Андрей Милов
Когда ещё не столь ярко сверкала Венера
В шкуре зайца
Казус мгновения, или Апсара завораживает
Ночной приятель его был не кто иной, как он сам, – сам господин… совершенно другой, но вместе с тем и совершенно похожий на первого… так что если б взять да поставить их рядом, то никто, решительно никто не взял бы на себя определить, который именно настоящий… кто оригинал и кто копия.
Ф.М. Достоевский. Двойник
Для человека совершенно необходимо умение видеть себя со стороны. Научиться как бы отстраняться от себя…
В. Каверин
Вслед за суровой и долгой зимой наступили капризные вешние деньки, грозя робко перетечь в затяжную и непредсказуемую пору, которую лишь по недоразумению называли летом. Только-только листва начала выздоравливать после леденящего туше озимка, как внезапно, едва ли не в одночасье, на изломе унылого лета, когда дни уж готовы пойти на убыль, вспыхнул безжалостный пожар поры короткой и знойной, и жар застал врасплох всё живое вокруг – не укрыться даже в сени небесной ни вечера, ни утра, потому как ночь нейдёт, а придя, накоротке не остужает раскалённых каменьев, сложивших града пыльные улицы. Плачет смоляными слезами столица и душит ядом раскалённых газов всяк сущее в ней. Тает под солнца испепеляющим взором: и тело – исходя испариной, и душа – истомой, и разум – ленно шевеля пересыхающими извилинами.
Несмотря на поздний час, Николка засиделся на кафедре, и мешкает, потому как некуда ему спешить. Мочи не хватает ни на труд, ни на роздых – от безволия руки опускаются.
Спустился вниз по лестнице. В сумрачном вестибюле пустынно. Двери на запоре. Гулкое безмолвие. На часах начало девятого, а казалось – уж совсем поздно.
Вот откуда-то из-под лестницы загромыхало. Послышались шаркающие шаги. Вслед за разбуженным эхом объявилась старуха с алюминиевым чайником в руках.
– Сейчас, милок, открою. Погодь-от. Горячка такая-сякая, отдышусь тока. – Вахтёрша, тяжело, с придыхом покряхтывая, протиснулась бочком в свою сторожевую будку и закопошилась: сперва, слыхать, ставила чайник на электрическую плитку, затем звякала ключами, перебирая связку; наконец, она покинула свою душегубку, да и пошаркала неспешно открывать двери, пришепётывая да причмокивая на ходу: – Остынька-от малёхонько. Вишь, супится как? Не ровён час – жахнет и заполощет. Кости ажно ломит от вчерашнего дню…
Только теперь, заслышав прогноз погоды от старухи, Николка приметил не без удивления, что сумрачный вечер скрыл солнца немилосердного лик – и день до времени закатного потух.
Пока вахтёрша возилась с ключами и замком, снимала скобу с дверных ручек, за стеклом ещё пуще нахмурилось: мгла опустилась на землю – и вот первые тяжёлые капли разбились о стекло. Дождевые пауки угрюмо расползались по серому пыльному асфальту тротуара. Враз потемнела, накуксилась и оглушительно зашипела улица; глянцем засверкали гранитные ступени у входа, а по дороге вдоль обочин побежали мутные водяные потоки, бурля и перехлёстывая через водосточные решётки. Стекающие вниз ручьи дождя расписали стёкла изрезанными отвесными полосами. Навзрыд зашлась природа горючими слезами июньского проливного рёва. Сверкнуло, озарив до слепоты окрест, и через промежуток лопнуло – поскакала галопом оглушающая волна-пересмешница.
– Ты погодь-от, милок. Вишь, полощет как? Недостанет надолгонько. Надорвётся-от.
– Ничего, не сахарный. Небось, не растаю, – ответил Николка старухе и, прощаясь с ней, отважно ступил за дверь.
Впереди, в пяти шагах, сплошной стеной – водопад, ухающий с разверзшихся небес. Под козырёк доносило пыль дождевую, гонимую ветром, да нет-нет и залетали, сбившись с назначенного непогодицей пути, шальные капли.
– Выпущу в ненастье – назад пути не буде, – погрозила ему старуха вослед и навесила замок на двери изнутри.
Николка спиной подпёр колонну, закурил папиросу и с облаком дыма впал в задумчивость, глядя себе под ноги – на мокрых, тёмных пауков, что как-то незаметно прокрадывались под навес и уже обступали его тесным полукругом.
Сколько ливней пролилось, сколько грязи смыло в сточную канаву, а у него никак не шло из головы и защемляло сердце. Думалась дума горькая: пускай-де нарывает заноза – нарыв прорвётся, и с гноем вытечет боль. Иначе всегда будет так, как нынче: над головою хмурятся тучи, а далеко на небосклоне жулит обманчивый луч света, пробиваясь сквозь ненастье.
Внизу, под самыми ступенями, внезапно воспламенилась кипящая лужа, отражая косой луч раскалённого солнца, что вдруг пробился сквозь тучи. Николка задумчиво дымил папироской и упивался зрелищем искромётной встречи вольных стихий – наперсников природы: дождя и солнца, перекинувших весёлой радуги мост между небом и землёй. Курил и думал всё об одном и том же. Он душил, и небезуспешно, в себе зародыш того гнетущего начала, что омрачало его чувства и мешало жить. Точно созревший нарыв – дёргает, но не прорывается. Но ты понимаешь, что рванёт – когда вот только, сам не знаешь заранее.
Облегчения не принёс с собой ветряной пастух туч свинцовых, да и погнал далеко на север своё мокрое плачущее стадо; вслед ему покатились грозовые перекаты и сполохи зари неурочной. Просветлело. Ливень поумерил норов, а на закатной сторонке сквозь прозрачные облака уж опять прорезались сверкающими клинками вои небесного пылкого вождя.
На излёте ливня вспыхнуло, ослепив, и громыхнуло с треском так, что аж окна задрожали и уши заложило. Вдруг затишье – штиль, будто природа онемела. Из-за угла против бурлящего в берегах гранитных бордюров водяного потока выплывает троллейбус, разгоняя мутную волну.
Николка бросился бежать по лужам к остановке. Зачем бежал? Куда спешил?! Должно быть, при виде троллейбуса сработала глупая привычка. И тут же внезапный порыв ветра ударил в грудь, точно предостерегая. Но было поздно: Николка бежал, не думая. То ли дождём смыло, то ли ветром сорвало откуда-то газету – смяло и швырнуло ему под ноги. Чуть мыслью не споткнулся – в самый раз вскочил на заднюю подножку троллейбуса, поймав себе за шиворот струю, пролившуюся с крыши, и дверь захлопнулась за спиной.
Поёжился: по ложбинке меж лопаток сверху вниз струился прохладный ручеёк и неприятно щекотал.
Пассажиры готовились к выходу у метро. Николке дальше, до другой ветки метро, и он, меняясь местами, расходясь, протискивался вперёд сквозь напирающую толпу. Перегон был недолгий.
На остановке троллейбус опустел наполовину. Он пропустил вперёд себя девушку, что проталкивалась сквозь гущу тел вслед за ним. Она заняла место у окна, а он – на том же сидении с краю.
И вдруг Николка невольно вздрогнул и от досады аж поморщился: не к месту, не ко времени всплыл в памяти червонец, исчезнувший с праздничного первомайского стола, и с ним талончик на водку. Лежали себе, пепельницей прижатые, никому не нужные, брошенные, и вдруг пропали – бесследно. Чёрт бы с ними, точнее, с тем, кто стащил. Отнюдь не в исчезнувшем со стола червонце горечь разочарования, а в едком, как отрава, осадке, что выпадает в душе всякий раз, когда он вспоминает тот праздничный день. Он гонит прочь двуликий образ – отогнать не может, и ядовитым маревом маячат перед глазами Аннушкины глаза…
Девушка сложила зонтик, с которого ещё стекала вода, слегка отжала, стряхнула капли с руки. Троллейбус тронулся – и закапало внутри, у стёкол и у люка. Она опасливо покосилась на струйку воды, что от толчка пролилась сверху, и подвинулась ближе к Николке, не глядя на него. Пересаживаясь, прислонилась к нему, прищемив его ладонь к сидению, когда он уж было запускал два пальца в карман за талонами.
– Тут дождь вдруг пошёл. – Девушка обернулась с повинным словом. – Простите.
– Ничего, – ответил ей Николка, отстраняясь, чтоб высвободить руку. Бочком присел. Извлёк талончик из кармана. В проходе, краем глаза заметил, кто-то рядом стал и уже нависает. – Не пробьёте? – Кивнул он в сторону компостера, что был закреплён перед девушкой. – С извиняющейся улыбкой протянул ей на раскрытой ладони смятый талон на проезд – влажный от дождя. – Тут, похоже, везде мокро, – сказал и опять улыбнулся, пожимая в недоумении плечами. – Расползается. И как его тут…
Девушка ухмыльнулась в ответ ему:
– Да никак. Сушить. В такую погоду собаку из дому не выгонишь, не то что… – и вдруг осеклась на полуслове.
– Граждане пассажиры, прошу предъявить билеты! – услышал Николка настоятельное требование где-то совсем рядом, над самым ухом, и, повернув на голос голову, прямо над собой увидел нависшее туловище в оранжевом полупрозрачном плаще поверх серо-голубой блузки. Женщина, лет пятидесяти на взгляд, сунула ему в лицо жетон и требует: – Ваш билет!
– Вот мой билет, – как-то неуверенно ответил ей Николка. – Как раз собирался…
– Ясно, – коротко сказала и, положив руку на поручень переднего сидения, обратилась к девушке: – Так, а ваш билет?
Порывшись в сумочке, девушка достала проездной и показала.
– Хорошо, – кивнула женщина в рыжем дождевике и опять к Николке: – Ваш билет?!
– Так я ж и говорю, – принялся было объяснять, чувствуя, как краска заливает лицо, и оттого впадая ещё в большее смятение. – Вот билет. Мокрый. У меня в руках. Я собирался как раз пробить. А тут вы некстати: ваш, дескать, билет.
– Так, билета у вас, значит, нет.
– Ну, я же вам объясняю. Я только что сел…
– Я не видала, как вы садились.
– Да вот же. На той остановке. Перед метро. Я просто не успел ещё.
Троллейбус остановился.
– Он садился со мной… – подала девушка свой голос за Николку.
– Мне всё равно, с кем он садился. Важно, чтобы талон был вовремя прокомпостирован. У пассажирки проездной. К ней нет претензий. А вот молодой человек без билета. Безбилетник, стало быть. Заяц. Что будем делать?
– А что делать? – переспросил Николка, ещё не справившись со смущением. – Пробью, и всего-то делов.
Троллейбус тронулся – и контролёрша нависла над ним.
– Поздно. Со мной этот фокус не пройдёт. Надо было сразу, как вошли. А так у вас нет билета. Будем платить штраф?
– Да что за глупости, в самом-то деле?! Я же вам русским языком объясняю. Я сел в троллейбус на остановке перед метро. Было много народу. На улице шёл дождь. Потом я хотел пробить, но не успел, потому что вы подошли и помешали мне. Неужели не ясно?!
– Так вы отказываетесь платить штраф?
– Какой такой штраф?! – возмутился Николка и напрочь забыл про своё смущение. – За что?
– Гражданин, я не собираюсь препираться тут с вами до утра. Вы обязаны были оплатить проезд до следующей остановки. Сразу после посадки. Вы этого не сделали, а теперь пытаетесь мне уши заговорить. Все вон успели, а вы почему-то нет. Ещё раз повторяю: платите штраф, иначе…
– Что иначе?!
– А то! Сейчас узнаете.
– Послушайте, – вступилась, опять было, девушка, – нельзя же так!
– А вас не спрашивают, – сказала, как отрезала, и громко на весь троллейбус: – Водитель, я зайца поймала! Пожалуйста, не открывайте заднюю дверь. И приостановитесь у отделения. – И к Николке: – Последний раз спрашиваю: вы будете платить штраф или нет?!
– Да какой штраф?! За что штраф?!
– Тогда пройдёмте со мной.
– Да никуда я не собираюсь идти с вами! С какой стати?!
– Там вам всё объяснят. А не пойдёте сами – выведут.
Троллейбус остановился.
– На выход! – велела контролёрша и вцепилась Николке в рукав.
Ну не драться же с ней?! И он растерянно огляделся по сторонам, точно бы ища поддержки. Краской стыда заливало лицо при виде множества пар глаз, нацеленных на него. И ни капли сочувствия, ну разве что жалость с усмешкой – с крупицей соли в кривизне губ.
Контролёрша дёрнула его за рукав – Николка рванул руку на себя, при этом затрещала ткань, то ли шов на его рубахе… или у неё?!
– Ах, вы ещё и драться со мной?! – воскликнула она и опять хватко вцепилась в рукав. – На выход, говорю я вам! Или что, милиционера позвать, чтобы вас силком забрал?!
И дёрнула. Опять затрещало.
– Ладно, идёмте! Разберёмся, – обозлившись, в сердцах огрызнулся Николка и встал.
– Я с вами, – сказала вдруг девушка и тоже встала с места.
Контролёрша смерила её уничижительным взглядом, ухмыльнулась и покачала головой:
– Ну-ну!
Процессия тронулась к передней двери под перекрёстными взглядами пассажиров.
– Молчите, не огрызайтесь, – зашептала на ходу девушка. – Только хуже будет. Говорить буду я. Я посторонняя. Я свидетель. Единственный. Мне там скорее поверят, чем вам.
У двери с табличкой «Опорный пункт милиции» вальяжно прохаживался сержант, не обращая внимания на посетителей, да и покуривал безмятежно на посвежевшем после ливня воздухе. Внутри, в отдельном кабинете, куда ввела их контролёрша, за столом восседал лейтенант, старший, и разглядывал журнал с картинками. «Огонёк» – отметил про себя Николка. Кивком и движением глаз милиционер указал вошедшим на ряд стульев перед ним. Сели.
Контролёрша на ногах, у двери – будто на стрёме.
– Зайцы? – спросил старший лейтенант у контролёрши, отрывая скучающий взгляд от журнала.
– Заяц он, – сделав шаг вперёд, ткнула та пальцем в плечо Николке.
Николка резко, в сердцах обернулся – контролёрша отшатнулась, опасаясь по-видимому: не отмахнётся ли?!
– Но-но! – предостерегающе возвысил голос милиционер и немигающим взглядом уставился на девушку: – А эта тогда кто?
– Заяц хахаль будет ейный.
– Я не ейный! – возмутилась девушка, и румянец на щеках выдавал её крайнее возбуждение.
– Мне без разницы, я не полиция нравов, – отрезала контролёрша. – Есть билет – вопросов нет.
– Я – свидетель!
– Свидетели нам, – внушает милиционер, – в таком деле не нужны. Если хотите подождать, то за дверью. – И оборачиваясь к Николке: – Паспорт или иное удостоверение личности? – И опять перевёл взгляд на девушку: – Я же ясно сказал: за дверь! Здесь вам не комната свиданий. Сами вызовем. Будьте уверены, и протокол ещё составим. – И опять к Николке: – Документы!
Взял протянутый ему пропуск в институт, развернул, внимательно вгляделся в печать и подпись, сверил на опытный взгляд оригинал физиономии зайца с фотографией на корочке и склонился над столом, переписывая данные.
Ещё от порога, при первом взгляде, обличье старшего лейтенанта вызвало у Николки ассоциацию не из приятных: морда, дескать, лица просит. А под облучающим взглядом и вовсе ощутил, как мурашки побежали по телу, и из закоулков памяти всплыл образ, который ему не хотелось бы тревожить воспоминаниями.
Милиционер перевёл взгляд с зайца на свидетельницу, и, опустив голову, смотрит исподлобья:
– Шли бы вы отсель подобру-поздорову! Иначе кликну сержанта – вытолкает за дверь силком.
Николка скривил один глаз, отвернулся, чтобы не встречаться кислым взглядом с милиционером. Положил свою руку девушке на запястье и чуть-чуть стиснул: иди, мол.
– Я буду за дверью, – обнадёжила Николку девушка и с гордо поднятой головой пошла на выход.
– Заступа! – оскалившись, контролёрша попятилась, чтобы освободить проход.
Милиционер к Николке: адрес согласно прописке, дата и место рождения, номер домашнего телефона – и всё это тщательно занёс со слов на бумагу. Затем снял телефонную трубку и продиктовал все эти данные кому-то на другом конце провода. Нетерпеливо постукивал ручкой по столу в ожидании справки и на Николку будто не обращал внимания. В атмосфере кабинета, кожей ощущалось, накапливается напряжение – прямо-таки в соответствии с физическими законами при разности потенциалов, возникших на концах.
Вот, наконец, угукнул, да и положил трубку на рычаг. Уставился на Николку немигающим взглядом, и шевелит губами, как будто жуёт:
– При входе заметил клетку?! Обезьянник называется. Пока представитель контрольных органов будет оформлять заявление, пока составлю протокол – посидишь там. Ну, и жди телегу по месту работы. Устраивает такой расклад?
Ну не заводить же старую пластинку про дождь да толпу пассажиров?! Поморщатся, как от оскомины, и опять за своё: ваш билетик-де, – пораздумал Николка коротко, да и пожал плечами: нашли, мол, дурака.
– Нет?! А чем тогда думал раньше?
Николка опусти глаза, чтобы не встречаться взглядом. Хищнику в глаза не смотрят – неправильно истолкует.
– Ладно. На первый раз ограничимся просто штрафом. – По-видимому, удовлетворённый результатами своих физиономических наблюдений, вдруг спросил он с нажимом: – Деньги есть?
– Ну, в общем-то, есть немного.
– А без «ну»?
– Есть.
– Заплатите штраф.
Николка положил на стол червонец. Ни мускул не дёрнулся на лице старшего лейтенанта, только в глазах немигающих застыл насмешливый вопрос. Под победоносным взглядом контролёрши Николка добавил сверху ещё одну красненькую:
– Всё, – развёл руки в стороны, надул щёки и спустил дух: – У меня больше нет. Только мелочь на проезд.
Старший лейтенант кивнул, возвращая пропуск со словами:
– Можете быть свободны.
Николка тронулся было на выход, когда милиционер внезапно окликнул его у самой двери:
– Стоять! Повернись ко мне лицом. – Постукивает ручкой по столу и разглядывает. – Что-то мне рожа твоя подозрительной кажется.
– У вас все лица – подозрительные.
Николка позволил себе слегка огрызнуться, и даже не успел он раскаяться за слова, что сами по себе вылетели, как милиционер цокнул языком, снимая с него надзирательский свой взор.
– Остряк, однако! – Хмыкнул и напутствует: – Ладно, доцент, ступай. И, смотри, больше не попадайся мне на глаза.
Затворяя за собой дверь милицейского кабинета, Николка услышал, как в спину ему был брошен язвительный стих:
Бывают зайцы белые,
Бывают зайцы серые,
А ты, какого цвета,
Товарищ без билета?!
Поэтическим образом свою победу праздновала контролёрша, а Николка вздохнул с облегчением: пронесло, кажись.
Его жизни тёмная полоса окрашивалась во всё более густые и угрожающие оттенки, как если бы средь бела дня набежала тень от самого заката и до восхода. О чём-то предупреждала – предостерегала.
С немым вопросом в расширившихся от любопытства глазах, девушка, как и обещала давеча, дожидалась в коридоре на его выход. Она вопрошающе, с толикой надежды во взгляде, боднула в пустоту пространства – Николка обречённо пожал плечами, качнул головой, и они понуро покинули стены сего казённого заведения. За дверью, снаружи, прохаживался сержант и дымил сигареткой; он проводил их взглядом, и ещё долго, казалось, сверлил глазами удаляющиеся от него цели. Впрочем, на затылке глаз природа не предусмотрела, а ощущения – что ощущения?! Чувства пристрастны, всецело подчинены настроению.
В полуквартале от милицейского участка маячила троллейбусная остановка. Молча брели по мокрому от дождя тротуару, но уже на подходе, когда, обгоняя их, к остановке подходил троллейбус, они встали, точно споткнувшись о невидимое препятствие, посмотрели друг другу в глаза – и расхохотались.
– Казус мгновения, – едва пролепетал сквозь смех Николка.
– Казус… – пытается переспросить девушка, но ей дыхания не хватает.
Троллейбус уехал без них, а они всё смеялись – смеялись едва не до коликов в животе. Отсмеялись и пошли – вдоль по улице, зигзагами огибая лужи, перепрыгивая разливы по краям.
– Мне надо было подсунуть тебе свой проездной, а самой подождать за углом.
– Боюсь, что было бы ещё хуже.
– Почему?! Попались бы, думаешь? Я бы украдкой сунула.
– Нет, не в том дело. Им всё равно, кто прав – кто виноват. Окажись я с этой парочкой, дуэтом промышляющей лихом, один на один, то совсем ещё не известно, каким бы боком обернулось. Так что спасибо. За поддержку. Сам виноват, ибо дурак.
– Чтоб им пусто было! Вот сволочи, да?!
– Не они порченые. Жизнь у них такая – паршивая. А податься, видать, им больше некуда. Но кровушки людской эта спевшаяся парочка ещё попьёт…
Человек – неприхотливое создание, и, в конце концов, ко всему претерпевается. Так может показаться со стороны. Однако ж на поверку выходит, что не со всем человек свыкается. Особенно тяжко даются потери – и к ним-то, к утратам привычного, сложнее всего приспособиться. Потерь, впрочем, никогда не счесть. Можно подумать, будто вся жизнь разве и состоит что сплошь из одних только потерь, которые всегда мучительно больно переживаешь. Человек пытается виду не казать, наскоро заполняя опустевшее место чем-то иным, чтобы и это, иное, вслед за тем тоже потерять. Но утешает себя: хочешь жить – научись смиряться и забывать.
Чтобы быть уверенным и потом не терзаться сомнениями, что, дескать, ты что-то там не сумел сохранить, упустил или не приобрёл, следует знать начало, быть свидетелем развития и стойко перенести конец, каким бы мучительным и горьким он поначалу ни показался, потому как каждый конец уже есть начало. А пока что стисни зубы и терпи. Терпи – и улыбайся. Вот Николка и улыбался. Вслед за чёрной полосой непременно придёт полоса белая, как на смену ночи приходит день, а после дождя выглядывает солнце.
С крыш уже не капало. Трубы водостоков давно отыграли свою партию в оркестре дождя и только ждали, когда же, наконец, зачехлит их ночным покровом усталый ливень-музыкант. Над головой всё ещё голубело предзакатное небо в преддверии пожара, разгорающегося за покрасневшими – неужели от стыда?! – стволами зданий каменного леса бесчувственной столицы.
Тягостное настроение помалу отступало, притупилось и раздражение, и досада испарилась, только вот сердчишко, давая о себе знать, беспокойно трепыхалось в груди. И это хороший знак, потому как всё ещё светит солнце ему, и падают на голову капли дождя, и треплет волосы ласковый ветерок – всё это вызывает желание дышать, чувствовать, вспоминать и думать. Великое наслаждение, дарованное самой жизнью. Когда же сердце взорвётся в груди и перестанет биться, а кровь остынет в венах, тогда Николка умрёт.
В свете жёлтых догорающих свечей простыня на ложе покажется покойнику не первой свежести – белёсой, а не белой. Скрестят ему руки на груди и оденут в деревянные одёжи. Будет пахнуть ладаном и плавленым воском, своим печальным духом перешибая разящий смрад тлена. Скорбно и с ужасом при мысли о собственной неминуемой участи будут взирать на него чуждые глаза некогда близких ему людей.
И вот из квартиры выносят гроб с телом покойного, за которым навеки захлопнулась калитка бытия. Гроб несут четверо дюжих мужиков, ещё двое на перехвате, так как лестничные клетки крайне узки и совершенно не приспособлены для выноса покойников. Николка хорошо помнит, как грузчики вносили в тёщину квартиру импортный кухонный гарнитур, а потом тёща охала да ахала, закрашивая царапину на самом видном, как ей казалось, месте. Его так же будут выносить. Винтом вот только не подашь. Не дай бог потеряешь тело – выронишь из гроба! То-то оказия, так оказия!!! И вдруг разгорится спор: гадают и доказывают, вперёд каким концом, головой или ногами, следует выносить домовину. Спорить будут родственники, коллеги, соседи, друзья семьи, тёща и Аннушка. Но плакальщицы, вечные завсегдатаи всякого бала скорби людской, точно знают: вперёд ногами. А тем временем гроб застрял – заклинило между перилами, лифтом и пожарным ящиком, что оказался здесь не к месту. Как если бы покойный – невольно пришло на мысль – всё ещё цепляется за что-то такое, что по-прежнему может именоваться жизнью. Тело на простыне и его деревянную одежонку – выносят порознь.
Похоронная церемония затягивается. Пока на улице устанавливают на табуретках порожний гроб, выносят завёрнутое в простыню тело, укладывают, украшают покойника, из-за угла, обогнув похоронный автобус, показывается свадебная процессия. Впереди молодые: невеста, вся в белом, и жених, в чёрном.
Оркестранты облизывают в нетерпении пересохшие губы.
Шофёр катафалка беспокойно поглядывает на часы: у него ведь тоже план, график, расписание, – но и он вынужден признать, что подобные дела не терпят спешки. В конце концов, мёртвому уже всё равно, а пересекать молодым дорогу – негоже.
И тогда мертвец – а Николке порядком надоела вся эта кутерьма – встаёт из гроба и говорит:
«La commedia e finita! Я не знаю, что такое смерть, и потому, наверное, люблю жизнь – какая бы она ни была на самом деле. Basta! »
Все скорбящие, у кого не отнялись ноги, бегут врассыпную, сломя голову. А Николка хохочет им вослед. И лихую песнь заводит его душа.
Ничто так не возбуждает жажду пожить ещё, как осознание, что конец твоего пути совсем уж близок и всё, на что ты надеялся, во что верил, к чему стремился, уже позади.
Большая буква «М», горящая на их пути, намекала, что вот и всё – пришли. Метро. Спустились по эскалатору вниз, под землю. Ей путь держать направо, до конечной, – ему налево. Прощальная минута, а расставаться – вот так вот сразу? после нелепых перипетий! – было противно желанию и рассудку. Не всем, о чём хотелось бы поговорить, поделились. Не всё ещё, казалось, сказано друг другу. Не перебродила досада.
К тому же поздно, и если представить себе одинокого путника в дебрях спального района, где от тусклых редких фонарей тени вырастают до пугающих воображение очертаний, тем более путника слабого и беззащитного, то повод сдаётся веским. Николке некуда спешить.
Когда жизнь окрашивается в полосы, как зебра, от хвоста до головы, иногда совершенно незнакомые люди вдруг становятся попутчиками, пересекающими дорогу этой жизни поперёк движения.
В действительности ведь нет никаких полос – ни чёрных, ни белых. Есть дорога жизни, полная возможностей, и обочина, за которой лежит бездорожье. Так, двигаясь наверх, если верить мудрецам, по спирали, завязая в обочинах то слева от дороги, то справа, местами упрямо блуждая по бездорожью, человек всякий раз выходит ощупью на свой путь, – и чем уже круги спирали, тем тоньше чёрные и шире белые полосы, и тем выше и быстрее он взбирается. Если же двинуть напрямки, куда глаза глядят, то совсем неизвестно, не заблудишься ли, и хватит ли сил добрести до другой тропы, а если хватит, то иная дорога откроет путь уже не тебе. Растратил свои жизненные силы и время в пустых блужданиях по полям, лесам, болотам, прокладывая стёжки-дорожки, которые на утро свежей травой-муравой порастут. Так порой бестолково проходит жизнь человеческая.
Девушка, затаив дыхание, внимала рассказам Николки про свои и его перемежающиеся полосы – чёрные и белые. Ей казалось, она видит, она чувствует, она слышит тех волн накат. А он, забыв о времени и месте, отдавался на волю течению нахлынувшего вдруг вдохновения.
Они давно уже стояли у парадной её дома. Баяли, и в мыслях не было прощаться. Слова кончились, а они не замечали опустившейся на них безмолвия тишины. Видать, говорили их глаза – на языке, в минуту близости понятном сердцу. Она припала головой к его груди. Потянулась на цыпочках вверх, и её губы губ его коснулись. Неловко цокнули зубы – о зубы. Длань ищет грудь, где трепещет сердце, и ласкает грудь, что льнёт к груди. Уста в уста, и рук сплетенье, и вдох без выдоха, и стон, и головокруженье…
– Ступай за мной, – шепчет и тянет за руку Николку – к дверям, вверх по лестнице ведёт.
В подъезде дома тишь ночная. Она прикладывает палец к губам и шепчет беззвучное: тсс – отпирает дверной замок ключом. В темноте проплывает тень и увлекает другую тень за собой.
В кромешной тьме, как в детстве, когда в игре платком застят глаза, волчком раскрутят и запустят на слух ловить мимолётный дух виденья, стоял недвижим в неведомом пространстве, безмолвном и глухом, сам не зная, где он, с кем он, зачем и почему он здесь теперь. Округ одни углы и посторонние предметы. Хватают руки пустоту. Обостренье чувств. Затмение сознанья. Под загадочной ночи чадрой сокрыто вожделенье – сорвать с таинства бытия покров условностей заветных.
Подкрались сзади неслышные шажки. Ветерок неукротимого дыханья у уха пробежал. Незримых рук движенье, вкруг шеи сомкнулись горячие ладони – и трепет плоти ощутим. Только отблеск глаз перед глазами – веки томно смежились в преддверии мук желанных. Дремучее содрогание тел, изголодавшихся по ласке и по пытке, да скрежет половиц, и беззвучно рвущийся наружу крик застыл в немом полёте.
Время замерло – взорвалось вихрем сладострастным. Как ливень, молния и гром. Налетело – и ушло. В изнеможении разгорячённые тела. Биенье сердца утихает. Душа в смятении и ищет умиротворенья.
– Всё, милый мой, тебе пора. – И руки, за час до того нежные и привлекающие, теперь подталкивают прочь – туда, за дверь, где выход. – Завтра непременно позвони. Вот, на бумажке, номер телефона мой. Смотри, не потеряй.
Она суёт ему в карман записку. Поцелуй торопливый. Мягкий в грудь толчок, и на прощание – усталое:
– Тсс, милый мой…
Полоска света, стегнув по глазам, на миг ослепила. За спиной бесшумно притворили дверь, и вот опять один и слегка растерян в кругу света он стоит, блёклом и скупом. Ведут его ступени вниз по лестнице, во двор.
Улицы и площади, бульвары, парки и набережные – всё его на всю оставшуюся ночь. Мигающие жёлтыми огоньками перекрёстки. Можно бесконечно долго шагать, не повторяясь и не путаясь в выборе пути. На ходу дума думается. Две. Три. И более. Вперемешку. Брёл бесцельно, нарезая бессмысленные круги. Так заяц запутывает след. Памятью и мыслью – мыслью и памятью он неизменно возвращался в одни и те же, только ему ведомые пределы.
Ему некуда спешить. Он брёл к дому, которого уже нет и, как ясно видится из соловой полупрозрачной пелены июньской ночи, никогда не было. Призрак. Видение. Иллюзия и несбывшиеся грёзы.
А как иначе? Ведь счастье словно горизонт. Насколько подступаешь, настолько удаляется. Достичь, как ни стремись, никому не дано. Но на пути открываешь столько любопытного и загадочного, что порой напрочь забываешь о самом горизонте, за которым где-то укрылось то настоящее и неуловимое, кое именуют счастьем. Истина, должно быть, не в ней самой, а в том пути, на котором путнику открываются маленькие и большие – свои правды. В отличие от горизонта, звезды можно достичь – только руку протяни: путь не изведан, но конечен. Впрочем, на небосклоне такое бесчисленное множество звёзд, что никакому путнику не достичь и мириадной доли всех мерцающих во мгле. Там тоже свои горизонты.
Может статься, он счастлив, но только об этом сам не знает? Не догадывается?! Наверное. Он помнит, однако ж, все эти незабываемые озарения…
Под утро, нет, не это раннее июньское, когда солнце, едва упав за небосклон, тут же поплавком всплывает над горизонтом, а зимнее, первое утро нового года, когда по тени не уследишь за нырками светила, коварного, холодного, – они с Аннушкой выбрались из духоты квартиры гостей проводить да подышать морозным воздухом.
Все разошлись, навеселе и полные надежд.
Аннушка, под руку, держалась за Николку, и казалось ей, что нет опоры крепче. Тут некстати под ногу ледяная дорожка, раскатанная мальчишками с вечера прошлого года до глади зеркала, и припорошена предательским снежком. Отплясав замысловатое па, он на мгновение замер в невесомости. Падая, Аннушка увлекла его за собой – и он не устоял: скувырнулся вместе с нею прямиком в сугроб.
