Танюша отчаянно терзала останки пирожного; продавщица деликатно ушла в подсобку; Гривастый заледенел в своём углу, придавленный разом и своим, и чужим, невольно пойманным, несчастьем. Катя машинально гладила редеющие отцовские волосы и смотрела за окно, где в табачно-сизых сумерках мелькали чьи-то сапоги с налипшим на них сероватым снегом.
19
Оставив отца с Таней дома, Катя бесцельно и неприкаянно бродила по шахматным клеткам Острова. Тянуло к Неве, к ее запрятанной подо льдом суровой мощи. Нева была похожа на Каму и привязывала Катю невидимой ниточкой к далекой уральской родине. Она скучала не по родному городу, а по детству, по ощущению сладостного беззаботного покоя, по заснеженным лапам лохматых ёлок на лыжной базе, по чёрному дереву старых домов Вертилихи, по самой себе, ещё не растратившей невосполнимый кусок жизни. В обмен на него ей была дана Таня. Катя могла бы пожертвовать и всю свою жизнь, только бы у Тани все сложилось по-другому. Но всё случилось иначе: у неё, Кати, «другое» было хотя бы там, на Урале, а у Тани жизнь началась под хищный шелест драконьих крыльев.
Город снова увяз в снегу, ослеп и оглох, как контуженный. По-журавлиному задирая колени, Катя с трудом продиралась вдоль набережной. Город-болото. Круглый год вязнешь: летом в грязи, зимой в снегу. Ворчание отвлекало её от мыслей о суде, но они все равно упрямо лезли в голову. Небо давило сверху, пышной серой грудью наваливалось на тускло-золотой шлем Исаакия, не давало вздохнуть.
Она любила Петербург, любила Остров, но по-прежнему была здесь чужой. Одиночество не тяготило, куда сильней налегало ощущение собственной чужеродности, ненужности этому холодному слаженному организму. Глядя, как ловко скачут по сугробам студенты, Катя завидовала им. Они встроили себя в эту кирпичную стену отстранённости, заморозили свои сердца в Невском льду, научились играть по чужим правилам. А она – нет.
В другой реальности, где не было ежедневного страха и отчаяния, Катя тоже смогла бы стать частью отлаженного механизма, но здесь она чувствовала себя девушкой, бегущей по перрону за поездом, который навсегда увозит ее саму.
Незаметно для себя Катя ушла с набережной, ввинчиваясь в отчаянную пустоту заснеженных улиц. В середине зимнего дня Остров как будто вымирал, и от этого ей всегда становилось не по себе.
Она спешила. Невидимая под ледяным панцирем Нева становилась опасной, если только простоишь над ней немного дольше, чем следует. Странное чувство легкости и тупого безразличия вцеплялось в Катю намертво, нашептывало, хихикало, туманило и без того тяжёлую голову. Нечто похожее она уже испытывала в Москве, глядя с платформы метро на пропасть между рельсами. Он гипнотизировал, этот чёрный рот, оскаленный шпалами.
Чтобы не думать о студёной невской воде, поглотившей за триста лет, должно быть, сотни таких, как она, искателей счастья, Катя стала читать вывески. Это нехитрое упражнение успокаивало внутреннюю дрожь и отвлекало от ненужных мыслей. На глаза попалась небольшая табличка «Юрист» над запылённым окном. Движимая внезапным импульсом, Катя толкнула тяжелую железную дверь и оказалась внутри.
Обшарпанная каморка с казенными деревянными панелями на стенах встретила невыветриваемым запахом советского учреждения. На низком подоконнике рыжая девушка заваривала себе чай.
–
Здравствуйте, – раскатисто поздоровалась девушка. – Присаживайтесь.
Она задвинула кружку с чаем куда-то в тумбочку и села за стол. Катя устроилась напротив на металлическом стуле, беспощадный холод которого проникал даже через куртку.
–
Вы по какому вопросу?
–
По семейному, – коротко ответила Катя.
–
Меня зовут Ирина Евгеньевна, и я хочу сразу вас предупредить, что работаю самостоятельно всего полтора года.
Это было неожиданно. Все юристы, с которыми довелось общаться Кате, хвалились своими достижениями, стажем, практикой, а эта девица сдавала позиции без боя. Странно, но Кате понравилось.
–
Сначала я выслушаю ваш свободный рассказ, – зачастила девушка, – а потом задам вопросы. Идёт?
Катя кивнула. Они были чем-то схожи: у Ирины Евгеньевны неаккуратная чёлка прилипла ко лбу, пиджак был тесноват в груди и добавлял лишнего в плечах, на щеках от волнения проступали лихорадочные пятна. Сложно было представить кого-то менее подходящего на роль оппонента Дракона, но Катя открыла рот и неожиданно для себя самой рассказала всю свою жизнь. Вместо отрепетированного сочувствия и вымученного внимания Юристки из конторы с чистым столетником, её ждала буря эмоций. Ирина Евгеньевна сжала аккуратные зубы, пылая искренним негодованием.
–
Только предупреждаю вас, – заключила Катя свой рассказ, – это очень неприятный человек. Он не гнушается никакими методами. Не знаю, был ли у вас опыт в подобных делах…
–
Однажды отец запустил в меня цветочным горшком. Думаю, это был полезный опыт.
Катя с удивлением взглянула на девушку. Сложно было понять, шутит она или говорит серьёзно, но Ирина ей определенно понравилась. Было в ней неравнодушие упрямого максималиста. Совсем как у неё самой.
Через пятнадцать минут Катя поставила свою подпись на договоре.
20
В ночь перед первым судебным заседанием Катя почти не спала, ворочалась в постели, слушая, как мерно дышит во сне Танюша и похрапывает на скрипучей раскладушке, изредка бормоча что-то, отец.
Когда за окном немного посветлело, Катя ушла на кухню, плотно затворив за собой дверь. Она зажгла плиту, чтобы согреться и сварить кофе, но дрожь так и не отпустила измученное тело, руки не потеплели, сколько она не хватала чашку за горячие бока.
Дракон был в городе со вчерашнего дня. Она чувствовала это: волоски на шее стояли дыбом, как у загнанного зверя. Ей хотелось пройтись по морозным улицам, но страх неожиданной встречи с Драконом оказался сильнее, и она не решилась. Было и ещё одно странное желание, которое она тоже подавила: позвонить Сергею.
Его голос и манера говорить действовали успокаивающе, но меньше всего ей хотелось показаться глупой, а ещё она по-прежнему опасалась, что у участкового и Дракона есть план, в котором она играет заранее отведённую роль.
Пригладив щеткой непослушную челку, Катя нерешительно покрутила в руках тюбик туши и слегка подкрасила ресницы. Серый пиджак, в котором она когда-то вела занятия, стал велик и некрасиво болтался в плечах, синее платье делало похожей на школьную учительницу, а розовое казалось слишком легкомысленным. В конце концов она натянула чёрный свитер и брюки, в которых выглядела мрачновато, но решительно.
Глубоко вдохнув, как ныряльщица перед прыжком, Катя выпала в морозную тишину улицы. Сыпал мелкий сухой снежок, и Катины следы стали первыми на его нетронутой пуховой глади. Она сочла это хорошей приметой. Дракона рядом не было: это подтверждали внутренние датчики опасности.
После равнодушной тишины линии проспект показался излишне шумным и суетным. Мимо пронесся, плавно покачиваясь, трамвай. Изнутри он сиял мягким светом, и стоящие плотно друг к другу люди казались неживыми, как манекены в витринах. С дуги трамвая упала голубая звезда, и Катя загадала единственное желание: пережить всё это.
Навстречу деловито спешили аккуратные студентки в необъятных пуховиках, с яркими матовыми губами и одинаковыми, как по трафарету нарисованными, «роковыми» бровями. Они смеялись, задирали друг друга и пили кофе из картонных стаканчиков.
Катя решила купить себе кофе, когда все закончится. Она почему-то не могла представить, что когда она выйдет из суда, все будет так же, как сейчас: снег, трамваи, кофе…
Над крышами со стороны Петроградки небо уже зарделось. Словно Святой Михаил уколол его острым крестом, и от точки укола в стороны побежала краснота.
Суд сиял огнями не хуже бальной залы. Дракона снаружи не оказалось, лишь Ирина Евгеньевна сосредоточенно курила, выдыхая дым на восток. В карих глазах играли отблески рассвета.
–
Доброе утро! – бодро приветствовала она.
–
Доброе, – глухо отозвалась Катя.
–
Послушайте меня, Екатерина, – она понизила голос, – я уже говорила, но хочу повторить: не ведитесь на его уловки. Не дайте почувствовать свой страх. Он – пиявка, он питается вашим страхом, вашим смятением. Покажите ему, что вы сильнее. Сыграйте спокойствие.
–
Я не смогу.
–
Вы не пытались. Вы всегда боялись его. Его требования абсурдны. Он просит передавать ему дочь каждые две недели, считает, что может возить её в Москву и обратно на машине. Это бред. Ни одна опека не даст такого заключения, ни один суд не возьмёт на себя смелость вынести такое решение. Мы не в Финляндии… Ребёнок не переходящее знамя полка.
Слова Ирины долетали до Кати, как сквозь вату. Она кивала невпопад, боясь, что сердце выскочит через горло, пока они поднимались по лестнице.
Дракон околачивался возле зала заседаний. Расхаживал взад-вперёд, жмурился на люминесцентные лампы, водил длинным пальцем с печаткой по «аншлагу» на дверях. Увидев Катю, сжал челюсти, побелел, качнулся к ней, но, увидев решительные рыжие кудри Ирины Евгеньевны, несколько стушевался.
Пересилив себя, Катя коротко кивнула и почти рухнула на скамейку. Людей в узком коридоре было полно, в одном углу шептались, в другом – тихо всхлипывали. Крепкий лысоватый мужчина громко рассказывал о том, как «мошенники и кровопивцы» обманули его мать.
Дракон то садился, то вскакивал, нервно перебирал исписанные ровным убористым почерком листы внутри пухлой папки, сухо покашливал и притопывал ногой. Катя сидела ровно, припав деревянной спиной к стене, и смотрела в пол. Все вокруг ей было страшно и мерзко.
Наконец их вызвали. Катю уже не удивляло то, что зал суда не похож на красивые картинки из кино: не было ни барьеров, ни дубовой отделки, ни зеленого сукна на массивных столах. Две ученические скамьи; кафедра, за которой восседала судья, казалась попавшей сюда по ошибке из школьного кабинета физики; горы картонных папок, до отказа набитых бумагами; голое окно с полосками грязной бумаги на раме.
Судья оказалась молодой, кудрявой, с лукавым выражением острого личика. Мантия с белым воротником очень ей шла. Мазнув быстрым взглядом по всем вошедшим, она удовлетворенно кивнула и с хрустом раскрыла папку с делом.
Пока она монотонно зачитывала права, Катя искала зрительную опору, что-то, за что можно зацепиться глазом. Она с детства так делала, когда волновалась: в школьном актовом зале смотрела на чёрное окошко, где когда-то был кинопроектор; в институте, защищая диплом, прилипла к яркой броши на платье председателя комиссии. Сейчас Катин мятущийся взгляд наткнулся на сломанную деревянную подпорку в горшке с фикусом, да там и застрял.
Судья тем временем подняла Дракона с места, и он, не дав ей закончить, понёсся, как с горы:
–
Ваша честь, эта женщина, жена моя перед богом и людьми, мать моего ребёнка…
–
Вашего, – как бы невзначай поправила Ирина Евгеньевна.
–
Моего, – не понял Дракон и продолжил, – совершенно не представляет, какой глубокий нравственный вред наносит девочке, лишая ее общения с тем, кто должен быть в ее жизни эталоном, эйдосом мужчины, порядочного человека. Никогда и ни в чем я не давал жене своей, Екатерине, повода усомниться во мне или моих намерениях.
–
Ближе к делу, пожалуйста, – мягко остановила его судья.
–
Я не считаю, что женщина, по несчастливой случайности выбранная мною для продолжения Рода, способна дать девочке многостороннее и полноценное воспитание. Учитывая круг ее интересов…
Катя уплывала, покачиваясь на волнах его речи. Сломанная подпорка цветка двоилась, колебалась, шла волнами. Ладони вспотели, и она самым несолидным образом вытерла их о свитер; щеки пылали; в животе вращался коленвал.
–
… совершив величайшую подлость и выкрав моего ребёнка в день похорон моей матушки…
21
Внезапно Катя ощутила запах мясного пирога так явственно, как будто его поставили перед ней на подносе. Было воскресное утро, и, по заведённой Драконом традиции, она пекла большой уральский пирог-разборник. Он любил пироги с мясом, и – удивительное дело – становился после них сговорчивее и добрее. Вот и в тот раз, меся тугое тесто, Катя надеялась подкупить его и выпросить поездку в П. к родителям на пару дней. Он считал, что за пределами Москвы его дочери делать нечего, а оставить Таню на его попечение было опасно.
Катины руки щипали и мяли, гладили и поколачивали, когда в прихожей раздалась пронзительная трель телефона. Звонила Елизавета Ефимовна, чтобы сообщить о смерти Катиной свекрови. Эту суровую, деспотичную и желчную женщину она, Катя, видела всего несколько раз. Мать Дракона была, что называется, немного не в себе, могла швырнуть в гостя тарелкой или чашкой, матерно обругать, а то и огреть палкой. В старости ее безудержный характер окончательно вышел из-под контроля.
–
У меня умерла мать, – сообщил он сухо, промелькнув в дверях кухни. – Завтра я еду в Дедово. Мне нужны рубашки и брюки. Ты слышишь, Екатерина?
–
Мне жаль… – начала Катя.
–
Не нужно оскорблять память матери твоей жалостью. Мы же оба знаем, что ты ее терпеть не могла…
«… после того, как она выплеснула чай мне в лицо, – мысленно продолжила Катя, – спасибо, что не кипяток».
Когда пирог испёкся, она позвала Таню и Дракона к столу. Едва увидев накрытый стол, он вдруг схватил кусок пирога и, сунув его Кате под нос, спросил с холодным бешенством:
–
Что это?
–
Пи-пирог, – от ледяного ужаса Катя сжалась.
–
Я и сам вижу, что пирог. В день смерти человека не едят скоромное.
И, размахнувшись, он ловко метнул кусок в открытую форточку. Катя тихонько заплакала от обиды.
В комнате Таня открыла детскую книжку, которая воспроизводила песенки, и Дракон вихрем помчался туда, чтобы накричать и заставить выключить музыку.
Катя вытерла лицо салфеткой, завернула пирог в промасленную бумагу и швырнула в мусорное ведро. В этот момент она все и решила.
Вечером, после того, как уложили Танюшу, была ещё одна битва. Дракон хотел взять четырехлетнюю девочку с собой на похороны, Катя отговаривала. Он злился, обзывал ее неблагодарной лимитой, но все же сдался.
Ранним утром следующего дня, едва машина Дракона выехала со стоянки, Катя достала с антресолей пыльную спортивную сумку и начала складывать в неё свои нехитрые пожитки.
Поезд в П. уходил с Ярославского вокзала поздно ночью. По счастливой случайности Кате достались два билета.
Покачиваясь в темном купе и бездумно глядя на пробегающие по потолку полосы света, она так и не смогла сомкнуть глаз. На каждой станции ей чудился силуэт Дракона. Казалось, что ещё немного – и он вломится к ним, ухватит хищными лапами тёплое Танино тельце, свернувшееся под простыней, и побежит со всех ног. Катя никогда не могла его догнать…
Но столбы летели и летели назад, за окном светлело, темные очертания предметов на столе проступали в лучах молочного утреннего света, на стыках позвякивала ложечка в подстаканнике, из Катиной сумки доносился тонкий запах яблок. Все это было по-настоящему и доставляло ей неизъяснимую робкую радость. Поглаживая руками свежую хрустящую наволочку под щекой, она потихоньку успокоилась.
Принцессе удалось улизнуть от Дракона самой, без помощи рыцаря. Но, убегая, она совершила непростительный проступок: украла драконье сокровище. Теперь ей не будет покоя.
–
Ответчик, вы хотите что-то сказать?
Катя вздрогнула, словно просыпаясь, и с трудом перевела взгляд с подоконника на судью. Та ободряюще кивнула.
–
Я… я… уважаемый суд, я всегда хотела, чтобы у Тани был отец.
Все реплики, которые они разучивали с Ириной, разом вылетели из Катиной головы, и она барахталась среди них, как утопающий среди льдин, силясь схватиться за острые края то одной, то другой.
–
Я не хотела красть или увозить ее силой. Я увезла нашу дочь, потому что считала, что отец может представлять для неё опасность.
–
Я? – Дракон фыркнул.
–
Да, ты. Ты не видишь себя со стороны, не воспринимаешь адекватно своих методов воспитания…
–
Вы говорите не истцу, а суду, – мягко напомнила судья. – Продолжайте. А вы, истец, не мешайте ответчику говорить. Она же вас не перебивала!
–
Я не хочу изолировать дочь от отца, – эти слова дались Кате нелегко, – но, увы, я не вижу никакого другого выхода… кроме как ограничивать его… и присутствовать при его встречах с Танюшей, чтобы он не… не мог ей повредить… неумышленно, конечно, – поспешила добавить она.
Лоб Дракона стремительно вспухал, глаза чернели, пальцы прыгали по бумагам на столе, как барабанные палочки. «Интересно, если он прямо здесь меня убьёт, его надолго посадят?» – подумала Катя равнодушно.
Он говорил что-то, Ирина Евгеньевна спорила, судья кивала и задавала короткие вопросы. Катя снова приклеилась взглядом к фикусу и уплыла далеко-далеко.
22
Очнулась она на улице возле здания суда. Ирина Евгеньевна совала ей в руки мятую повестку с датой следующего заседания. Каким-то образом на Кате оказались пальто и шапка, но она ничего не помнила и не понимала. Наверное, так чувствуют себя упавшие в обморок, но с Катей никакого обморока не случалось.
До дома пришлось ехать на такси – так её ломало. За окном проплывали обрывистые берега сугробов, радио играло невыносимо громко, от таксиста пахло чесноком и потом. Возле парадной Катя никак не могла сообразить, сколько нужно заплатить и порывалась дать больше необходимого. Таксист с сочувствием заглянул в ее бледное лицо – решил, наверное, что у неё кто-то умер – и не только честно отдал лишнее, но и предложил проводить до дверей. Катя отказалась.
Войдя в квартиру, она по привычке заперлась на все замки, кивнула отцу и юркнула в ванную, где сняла всю одежду единым комом и влезла под душ. Колонка ещё не разогрелась, ледяная вода обжигала кожу, и дрожь все усиливалась, будто желая вытрясти из измученного тела воспоминания об этом ужасном утре.
Дракон
Со временем она смирилась: стала выходить из Логова, и, стоя посреди огромной серой пустоши, выжженной временем и драконьим огнём, подставляла солнцу сухое обветренное лицо. Дракон не стерёг их, потому что бежать было некуда. Со всех сторон пустошь теснили безжизненные холмы, а за ними, насколько хватало глаз, простиралась такая же пустошь. Даже солнце заглядывало в этот пепельный край редко – куда чаще она, выглянув утром из пещеры, видела серое небо, которое, словно лужа, отражало пустошь.
К тому же она не была уверена, что люди, которых повстречает, если надумает бежать, не схватят её не отдадут дракону в качестве залога своего спокойствия.
Одна только радость – девочка. У девочки не было имени. И памяти вроде бы тоже. Вся её жизнь текла, как слабый ручеёк, посреди страшной драконьей пустоши. Девочке предназначено стать драконом: она ловко рвала острыми, как у зверька, зубками сырое мясо, рычала, огрызалась, дышала горячим воздухом, пытаясь подражать «отцу».
Они сидели друг напротив друга на каменном полу и молчали. Девочка рисовала угольком волнистую чешую на белой коже тонких рук, а она перебирала собранные коренья, чтобы сварить суп.
Суп нужен был ей одной; дракон не ел ничего, кроме сырой убоины, девочка подражала ему. Иногда, правда, она ловила взгляд светлых карих глаз на плошке с дымящимся супом. Однажды, бледнея от страха, она решилась: оставила немного супа на дне миски и вышла из пещеры, чтобы набрать воды. К её возвращению миска оказалась пуста. Так у них появился первый секрет от дракона.
23
Отец уехал; Катя понемногу приходила в себя, работала, готовила что-то на завтрак, обед и ужин, ходила в магазины и на прогулки с Танюшей. Ирина рассказала ей, что судья направила запрос в органы опеки, и они должны будут дать какое-то заключение, а перед этим обязательно придут к ним домой.
Катю это немного напугало. Она то и дело что-то терла, мела и мыла, но злой дух запустения, поселившийся в квартире после смерти тёти Зои, уходить не желал. Что-то постоянно отваливалось, осыпалось, шло трещинами. Скрип паркета, к которому она почти привыкла, теперь раздражал. Пятна кофе на обоях смотрели с укоризной.
Заседание назначили на середину марта, и Катя ежедневно с ужасом смотрела на календарь, ощущая, как неумолимо приближается этот день. По вечерам, когда Таня засыпала, она становилась под горячий душ и пыталась выплакать глухое отчаяние, но оно застревало в горле и душило, не желая выливаться наружу. Как бы быстро она ни бежала в комнату, холод успевал влезть в рукава и штанины спортивного костюма, болезненно стянуть кожу, оледенить влажные волосы.
По ночам Кате снились страшные чужие сны про Блокаду, в которых она умирала в холодной квартире, и некому было прийти на помощь.
Вдобавок она заболела: проснулась однажды с жестокой головной болью, промаялась день, а к вечеру её затрясло и бросило в сухой лихорадочный жар. Катя маленькими глотками цедила из стакана воду, ощущая на запекшихся губах отвратительный привкус болезни. Лицо горело, комната крутилась вокруг своей оси.
В полусне Катя увидела Дракона. Он сидел в ногах постели, растирая ее ледяные ступни и повторял что-то вроде: «Никуда не денешься, мы кровавой клятвой повязаны. Ты – мышь, а мы с дочерью – Драконы». Потом он встал, взял за руку Таню и вышел вон.
Катя проснулась от собственного крика. Постель под ней была влажной от пота. Пришлось встать и дрожащими руками постелить сухое.
Таня тоже проснулась, но лежала тихо-тихо, только дышала чаще обычного.
Занимался рассвет. Ночной жар ушёл, но шевелиться по-прежнему было трудно. Лёжа в постели, Катя впервые за долгое время беззвучно плакала от жалости к себе.
Пока она боролась с жаром и слабостью, которые сменяли друг друга, на улице случилась весна. Именно случилась: пышные шапки сугробов разом осели, провалились внутрь себя, на белом ноздреватом снегу проступила копоть. Вода побежала вдоль тротуаров, пытаясь найти лазейку, канализация не справлялась, и на перекрёстках стояли огромные грязные лужи. Люди неуклюже прыгали через них, поскальзываясь на остатках льда, шли на носках и пятках, смешно задирая колени и щурились на яркое, но холодное солнце.
Школьники шагали без шапок, в расстегнутых куртках, смеялись и переругивались.
Катя не заметила, как рекламная газетка сама собой сложилась в кораблик – он вышел кривобоким, примятым с боков, но Танюшка смотрела с таким восторгом, что Катя невольно заулыбалась и стала придумывать историю.
Она с детства любила сказки. Ей всегда хотелось, чтобы за границами обыденного и тесного мирка оказалось что-то совсем иное, неисследованное, но доброе и светлое. Чтобы явился принц и полюбил её без памяти, чтобы взмахнула палочкой фея-крестная, и Катя сделалась писаной красавицей, чтобы в ночь на Ивана Купалу отыскался клад с золотыми монетами, на которые можно будет купить дом на далёком сказочном острове.
Теперь в любой сказке оказывался дракон. Он камнем падал с небес, свистя кожистыми крыльями, и терзал полотно повествования острыми когтями. Он похищал принцесс и крестьянок, сжигал замки и хижины, воровал детей и животных.
Катя пыталась сделать сказку счастливой и весёлой, но выходило плохо. Над белым кособоким корабликом скользила чёрная крылатая тень.
… а потом они свернули на бульвар и столкнулись с Драконом наяву. Улыбаясь, он стоял возле скамейки и в упор смотрел на Таню – девочка будто к месту приросла, только мигала часто-часто. Катя запоздало считала шаги до парадной. Нет, никак не успеть. Он все равно окажется быстрее.
–
Танюша, ну что же ты, иди сюда, поцелуй папу!
Танины глаза полыхнули голубым пламенем, да так, что несмотря на страх, сковавший тело, Катя залюбовалась дочерью.
–
Понятно, – процедил Дракон. – Мамина агитация работает. Культпросветработа, да, Катя?
–
Не паясничай. Что тебе нужно?
–
А как ты думаешь, умная ты моя? Явно не на тебя посмотреть.
–
Ты будешь общаться с Таней только после решения суда.
–
После решения суда ты будешь с ней общаться, когда я разрешу. Я тебе экспертизу назначу, истеричка чертова.
–
Давай не при ребёнке, – устало попросила Катя.
–
Нет, именно при ребёнке. Мне надоело. Ты узурпировала права на дочь и манипулируешь мною. Когда я зарабатывал деньги…
–
А когда ты зарабатывал деньги?
–
Тебе будет нелегко, Катюша. Ты даже не представляешь, насколько. Я уничтожу тебя. Растопчу. Ты приползешь ко мне…
–
Ты уже пытался, – неожиданно звенящим голосом произнесла Катя. – Я оказалась тебе не по зубам. Пойдём, – и она крепко взяла Таню за руку.
–
Таню-ю-ша, – вдруг закричал Дракон тонко и пронзительно, – я твой папа, останься! Так нельзя по живому…
–
Успокойся, пожалуйста.
Прохожие оборачивались, дородная женщина с коляской специально подошла поближе, чтобы лучше слышать. Катю замутило, и она крепко сжала Танюшину потную ладошку.
–
Пойдём, мама, – сказала Таня.
–
Ты – исчадие ада, – продолжал ломать комедию Дракон, косясь на прохожих. – Ты совершаешь тяжкий грех.
Катя развернулась и пошла прочь, ведомая Танюшей. Люди смотрели на неё с любопытством. Сзади причитал Дракон, доигрывая свою мизансцену. Только не бежать! Нельзя бежать никогда.
Катя дважды уронила ключи в снег, пока открывала парадную.
24
После каждой встречи с Драконом приходилось собирать себя заново. Первые один-два дня она ходила тяжелая, молчаливая, ничего не ела, только пила кофе, боялась смотреть в окно, подходить к двери, отвечать на звонки. Уезжая из Москвы, она сменила сим-карту, но он как-то узнал номер, и теперь названивал целыми днями, забрасывал пачками электронных писем, в которых угрожал, оскорблял и призывал на ее голову все кары небесные.
Однажды Катя отправила Дракона погулять с Танюшей перед ужином. Стоял погожий летний денёк, в квартире нечем было дышать, а когда она включала плиту, все обливались потом.
Прошёл час, другой, ужин дымился на плите, а они все не возвращались. Телефон Дракона остался в кармане летней куртки, и его вибрация в пустой квартире заставила Катю ощутить неприятный холодок в животе. Обеспокоенная, она переоделась и вышла во двор. В полутьме остывающего города прятался чей-то смех и смущенный шёпот, где-то позвякивала бутылка, на скамейке в кустах сирени звонко целовались. Дракона и Тани нигде не было видно.
Она дважды пересекла двор вдоль и поперёк, и вдруг увидела Танюшу. Двухлетняя дочь невозмутимо шагала по проезду прямо под колёса сдающего назад автомобиля соседа. Девочку водитель, конечно, не видел.
Катя потом не могла вспомнить, как все произошло. Она очнулась, стоя на тротуаре под деревьями и до белизны в пальцах прижимая к себе Таню. От головы к ногам струилась горячая тяжесть, как бывает после пережитого смертельного страха.
Тут же как из-под земли вырос Дракон. В руке у него шипела бутылка минералки.
–
Ты чего, как будто призрака увидела? – спросил он весело.
Катя потом жалела, что не ударила его по довольной физиономии. Вместо этого она выпалила:
–
Идиот, – и быстро пошла к дому.
–
Ты чего, белены объелась?
Он догнал ее и бодро зашагал рядом.
–
Почему у тебя ребёнок в темноте один бегает под колёсами?
Катю душила слепая животная ненависть. Она осознала, что, если бы с Таней что-то случилось, она бы убила его. Отравила. Задушила во сне подушкой. Зарезала большим кухонным ножом.
