Андрей Сергеевич Терехов
Экспериментиум
Лестницы Моринсхолма
Послушайте же, славные мои, послушайте легенду Моринсхо́лма. Рассказанную мной, Башкой, в году сто третьем от Златого Века.
То песнь о Директории морской, ее невзгодах, счастье мимолетном. Как умирали стены, как они рождались, как город пал под натиском сил злых.
За мной идите, в мрачный сей некрополь. Шаги умерьте, не пугайте души. Ступайте тише, робче, следом в след.
Услышьте, только вслушайтесь. Вот. Вот! Рев залпов, скрежет штурмовых титанов; свинцово небо озарилося огнем. Последние мгновения осады. Еще чуть-чуть, и град падет и станет он ничем. Смотрите, слышьте, пробуйте руками. Вот камни. Холодны они? Мертвы они? Да. Что обернулось белыми костями, все то, что ныне пустота и тлен – все это раньше было Моринсхолмом. О времена…
Смотрите, обелиск, поставлен в честь. Кого? Отца, он тоже Уриен. Четырнадцать число к его короне, не сосчитать побед над Каганатом, над землями свободных и немых.
Если замрете, сдержите свой вдох, вам духи все покажут от начала.
<–
Директор поднимает сына на руки. Золотые волосики курчавятся на лбу, младенец улюлюкает. Правитель улыбается волшебному малышу и шагает в лифт. Директоры не ходят по Утесным лестницам, Директоры падают вниз: достойно и спокойно, как следует их особам.
Площадь у причалов запружена людьми, боевыми машинами. Флаги реют на фоне штормового неба, ледоколы Шинаки дают салют, и тысячи звезд восходят задолго до наступления ночи.
– Слава Директории! Слава Директории!
Века противостояния за спиной, и через несколько минут Каганат будет обезглавлен на площади ста лестниц, и наследник омоется в крови врага, и былая угроза с Востока станет его силой. "Я отомстил за вас, папа и мама", – Директор улыбается, качая ребенка на руках. Его собственный сын будет править спокойно. Достойно и спокойно, как и следует их особам, как спускается к подножию утеса золоченый лифт.
Как покорятся Моринсхолму остальные земли.
–>
Стоять не будем, славные мои, Не любят духи здесь, когда покой подолгу и помногу нарушают. Идем. Мы станем подниматься к замку.
Ступеней вереницы стерты, биты – в тумане тают времени они. Так кости могут таять в кислоте, так люди могут растворяться в горе. Вперед. Шагайте осторожно, вдруг споткнетесь. Дышите осторожно, кружит голова. И у Башки кружилась, он привык. А знаете вы что? А знаете? Так знайте. Нет лестниц выше лестниц Моринсхолма. Нет, не было и более не будет.
У ясеня мы встанем. Корни рвут утес, ствол искорежен южными ветрами. В честь свадьбы Уриена и Лионы, тринадцатого цикла посадили. А? Другой. Пятнадцатый правитель. Другой! Труба пониже, дым пожиже и святой. Паршивый царь, паршивейший поэт. Вы говорите, ясень не ахти? На вас бы, к слову, посмотрел Башка, простой вы на одной ноге полвека.
<–
– Возлюбленный, – холодно спрашивает Лиона, – готов ты преклониться?
Уриен XV опускается на землю: в правой ладони – сухая ладонь виконтессы, в левой – церемониальный щит. Солнце слепит глаза, плавится золотом на волнах залива; кричат чайки. Парусники бороздят древние воды, а муравьишки – колени.
Уриен XV невольно вспоминает о тех временах, когда привез крохотную Лиону из Каменного шатра Каганата, как всегда привозил себе маленькие подарки. От того ли сейчас юному Директору омывают голову водой, а кажется, что это кровь течет по лицу? Всегда была чертова кровь. Алые реки, которые прежде отец, а теперь сын пускают по подлунному миру – однажды начав и уже не имея воли остановиться.
'Зачем, папа? Зачем мне это все? Мне достаточно одной Лионы. Которая ненавидит меня, когда могла бы любить, когда бы не надо было казнить ее семью'.
Уриен XV красив, мудр, Уриен XV – был бы первый среди Директоров советник Академии Риторики, но тяжела ноша на плечах юноши, и, когда он поднимается для клятвы, когда капельки влаги сбегают по его волосам и падают с вершины утесов вниз, – колени молодого Директора дрожат, точно соломинки на ветру.
Далеко-далеко на Востоке, патруль докладывает Стражу о кочевниках с неизвестным доселе знаменем. Страж улыбается и машет рукой:
– Ох, идите, отдохните в честь свадьбы Директора. Хотя бы денек отдохните.
–>
Влюбленных позади оставим души, оставим вечный призрачный восход. И пошагаем. Взлеты за пролетом, сквоз статуй молчаливый этот строй, от старости чернелых, от пожаров. Там трещины, там сколы, там зола. Директора, что канули во мглу, а думали узреть кончину света. Свет, мы признаем, первым здесь поспел. Глядите-ка, глядите! На того! Ну, глаз перекосило, посмотрите. И на Башку похож, как серп ущербностью – на полную луну.
А под утесом! Смо́трите? Смотри́те! Где алая поляна. Нет, внизу. Вы видите? Вы видите?! Слепцы! Ведь яблоки и груши, сливы, вишни, и примулы, и астры, и трава! Зеленая, как обморок, трава. Не знали красок краше в Моринсхолме. Теперь бурьян, а в сути – пустота. Ее Башка дерет. И одуванчиков Башка не любит. Они глупы. Растут, где упадут, себя не уважают, лишь по холмам гуляют, по степям.
Не разглядели ничего? Слепцы. Вы смотрите в глаза, а зрите цвет. Но там душа. Душа! Болит. Скорбит. И воздух здесь скорбит об ароматах. Так пес грустит о запахе семьи.
Что вы, притомились? Идем. Пролет, еще – и мы у башен замка. Тот ржавый силуэт среди могил – могучий штурмовой титан, последний. Он бился четверть часа, говорят, когда взорвали корпус управления. Нельзя? Не можно? Это почему?! Башка не врет – случались у железок души.
Здесь погодите, мы передохнем. О своды, стены, башни – о, тоска! И чайки все кричат. Смеются или плачут? Башка их никогда понять не мог. Вы погодите, стар нынче Башка. Уж не побегает Башка, как прежде, по ступеням.
<–
Чайки кружат над плато. В черных глазах отражаются правитель c арфой и посланник. Рядом играют дети: такие же солнышки, каким некогда был Уриен XV: мальчик и девочка.
– Мое яблочко! – кричит сын. – Я захватил!
– Мое! – отвечает дочка. – Папа, папа! Пусть он отдаст мое яблочко!
Посланник трет грудь рядом с сердцем.
– Директор, кочевники занимают земли Каганата. Страж Восточных пределов просит титанов на подавление.
– Папа, папа! – зовет малышка. – Он ест мое яблочко!
Пальцы Уриена срываются, и звучит напряженный тритон, мерзкий тритон, дьявольский тритон. Ему вторит гудок парохода.
– Как же я устал кого-то подавлять.
Посланник смущается.
– Директор, Страж просит титанов.
– Папа, – не унимается девочка, – он кидается в меня огрызком!
Посланник смотрит на правителя и не может понять, как же к нему относиться. Полгода назад "Моринсхольмский новостник" разоблачил планы переворота, а зачинщицу Лиону до сих пор не казнили. Возможно ли? Чистая, нежная любовь Директора, которую воспевают поэты, поругана, а виновница жива. Почему? Посланник помнит юность нынешнего Директора, и эти два образа совсем не стыкуются. Палач и святой.
– Директор!
– До чего ты надоел! Дайте этим кочевникам еды, откройте им школы. Боги, на что мне министры, если не способны на такое. Лиона? Лиона, любимая?!
–>
Мы низошли в твердыню Моринсхолма. Ступайте тихо, эхо здесь с душой, вот разбежится и ка-ак даст пинка, и следом за фантомами отправит.
Нет, дальше не пойдем, опасно. Что там? Ничего. Повержены колонны, трон обуглен. И стены, пол – все обрастает мхом. Разбиты витражи, а чудненькие были! Молились образы забытых пилигримов, их ордена сражались за войну, за парки молодости, за руины. И стеклышко к стеклу, и стеклышко к стеклу.
Ох, вы смотрите! Нет, туда! Узрели? Увидели потеки сажи на окне? То не сажа. Спро́сите Башку – так он ответит: раньше Страж Востока из пепла этого годами состоял.
<–
– Господин, – появляется Страж, – мы не смогли организовать понтоны на Восточной переправе, они используют нашу же технику. Шестой корпус остался на той стороне.
Уриен XVI не похож на отца. Ни красоты, ни способностей к искусствам: только очертелая решимость в сизых глазах.
– Нумирра?
– Бронеходы Нумирры телеграфировали, что плывут на полному ходу, но буря и киты, буря и киты, господин…
– Бури и киты, они всегда приходят не вовремя.
Уриен XVI идет в тронную залу, и тень, холодная тень, безликая тень вырастает за его спиной. Сквозь окна дворца видно город. Моринсхолм неспокоен: улицы забиты ранеными и пророками конца света. Эпидемия холеры скоро выкосит бедноту, страх – богачей, голод – всех подряд.
– Директор, дочь твоя готова, но бароны сомневаются, что кочевники последуют дипломатическому протоколу.
Старик, седой, но красивый, пишет что-то на свитке. Конечно. После казни супруги он почти не выходит. Заперся в тронной и молча ненавидит Совет министров, хотя сам отдал им власть.
– Да погоди!Я тут посвятил твоей матери… Придумай рифму к слову "судеб"? Не соображу.
Уриен XVI помнит, как его мать ненавидела Директора, и чувствует себя неловко. Отец прощал потоки злобы, а вот грешница святого простить не смогла.
– Хлеб.
– Хлеб? Какой, к черту, "хлеб"? Ты еще "муку" предложи! Это поэзия, а не пекарня. "Хлеб"!
Директор качает головой, и багровый закат орошает правителя кровью.
– Отец! Не лучше меня отправить для переговоров?
– А, ты меня сбиваешь, дурак! Твоя сестра добра и милосердна, а ты… Боги, ты похож на деда. Ты только раздуешь угли, когда костра вовсе не нужно. Хватит смертей, я уже не могу их видеть. Хватит!
–>
Мы вступим в храм, из зданий он целее: алтарь молчит, грустят богов кресты. Сгорело все: и город, и земля, а боги целы – Ха! Простите смех Башке, Башке не много надо. Да у него и нету ничего.
Садитесь на скамейки, крепкие они. Услышьте ветер, волны, что утес качают. Шум города, который пропадает, и голоса глубин, которые крепчают день ото дня.
Здесь кончится, завоеватели мои, рассказ. Здесь. Помнит хорошо Башка те дни. Осаду, вопли, запах пустоты, ракеты. Как хоронил он дочь свою – в душе, в себе. Как хоронил историю, детей, народ – как все закапывал в вскипающем рассвете.
<–
В церкви светло, точно на небесах. Военные, чиновники, торговцы, священники – они пришли несколько часов назад, а останутся там и через годы. Пустые безликие фигуры, ждущие конца.
Уриен XVI и двое мужчин поднимают гроб сестры. Они несут его через зал, ставят сбоку от алтаря. На лицах печать горя и скорой гибели; в сердцах холод. Но сестра Уриена красивая – самая красивая в церкви. Очаровательная юность, изнасилованная судьбой.
– Боги – мои поводыри, – читает нараспев святой отец, и силовой купол содрогается от очередного ракетного удара, – о… они уведут меня за грань. Они уведут меня к лугам Ниирлуна и к водам тихим, как рассвет. Они упокоят мои метания, они охладят мою ярость. Если заблужусь я во тьме и пройду долиною падших, они воздымут меня. Они осветят мою дорогу и приведут назад, пред очи свои.
Еще один удар пробивает купол, и утес сотрясает, колотит от дикого взрыва. Уриен XVI замечает, что Директора в зале нет.
Он сидит на троне, у прибранного для поминок стола. Пишет что-то, вырывает листки, мнет и бросает на пол. Правителю мешает запах гари.
– "Хлеб". "Судеб" – "хлеб". Тьфу, ну надо, а? Лиона, любимая Лиона, если бы ты только знала, на кого меня оставила. Представляешь, "хлеб"? Идиоты, чтоб вы провалились со своим "хлебом"!
За стеной отпевают его дочь, вспоминают какой хорошей и светлой девочкой та была.
Город раздирают крики, город пожираем пламя – Моринсхолм под ордами кочевников погружается во тьму. Уриен младший сражается словно безумец, которым стал его отец, Уриен старший все сидит на троне, сидит, даже когда падает с воем сирены последний титан.
Директор никак не может придумать последнюю строчку.
–>
Уходите? Взгляните на залив! Какая лодка. Да и герб какой – Башка клянется, он таких не знает. Вот тут подумалось Башке о Каганате. Как выжигали силу мы одну, но вскоре караул менять пришла другая: вы, караванщики, кочевники ночи. И вы нас стерли, точно время – горы.
Пусть стар Башка и глуп, но знает: все трещины в камнях полнятся сорняками, упорством – трещины живой души. Недолго этому утесу пустовать. Из-под руин вздымается трава, и здесь поднимется страна другая. Она сметет Востока племена, как вы когда-то нас же посметали.
Послушайте: сирена меж камней. Вибрирует и завывает тонко, когда за лодкой с чудненьким гербом, титаны сходят в пепле боевые.
Услышьте лязг. Как черные колоссы топчут города.
Услышьте визг. То умирают в страхе ваши братья. Куда они, куда? Да что кричать-то? Их не спасут, не вспомнят, даже не услышат. Грядущее проломит ребра их, раздавит головы, скрошит колени, локти. Вы плачете? Башке уж все равно.
Все повторится, что бы вам не сделать. Не видите вы разве эту жизнь, что угрожающе, насмешливо спокойна и крутится, и крутится в спираль? Спокойно, медленно, достойно – как некогда взлетал к утесам золоченый лифт.
Как скручивались к небу, облакам ступени гордых лестниц Моринсхолма.
