Андрей Речевский
Больше, чем отсутствие
10. Дело рук утопающих
Мне впервые за долгое время захотелось оставить его на произвол судьбы, мне захотелось оставить его умирать, мучиться, самому выбираться из того положения, в котором он оказался, в котором мы оказались. Потому что я устал, мне надоело, стало скучно и неинтересно.
В этот раз мы тонули в прямом смысле этого слова. Как всегда вместе, по одной и той же причине, но к настоящему моменту шансов выбраться у меня было больше, у меня ещё была надежда на спасение, на продолжение своей жизни после этой ноты.
«Помоги» – читалось во всех его действиях, во всех его словах, в его взгляде, иногда безумно взывающем к небесам с просьбой о мгновенной помощи.
«Ты же можешь помочь».
«Ты же помнишь, что я для тебя сделал».
«Ты же помнишь, что мы сделали друг для друга».
«Ты же знаешь, почему мы в такой ситуации».
«Ты же знаешь, что я смогу выбраться, если ты мне поможешь».
Не могу сказать, что я умел хорошо плавать. Особенно плохо это получалось, когда я начинал паниковать, не чувствуя под ногами дна или любой другой твердой поверхности. Сейчас меня раздражало всё: то, что я вообще оказался в такой ситуации – беспомощный, жалкий, висящий на волоске от фатального провала, то, что я оказался в такой ситуации не один – когда рядом есть человек с похожей или точно такой же проблемой, как и моя, я не чувствую своей уникальности и где-то глубоко в душе понимаю, что это не просто моя совершенно отличная от других проблема, а типичный исход большинства таких же неудачников – это заставляет меня думать, что я просто никчемен.
Где-то на подкорках сознания всплывают мысли: а вообще-то этот человек не очень-то мне и нравился, вообще-то я его даже ненавижу, и именно из-за него сейчас я вынужден бороться за свою дальнейшую возможность жить, вынужден переступать через себя и тратить силы из своих глубинных резервов на то, чтобы спасти ещё кого-то, кроме себя. Но я должен молчать, чтобы сохранить своё лицо-маску, чтобы я продолжал выглядеть предельно озабоченным чужим горем, способным на сострадание, альтруизм или самопожертвование. Но думает ли тот, кого я могу спасти, также, как и я? Почему я должен быть уверен в том, что он не печется только лишь о своей шкуре? Разве могу я проявить слабость, показать свои уязвимые места, если есть вероятность того, что этим запросто воспользуются? Нет, я должен действовать исходя из собственных побуждений, но так, чтобы этого нельзя было разглядеть. Ни в моих словах, ни в моих поступках, ни в моих глазах. Поэтому я выбрал оставить образ хорошего человека, искренне раздраженного и раздосадованного сложившейся ситуацией.
Наша лодка перевернулась, я не мог полагаться на свои навыки плавания, чтобы попытаться вернуть её в исходное положение.
Хаотичными движениями мне удавалось каким-то образом оставаться на плаву и не тонуть, но с каждой секундой сил становилось всё меньше, а попытки держаться на воде давались всё труднее, я даже не мог предположить, насколько хватит ещё моих сил. Тот, кто сейчас разделял со мной шанс на выживание, также беспорядочно барахтался, захлёбываясь зачастую водой, пытаясь не уйти ко дну, но также, как и у меня, силы его были на исходе.
– ПОМО-ГИ! – иногда доносилось ко мне от его уст.
– Помогите… – не переставая плодились мысли в моей голове.
Я могу быть сильным, чтобы спасти друга, но также я могу быть сильным, чтобы просто оставить его. Никогда бы не подумал, что несколько секунд могут решить исход жизни длиной в двадцать лет. Такой ли жизни я добивался, такую ли жизнь я хочу чувствовать каждый следующий день?
Где-то в мыслях я уже успел представить несколько исходов происходящего. Вот, например, я оставляю этого человека на волю Бога, сам плыву к берегу, где с неописуемой ненавистью ко всему миру, ко всем людям, в том числе и к тем, кто когда-то не научил меня плавать, горько размышляю о том, как несправедлива порой бывает жизнь, когда забирает одних из лучших – тех, кто хоть немного мог меня понимать. Другой случай, когда, сорвав с себя маску доброжелательного гражданина планеты Земля, я оказываюсь на берегу с мыслью: тебе просто нужно было смириться с тем, что у тебя не было шансов. Или, например, я попытался бы забрать его с собой, но в итоге мы бы оба утонули на полпути, не сохранив ни одной из наших жизней.
Да пошло всё к чёрту!
Чего стоит жизнь, чужая жизнь? Почему некоторые считают, что их жизнь менее ценна, чем чья-либо другая? Почему пожарный вынужден расплачиваться своей возможностью дышать, видеть, слышать, ощущать – ради пропитого алкоголика, мирно спящего в горящей квартире? Почему доктор, не спасший однажды жизнь, вынужден до конца своих дней быть проклятым семьёй умершего на операционном столе человека? Почему случайный прохожий, почуяв неладное, должен бросаться под колёса неуправляемого грузовика, чтобы сохранить жизни совсем не знакомых ему людей, которые, возможно, и не вспомнят потом его имени, или вовсе не спросят. Если бы было так просто объяснить, почему люди, не умеющие плавать, бросаются с моста за утопающими… Может быть, в этом кто-то видит своё предназначение, свой человеческий долг, но не слишком ли он преувеличен?
Если бы я заранее знал, что когда-то у меня ещё будет возможность пережить всё по-новому, сделать всё так, как я действительно хочу, тогда я бы однозначно не оставил своего друга одного, посреди бездушного озера, под надзором не менее бездушного летнего вечернего неба. Если бы только у меня была уверенность в том, что будет ещё одна попытка, я бы точно сделал всё по-другому.
– Е-сть сигарета? – спрашивает, стуча зубами, и удивительным безразличием смотрит куда-то на дно озера, что чуть не забрало его к себе.
– Да, сейчас, – достаю из портфеля новую пачку тонких Чапман, – держи.
– Зажигалка есть?
– Да.
Берег, на котором мы сейчас находились, был буквально усеян вопросами, одинаковыми, но с разными ответами на них.
– Почему же ты уплыл один?
– Почему я уплыл один?
– Мы могли спастись вместе?
– Мы спаслись вместе?
– Что ты за человек?
– Что я за человек?
– Что делать дальше? Что делать теперь с тем тобой, каким ты на самом деле являешься?
– Слушай, я вот всё думаю, – начинает вдруг после очередной затяжки, слегка успокоившись, – ты ведь хотел меня там бросить, да?
Вопрос повис в воздухе. Я не надеялся, что до этого дойдёт, что всё сложится именно так, но даже на такое, совершенно не подходящее к моему образу, развитие событий, у меня был заготовлен ответ. Сейчас я молчал лишь потому, что в зубах была сигарета, и я бы хотел, чтобы она никогда не заканчивалась, не превращалась в окурок и потом не потухла, чтобы я продолжил держать образ хорошего человека, искренне раздраженного и раздосадованного сложившейся ситуацией, горько размышляющего о том, как несправедлива порой бывает жизнь, когда забирает себе одних из лучших – тех, кто хоть немного может меня понимать.
***
11. Живи, но лишь однажды
Окровавленная одежда придавала моему телу, живому и способному двигаться, поистине устрашающий вид. Поднимаюсь на ноги.
– А теперь выброси к чертям своё дрянное ружьё, – старик слегка опешил от моих слов, но оружие оставил при себе, отойдя с ним на шаг от меня.
Возможно, так сыграло свою роль уходящее солнце, но мне показалось, что лица всех собравшихся стали на несколько тонов белее, впрочем, ничего удивительного – ничего обычного. Вряд ли когда-нибудь хоть кто-то из них мог наблюдать или хотя бы слышать от кого-то, что подобное вообще может происходить наяву.
– Он настоящий вампир!
– А у вампиров разве бывает кровь?
– Ничего себе! – слышались снова перешептывания детей.
– Гриша, мне страшно… – боязливо произнесла одна из девчонок и скрылась за спиной у рослого конопатого мальчугана.
– Да вообще-то, знаешь, без разницы, можешь оставить свою игрушку при себе, – обращаюсь снова к старику, – или ты уже понял, на что не стоит тратить свои последние минуты?
Во взгляде старика промелькнул страх, однако он всеми силами старался этого не показывать, сохраняя всё то же серьезное выражение своего морщинистого лица.
– Сделай, как он сказал, Сашенька, пожалуйста, – начала вдруг умолять его старуха, прячась у него за спиной, как маленькая девочка.
– Я не собираюсь избивать ни тебя, ни кого-либо из собравшихся ротозеев, понимаешь меня?
-Как же долго до него доходит, – посетила меня мысль.
Мы молча, не двигаясь, смотрели друг на друга несколько минут. Наше окружение нисколько не изменялось – кому-нибудь могло показаться, что нас поставили на паузу, словно мы герои экшен-фильма, а зритель решил немного передохнуть, перевести дух, освободить голову от вероятной перегрузки информацией. Хотя, о чем это я? Какие же мы герои, если в совокупности наши возможности едва ли не безграничны, а мы всё равно стремимся убивать и подавлять друг друга?
Небо устало завалится к горизонту, оставив своих подопечных на присмотр строгой, но безмолвной ночи, последние лучики солнца скользнут по щеке, но не с нежностью, а с холодным расчетом на элегантную пощёчину за то, что этот день останется лишь в чьей-то памяти, птицы отпоют похоронный марш, от которого повеет приятной ностальгией, воспоминаниями, перемешанными с теплой ложью всем вокруг: это был счастливый день для меня, я прожил его так, как мне хотелось. И лишь перед сном, когда последние мысли уже на замки закрывают веки, можно будет почувствовать что-то, отдаленно напоминающее страх: если другие взрослые узнают, что я их обманывал, меня накажут?
Ещё минута в положении «я к тебе присматриваюсь».
Молчание продолжалось, а в следующий момент старик совершил свою очередную ошибку. Он попытался со всей доступной ему резкостью перезарядить ружье и снова натравить его на меня, но мои предположения о том, что он окончательно спятил, и уже давно, ожидаемо для меня, подтвердились. Я успел схватить ствол оружия одной рукой и отвел его от себя в случайно выбранную сторону. Раздался выстрел. Мгновение тишины, а сразу после неё беспорядочные крики из толпы, люди начали разбегаться, кто куда может. Физиономии детей, наблюдавших из-за домов, мгновенно исчезли. Не слышу их криков, вероятно потому, что они не поняли, что на самом деле произошло, а слышали только хлопок. На этот раз выстрел оказался смертельным. Рядом с попавшим под пулю телом несмотря на любую возможную угрозу остался один человек, в безумии пытавшийся вернуть жизнь и смерть на свои места, поглаживая, говоря ласковые слова и обнимая лежащий на земле простреленный труп. Лишь спустя время пришло осознание, появились слова отрицания, переходящие затем в крик, слезы и истерику.
– Это что же я… – начал с удивительным спокойствием старик, – убил его что ли? Как и тебя? Но ты же воскрес – воскреси его! – он повернулся ко мне. Его слова не нуждались в каком-либо ответе.
– Воскреси его, ты же знаешь, как это сделать, – безумная просьба от прямо передо мной сходящего с ума человека. Его глаза расширились, а зрачков почти не было видно, продолжая что-то лепетать, то тише, то громче, он схватил меня за ворот, отбросив перед этим ружье на землю, – спаси его! Спаси! Спаси меня! Прости,… простите!
Он уже совсем скоро забудет это происшествие, даже если не сойдет окончательно с ума. Он трясет меня, надеясь на то, что из меня выпадет очередной шанс на его прощение. Это становится слишком скучным. Одним движением моей руки старик оказывается на земле, сбитый с толку, униженный и оскорбленный жестокой и несправедливой случайностью, начинает плакать, но никому не нужны сейчас его слезы.
Подбираю валяющееся ружье, в нем осталась ещё пара не запятнанных кровью патронов.
– Я всего лишь хотел узнать, в какой стороне Юг, и какой сейчас год. Ответ получил более, чем содержательный. Не надеюсь, что тебя не возненавидят твои внуки.
Позади меня – цельная, но не целостная история, многогранник с одной гранью под названием «существование».
– Скажи, тебе было хоть немного интересно?
– Ага.
– Это всё, на что тебя хватает?
Тропинка, по которой мы теперь идём, не выглядит заброшенной, возможно, и она тоже не отделена ещё от остального мира. Мне не понадобится ружье, которое я забрал, поэтому оно было выброшено в ту же реку, которая и привела меня в это место.
– Зачем ты постоянно пытаешься что-то сказать?
Она посмотрела на меня с тем удивлением, которое обычно считается напускным в скучном диалоге между двумя людьми, один из которых непрерывно рассказывает свои очень интересные жизненные истории, а второй слушает, не забывая при этом отыгрывать роль хоть сколько-нибудь вовлеченного в разговор человека:
– Неужели я настолько неинтересный собеседник для тебя? – девочка поднесла руку к своим черным волосам и слегка покопошилась в них, отчего они потеряли прежний уложенный вид.
– Иногда важнее просто помолчать.
– Намекаешь на то, что, находясь рядом с тобой, я всегда должна молчать?
– Нет, не намекаю.
– Кажется, тот старик был искренен в своих действиях.
– Не знаю, мне так не показалось.
– Зачем ты сменил направление выстрела? Разве жизнь, которая дана лишь единожды, не заслуживает права на избежание смерти, если это возможно?
– А как бы поступил любой другой человек на моем месте?
Она задумалась. Идет, смотрит себе под ноги, на изредка встречающиеся камушки, иногда пинает их хрупкой ножкой и потом с интересом наблюдает за тем, куда покатится очередной, попавшийся под ногу, и провожает его скучнеющим взглядом.