bannerbannerbanner
полная версияЭкспериментиум

Андрей Сергеевич Терехов
Экспериментиум

Полная версия

– Не выражайся, – голос мужчины слегка высок.

– Хочу и буду. Бедный, ты дрожишь. Дать тебе успокаивающее?

– Н-нет. Когда это ты подсела на таблетки?

– Я не подсела. Мне прописали после того срыва, но я не открывала упаковку. Подумала, нахрен, сама справлюсь. И теперь мы сами справимся. Да? Посмотри на меня. Посмотри на меня, – на стене видны два профиля, мужской и женский, друг напротив друга. – Мы пойдем в полицию и расскажем о маме. Все, что было. Его посадят, и нам ничто не будет угрожать. Мы всегда хотели это сделать – вот тебе повод. Его посадят, и мы заживем вместе. На остальных плевать. Слышишь? Плевать на них.

Тень собеседника нервно мотает головой.

– Он убьет нас. Тогда точно убьет. У него в полиции свои. В конторах. В бюро. Ты ничего не знаешь, а я видел. Просто щелкал пальцами, и…

– Тогда бежим. Уедем.

Мужчина отстраняется и уходит из круга света, затем возвращается. Точно мечется зверь по клетке. Бьет ногой по луже, и стену заляпывает грязной водой.

– Уехать. Уехать (повышает голос)! Куда уехать? На закат, в открытом кадиллаке? Куда мы уедем? Это бесперспективно.

– О, вот опять заумное словцо.

– Это обычное словцо! Господи, ты меня доведешь!

– Ты слышишь?

Откуда-то сверху звучит медленная, тоскливая мелодия, точно флейта плачет на могиле. Обе тени вытягивают шеи вверх.

– Красиво, – голос у женщины завороженный. – Это ведь оно? Это играло, когда мама уме… когда мама… (совсем тихо) Как это называется?

– Да. Оно. "Спокойной ночи, луна".

Оба молчат, затем силуэт собеседника опускает голову. Слышится низкий, вибрирующий звук.

– Мне звонят, – тихо, как приговоренный, выдавливает мужчина. Фонарь мигает и теперь светит тускло, будто вот-вот погаснет.

– Так возьми трубку.

– А вдруг?..

Напряженная пауза.

– Когда ты себе купишь телефон, где можно увидеть, кто звонит?

– Я не…

Вибрирующий звук становится надоедливым, монотонным, словно комар летает над самым ухом.

– Будь хоть раз смелым, возьми телефон.

– А если?.. Господи, у меня сердце колотится.

Гудение смолкает, у мужчины едва не подкашиваются ноги. Через несколько секунд раздается "ту-Ту" – будто приходит сообщение.

– Хоть "смс" ты прочтешь?

– Н-не… н-не м-мо…

Тень женщины выхватывает у собеседника мобильный, раздается щелчок, какой бывает при открытии "раскладушки".

– Ммм… Папа пишет, что я не ответила ему про балет, а потом оказалась вне зоны доступа. Просит передать, чтобы я ему перезвонила, если увидишь раньше. Он ничего не слышал. Успокойся.

Воцаряется глухая тишина, затем мужчина не то стонет, не то вздыхает.

– Господи, ты меня с ума сведешь. Господи, ты… Ты дура, ненормальная, невозможная, дура, у которой в голове черти что, ты…

Собеседница шлепает его по лицу. Смачно так, громко, ошеломляюще.

– Я тебе обещала, помнишь? Если ты еще раз назовешь меня дурой, или стервой, или неврастеничкой, я тебя изобью. Клянусь.

– Делай, что хочешь, – тон усталый, обиженный, – я ухожу. К черту тебя. К черту тебя и всю нашу семью. К черту! Я познакомился с одной девушкой. Я думаю, у меня с ней может получиться. Нормально. Понимаешь? Нормально, а не…

– Тогда почему ты со мной тут стоишь? Ну, говори?

– Это мерзко. Ты, я… это будет просто мерзко.

Женщина судорожно вздыхает, ее тень скребет носком туфли асфальт.

– (грустным голосом) Не говори так. То, что мы чувствуем – это чистое, доброе.

– Это мерзко! – повторяет уже громче собеседник. Его силуэт растворяется в неосвещенной части, появляется и снова пропадает, будто не хватает слов, чтобы выразить все эмоции.

– Ты хороший, добрый человек. Ты прекрасный человек, но единственного, кто способен разглядеть это в тебе, кто хочет помочь тебе стать лучше, ты сначала пытаешься соблазнить, а потом отталкиваешь. Ты понимаешь, каково мне? Зачем ты так делаешь?

– Потому что мерзко!

– Угу-угу (раздраженно). Знаешь, у меня твой телефон, и мне только клавишу нажать, чтобы позвонить отцу. И, клянусь, я позвоню, если ты еще раз скажешь это слово.

Мужчина резко останавливается.

– Это мерзко. Это мерзко. Это мерзко, мерзко, мерзко, мерзко, мерзко, мерзко, – он повторяет быстро-быстро, как заведенный, и постепенно переходит на визг. – ЭТО МЕРЗКО! ЭТО МЕРЗКО!!!

– Плакса!

Фонарь гаснет, улица погружается во мрак. Слышится гул автострады, частое дыхание, хрип, возня, клекот каблуков.

Свет зажигается, видны две борющиеся тени. Та, что крупнее, душит вторую.

– Отпу… – сипло кричит женщина.

Спина ее силуэта прогибается назад, ноги подкашиваются. Мужчина наступает, наваливается, а на стене все рисуется так, будит одна темнота пожирает другую. Вдруг жертва изворачивается и бьет соперника между ног. Доносится "ох", оба падают.

Долго время слышно лишь тяжелое дыхание, затем худая тень поднимается. Ее заметно шатает, хвостик волос распушился.

– Мерзко? Мерзко, говоришь? – бесцветным, замогильным голосом говорит она. – Мерзко, что ты не можешь справиться со своей похотью и раз за разом будишь ее во мне. Мерзко, что это повторяется раз за разом, а исхода нет – ты ни поцеловать меня не способен, ни трахнуть, ни принять как обычную сестру. Да, мерзко! Мы словно крысы в лабиринте: бегаем и бегаем по одному и тому же маршруту, надеясь, что в конце будет что-то хорошее, светлое, наш заветный кусочек сыра. Но там нас всякий раз бьет ток, а потом какой-то издевательский разум берет нас и сажает в начало лабиринта, и мы снова бежим вперед, мимо одних и тех же стен, фонарей, плакатов, снова надеясь на кусочек сыра или что лабиринт кончится, или что мы освободимся из этой запаянной тюрьмы. Но мы ведь уже бежали! Мы были на этих поворотах, в этих тупиках – нам будто не хватает памяти запомнить то, что в конце. Мы словно в черной дыре, из которой не выбраться. Будто прошли горизонт событий еще во время рождения и никогда не выберемся! Никогда.

Мужчина не отвечает.

– В самом деле, – доказывает себе женщина, – ведь мы родились в одной семье. Могли бы быть кузенами, на худой конец, чужими людьми, встретились бы и жили счастливо, но нет, нет, нет – мы брат и сестра. Горизонт пройден. И все, о чем можно мечтать, – та белая дыра, которой нельзя достичь, да которой и нет на самом деле, потому что она существует только в теории, в играх скучающего разума. Две крысы в темном лабиринте. Вот кто мы.

– (очень раздраженно) Господи, ты больная. К черту, – мужчина судорожно вздыхает, – больше ни секунды не стану тебя слушать. Я… я постараюсь не думать о тебе как о женщине и думать только как о сестре. Больше этого не повторится. Я ухожу. Извини. Прости. Так получилось… А, к черту! Спокойной ночи!

Его тень встает и погружается в темноту улицы, слышны удаляющиеся шаги.

– О, вот опять, – собеседница нарочито смеется. – Толку-то? Ты… ты уйдешь, но снова вернешься в начало лабиринта. Конец будет тот же. Я – то светлое, что ждет тебя в конце. Ко мне ты будешь бежать снова и снова. Ты не изменишь ничего, ты уже все забыл. Ты… (наполовину себе) просто безмозглая крыса. Безмозглая похотливая крыса.

Ответа нет, шаги делаются тише, робче; пропадают среди звуков города.

Проходит несколько тягостных минут, фонарь мигает и с шипением загорается во всю силу. Видна одинокая тоненькая тень. Она курит, и кажется, что над силуэтом сигареты вьется черный рой. Начинает идти снег.

– Спокойной ночи, – запоздало шепчет женщина. Не собеседнику, а, скорее, стене или сумраку окрест.

Стучат каблуки, в круге света появляется тонкая, бледная рука: вокруг запястья маленькие часы, пальцы сжимают помаду. На кирпичах вытягиваются одна за другой красные линии, пока не получается три слова:

"Спокойной ночи, луна".

Рука исчезает, и доносятся удаляющиеся шаги. Открываются и хлопают дверцы, прокашливается двигатель. Два желтых круга проскальзывают со стены на тротуар и вскоре исчезают. Какое-то время слышно тающий звук мотора – он колышется, точно недавно брошенные качели в стылом воздухе, – пока не сливается с ровным гулом автострады, а в тупике не начинает светлеть. Наступает утро.

Мертвец ищет могилу

Аллеями спящих деревьев, где хрустит под ногами гравий и чернеет гнилая листва, промеж луж, в которых подернулось частой рябью свинцовое небо, на ветру, что пронизывает его, идущего аллеями из спящих, усталых деревьев, где хрустит под ногами гравий и гниет черная листва; подняв высоко ворот плаща и дрожа от пронизывающего ветра промеж луж, в которые можно смотреть как в небо, и неба, в которое можно смотреть как в зеркало на него, идущего неслышно через эти мертвые лужи, гнилую листву и нагие деревья, на него, идущего гнилыми шпалерами, беседками с обвалившейся крышей, скамейками, лишенными опоры, как лишаются опоры в отчаянии и нужде те, кто сбегают, подобно ему, к домам, похожим один на другой и на тот, сгоревший и настоящий, который ему как бы снится наравне с улицами, пустыми и холодными с утра, как эти подземные переходы с выбитыми лампочками и эти дворы, не знающие солнечного света, будто у них тоже выбили лампочки, мимо детских садов, заброшенных, и детских площадок, заброшенных, проржавелых и тоскливых, прорастающих седой травой у подножья домов, похожих один на другой и на тот, единственный и настоящий, к которому нет дороги, как и к подъезду, похожему на сотни таких же подъездов, из которых нет исхода по лестницам, похожими на сотни таких же лестниц, ведущих единовременно вверх и вниз к квартире, пустой и печальной, как бы воплощающей ад из похожих друг на друга серых комнат, в каждой из которых провалилась внутрь себя стена, как лицо мертвеца проваливается себя внутрь, в дыру в стене, источающей пепел и гарь, от которой нет спасения, как от этих дней, закольцованных друг в друга и в стене, провалившейся внутрь, как лицо мертвеца проваливается внутрь себя, в дыру, которая как бы прожигает насквозь эти дни, закольцованные друг в друге, стена в стену, провалившуюся внутрь, в дыру, которую никто, кроме него, не видит, в дыру, источающую пепел и гарь, от которой нет исхода, как из этих стен, лестниц, подъездов и дней, сдвигающихся и громоздящихся друг на друга, где он что-то ищет, как мертвецы ищут свою могилу, и где вместо могилы ему дарят прощение, жгучее и не берущееся, как раскаленный докрасна уголь, прожигающий ему в груди дыру, которая как бы нанизывает на себя и его, и стену, провалившуюся внутрь, как лицо мертвеца проваливается внутрь себя, в эти дни и в этот пожар, глупый и жестокий, в котором погибло так много и в котором он как бы не виновен, потому что все дарят ему прощение, пустое и никчемное, которое он как бы не просит, потому что себя не простить, а просит только свою могилу, которой как бы нет, потому что нет могил для живых, а есть дыра в стене, дыра в душе, дыра в этих закольцованных днях, дыра, обугленная, зловонная, к которой он привык, как привыкают к части себя самого, к провалившимся внутрь себя стенам, лицам и черепам, к стенам, подъездам и лестницам, к кладбищам, лишенным могил, и к дням, из которых нет исхода, как из этой дыры, которая источает пепел и мертвецов, ползущих один по другому, сдвигающихся, громоздящихся друг на друга и на него ночами, похожими одна на другую, в которых мертвецы его душат и давят этими ночами, похожими одна на другую, в которых мертвецы, ползущие из дыры по своим внутренностям, воспоминаниям и физиологическим жидкостям, даруют ему прощение, безжалостное и бесконечное, от которого нет исхода, разве что аллеями из оцепенелых деревьев, где хрустит под ногами гравий и чернеет гнилая листва; промеж луж, в которых подернуто частой рябью свинцовое небо, подняв высоко ворот плаща и дрожа от пронизывающего ветра – к домам, похожим один на другой и на тот, сгоревший и настоящий, который ему как бы снится; пустыми с утра улицами, дворами, не знающими солнечного света, к домам, похожим один на другой и на тот, единственный, сгоревший, пробивший дыру сквозь стены, дни и душу, к тому дому, к которому дороги нет.

 
Рейтинг@Mail.ru