Андрей Милов
Когда ещё не столь ярко сверкала Венера
Ложь
Утомила правда – надоела кривда
И путь унылый бытия,
И ноша тяжкая моя
Меня ужасно изменили.
Тарас Шевченко
Как-то так уж выходит, что нет-нет да невольно вляпаешься в историю. Нет, не ту былую, о которой всяк горазд судить, но сквозь пыль веков мало кто прозревает, и не ту нечаянную и нелепую, которую с утра бывает самому себе стыдно припомнить, а именно чужую, чью-то личную, ничего не значащую для тебя самого и окружающих историю, зачастую очень горькую, поведанную с непритворным прямодушием. Нередко историческое прозрение происходит под рюмочку белой и хмельной, когда чувства преобладают над заторможённым разумом, и посторонний человек, именно в силу того, что он сторонний созерцатель, в минуту откровения кажется близким, едва ли не родным.
Кто скажет, будто я умею слушать, это совершенно неверно. Слушать я не умею и не люблю, да и сам терпеть не могу изливать душу первому встречному. А если вынуждают обстоятельства – вру беззастенчиво.
Мне кажется, и многие согласятся со мной, что, вместо того, чтобы искать внимающих ушей незнакомца и терзать жалостливыми историями душу ни в чём не повинного божьего создания, лучше бы пойти в церковь да поставить свечку.
Короче говоря, не с кем поделиться – откройся священнику. Если богу не веришь, а церкви чураешься, тогда топай прямиком к психоаналитику. Но подобного рода пастыри, однако ж, у нас пока ещё не бог весть в какой чести. При наших отечественных кухнях и лестничных клетках, намерение посетить кабинет специалиста по душевным расстройствам сродни мысли выйти на балкон и в сердцах по ветру развеять вчерашнюю получку.
Едва ли не любой сосед или соседка всего лишь за пол-литра и исповедают, и обогреют, и посочувствуют, и даже посоветуют. Как сам с собою: говоришь, вспоминаешь, рассуждаешь… и проснулся – с помелья и один. А в дверь уже стучат. Так что не дай бог в час душевной слабости под руку подвернётся добрый соседушка! Потом не расплатишься. Той же монетой.
Вот так и случаются казусы. Человеку надо выговориться, его распирает, и он бы рад поделиться с любым, кто только готов его выслушать, да говорливых и рассудительных, однако ж, среди нас встречается много больше. Телевизор, радио, книга – это пожалуйста, а нытик, изливающий душу, – увольте уж. С какой стати грузить себя чужими, ежели собственных проблем не разделить?
А как иначе?! Не в поезд же садиться: Москва – Владивосток?
Особый случай – это когда тебе совсем не до откровений, а тебя, наоборот, пытают. Ну, что там у тебя? Как? Где? Почему да отчего? Время. Место…
Не в настроении – не беда. Достаточно представить себя в кабинете следователя, который по долгу службы обязан задавать неудобные вопросы. Естественно, он с пристрастием допытывается. Но тут всё много проще: ты понимаешь, что дознаватель противная, а не безразличная сторона. Выслушав вопрос, считаешь про себя до двадцати и этак вежливо просишь повторить. Чутко, с выражением неподдельного участия на лице, внимаешь вопросам и опять считаешь до двадцати. Затем, употребив с дюжину местоимений, по столько же слов-паразитов и междометий, опять замолкаешь секунд на двадцать и уж затем, выказывая полное смущение от своей очевидной бестолковости, честно признаёшься, что не понял.
Нельзя ли уточнить?
Да чего тут не понять-то, а?!
Следователь обычно сердится, кричит и втолковывает свои противные вопросы заново – берёшь передышку, насколько позволяет наглость, и только затем простодушно держишь ответ, но вот отвечаешь совершенно не то, чего надеются услышать от тебя. Невпопад отвечаешь, причём охотно и подробно рассказываешь. Когда тебя готовы растерзать, ты искренне обижаешься. Не повредит с оскорблённым видом замкнуться в себе ещё на чуток, якобы мучительно переживаешь. Ты искренне не понимаешь, чего от тебя хотят: ведь ты же отвечал, а тебя просто не пожелали слушать. Главное, теперь говорить много и быстро, преимущественно одно и то же, но разными словами. Вместо ожидаемого «да» – «нет». И наоборот в самых безобидных ситуациях. Тут же поправлять себя, опять всё путать и извиняться, повторять всё сызнова. Не забудь про местоимения! Говорить, говорить, говорить. Без умолку. Честно и убедительно… Пока не прервут. Морду при этом, конечно, тоже могут начистить, но только тогда, когда вопрос серьёзный, а так, скорее всего, примут за идиота.
Дурень никому даром не нужен: каждый хочет свою работу делать хорошо. У него-то, у следователя, какая задача? Выслушать и, закрыв дело, посадить, с тем чтобы умник отныне не столько даже слушал, сколько был послушен. Им не дурень, им не умник – им послушник нужен.
Ну а коль дело и впрямь швах – соответствующая статья Конституции, позволяющая тебе не доносить на самого себя и близких, хороший адвокат, с которым уже беседуешь по душам, и, разумеется, толстый кошелёк наготове.
Из всего, что было сказано выше, всякому должно быть ясно: я не поп, я не психолог, я мало и неохотно общаюсь с соседями по лестничной клетке, я не люблю ездить в поезде, а тем более, я не являюсь следователем по каким бы то ни было делам. Не говоря уж об особо важных. И вообще, я не очень любопытен. Тем не менее, иногда говорят, что я располагаю к себе.
«Чем?» – спроси кто, отвечу честно: – «Да ни чем!»
Просто я не люблю обижать людей. Тем более, понапрасну. Как и не люблю на пустом месте проявлять характер. Обычно я сдержан, вежлив и в меру участлив. А ежели мне нечего сказать, то улыбаюсь. Наверное, приветливо. Кто-то скажет – глупо. Ни на йоту не испытываю стеснения, когда молчу прилюдно, во время людных сборищ охотно ищу уединения. Случись остаться наедине с самим собой, всегда найду, чем занять себя. Мне никогда не бывает скучно. Я не знаю, что такое уныние. Ну а плохого настроения ни при каких обстоятельствах стараюсь не выказывать. Вот люди, верно, и ошибаются в своих впечатлениях. Ошибаются потому, что сами без причины улыбаются мало. Или же иногда им хочется погасить чужую улыбку? Тоже не исключено. Меня, впрочем, уязвить непросто: я сам себе на уме. Ну а вероятнее всего причина в том кроется, что на жизненном пути встречается очень много одиноких (имеется в виду, одиноких в душе) людей, к коим я отношу и самого себя. Быть может, многим кажется, будто в моём лице они, наконец-то, обрели этакого свояка, которого якобы нутром чуют ещё издали. И как тут ни разубеждай, как ни приводи примеры вроде свойств полюсов магнита – всё бесполезно: слово за слово, и вот очередная душа раскрывается, как цветок на восход солнца, и словесной росой покрываются её нежные лепестки.
Из всех этих наблюдений я сделал нескромный вывод в свою пользу: у меня и в самом деле есть некий дар – притягивать людей, которым не терпится поговорить с молчаливым собеседником, не заплатив за это ни капли душевного раскаяния.
О-о-о, как они все ошибаются!!! Знай только, что бесплатной бывает разве что услуга червя в могиле, тогда б, верно, держали рот на замке, как при встрече с человеком в штатском.
Я, например, предпочитаю разговаривать с самим собой, не помогает – беру лист бумаги и ручку. И при этом – ни единого слова правды. Исключение составляет только одно честное признание – самому себе: ты обычный враль.
Ведь кривда есть панцирь – оберег от острия, направленного в самые уязвимые места тела и души. Именно поэтому, как мне кажется, ложь – первое самостоятельное действо, которому человек научается у жизни с пелёнок.
I. Каприз (начало)
Это было в конце октября, в ту пору недоумения, когда природа колеблется между летом и зимою.
В. А. Соллогуб. Серёжа
08.30. Давно, очень давно возвели это здание – так, сказывают, давно, что в те незапамятные времена наша родина была ещё как бы и не нашей, тогда даже само слово писалось с малой буквы. Там некто знаменитый, чьё имя за давностью лет теперь напрочь позабыто, давал балы, и Николай… Да что Николай?! Сам Пушкин-де отплясывал замысловатые па на тех балах! Сие благообразное здание красили и в голубые, и в розовые, и бело-зелёные цвета, а теперь вот дошёл черёд до жёлтого с коричневым. Нет, здание не покосилось, но на пол-этажа, не меньше, вгрызлось в унылый асфальт, его нарастили и перелицевали, кое-где спрямили линии и расширили нелепыми пристройками, так что теперь никак не узнать по виду: не идеи ли барокко, или же классицизма, а может, рококо вдохновляли фантазию зодчего? То, что должно быть известно всякому, – то разве что самодовольный гид безошибочно определит и всем с гордостью расскажет. Да и балов здесь больше не дают. Нынче в актовом зале в почёте собрания да общественные лекции.
По сторонам от видавшей виды парадной двери – вывески в два рада.
На обочине дороги, заступив на тротуар, по утрам выстраивается щербатая шеренга машин.
08.45. В числе первых переступил порог института заведующий лабораторией – мужчина среднего возраста, некрасивый лицом, приземистый, робкий и застенчивый по натуре, причём последнее он по обыкновению тщательно скрывал за своей якобы болтливостью. Вот и сегодня его снедала одна из многочисленных, но необычных забот: в тон ли индийским джинсикам да голубой польской куртке те синие снежные бутсики, которые по случаю он отхватил в ЦУМе для гостившего у него всю неделю внучка?
Он спустился в лабораторию, располагавшуюся в полуподвальном помещении, с узкими оконцами под самым потолком, и с самого раннего утра приготовился отравлять атмосферу всего учреждения. Нет-нет, да кое-кто пожалуется письмом в высочайшие инстанции или заявлением в администрацию на сей рассадник химической вони и нездоровья, то есть на лабораторию и её заведующего.
Рабочий день начался – снизу, как обычно.
09. 07. Вот уж семь минут, как тяжёлая массивная дверь находится в состоянии полнейшего покоя. Устала хлопать, пропуская внутрь сотни людей.
Морщась от натуги, обеими руками приотворив тяжёлую дверь, в образовавшуюся щель проскользнула внутрь Любочка – уже скоро тридцать лет, как всё Любочка! Любочка!! Любочка!!! Ей простительно быть в числе опоздавших: она всех приучила, что всегда последняя, а кроме того, она милая и приветливая. На неё не обижаются.
На бегу скидывая плащ, она взмыла по высоким ступеням мраморной лестницы с дубовыми перилами на третий этаж – в пенаты родного проектного бюро, где стены и лица, задачи и сплетни до оскомины знакомы.
12.00. Нудный рабочий день был окрашен мыслью: пятница – впереди суббота. Всё та же будничная, деловая суета царит на этажах, часто поскрипывают двери кабинетов, по коридору снуют люди с бумагами, однако ж с каждым часом невольно затягиваются перекуры, поболе посторонней болтовни, улыбчивее усталые лица – ощущается дыхание грядущих выходных.
15.00. Она выбрала местечко подальше, в последних рядах, в самом уголке актового зала, у окна во всю стену. Неудачный, неосмотрительный выбор. Всё ж таки не лето. Окна на зиму заклеить ещё не успели. Из щелей так и сквозит. Зябко, но зато свежо. Хотела было отсесть, но тут же передумала: простужусь и заболею всем на зло – с недельку побюллетеню. Ваньку всласть повалять – никому ещё не вредило… Нет, поглядите только на неё: дура какая!
Стояла непоздняя осень. С утра подмораживало, заволакивало туманом улицы, а после полудня пригревало солнышко, так что приходилось сбрасывать с себя пальто, неосмотрительно накинутое на плечи поутру, или плащ. Ближе к вечеру, когда темнело, креп ветерок и из мягкого и прохладного превращался в колючий и пронзительный. И плащ, и свитер как будто продувало насквозь. Майка под низ была бы в самую пору, но, казалось, толстила её, и потому она натягивала тонкий вязаный свитерок на голое тело.
Аплодисменты!
Она вскинулась и ударила вслед за всеми в ладоши.
Оратор, торопливо оторвавшись от шпаргалки, бросил слепой взгляд в зал.
Она привычно слушала доклад о том, как тесный и дружный коллектив их НИИ успешно борется с объективными трудностями, затем смотрела на трибуну, уже не слушая, пока как-то совершенно незаметно для себя не сосредоточилась на бритом, в жирную складочку затылке начальника отдела. Он занял место у самого прохода через два ряда впереди. Накрахмаленный воротничок рубахи врезался в потную красную шею, испещрённую ломаными бороздами.
В зале уже изрядно надышали, к тому же центральное отопление включили с неделю тому назад, и через большие незашторенные окна пробивались лучи неостывшего солнца, так что тем, кто занял места поцентрее, впору было расстегнуть воротнички и запастись носовыми платками для отирания испарины.
Ну, естественно, всем, как всегда, не угодишь: кому зябко и свежо, а кому душно и жарко.
Время от времени он отирал большим клетчатым носовым платком капельки пота, вернее испарину, что всё чаще и чаще проступала меж складок кожи. И тем явственнее тянуло оттуда душком пряного одеколона, с ароматом лаванды. Нет, конечно же, так далеко, тем более в скоплении людей, где каждый со своим собственным духом, разве что зверь унюхал бы этот запах, но она была совершенно уверена в том, что и она тоже чует. И вот почему-то начинают раздражать и плотно прижатые к обритой голове кряжистые раковины ушей, и зернистая коричневая родинка на темечке.
А ведь тогда, совсем ещё недавно… Да впрочем, давно это было, с год или… нет, пожалуй, все полтора уже минуло. Ей нравился сей экстравагантно обритый череп. Более того, она смела надеяться. Хм, на что? Сейчас уже неважно. Её давно подташнивает при одном только виде голого затылка, от которого так остро разит дорогим французским одеколоном – всегда одним и тем же, с душком лаванды. Однажды она дипломатично намекнула на неприятные ощущения, когда кто-то сильно душится в её присутствии, и это вызвало участие: всё ли в порядке с её сердечком? не показаться ли кардиологу?
Пытаясь отвлечься от неприятного направления мысли, она окинула ленным взглядом зал. Внимание ни на чём не заострялось, и она снова вперилась в бритый затылок начальника отдела. Слегка и в самом деле подташнивало – и чем дальше, тем муторнее. Кружилась голова. В глазах темнело, и в ушах стоял лёгкий далёкий звон. Будто куда-то поволе плывёт. Грудь теснит. И мысль ленива: чуть было затеплившись, обрывается или теряется в хаотичных обрывках воспоминаний. Трудно понять, где она, что она… Всё вертится в едином вальсе.
Аплодисменты!
Она вскинулась и ударила вслед за всеми в ладоши.
К трибуне шёл второй докладчик – начальник их отдела. Вот, значит, отчего он потел – от волнения, стало быть…
16.00. Время докладов подходило к концу, и пора было приступать к коротким прениям, чтобы затем единодушно проголосовать «за»…
Сегодня он прожил просто отменный день. Лаборатория провела вторую серию опытов, и результаты совпали – тютелька в тютельку. Оттого, верно, и хорохорился: успешная серия лабораторных испытаний, пускай результаты опытов пока ещё не описаны и отчёт не составлен, кому хочешь, может вскружить голову.
Ещё с утра, прежде чем закрыть наружную дверь своей квартиры, как обычно, он проговорил кому-то внутрь:
– Буду поздно. У меня сегодня очень важный день. Чувствую, всё сложится, как надо. Тьфу-тьфу-тьфу – трижды через левое плечо. – Он сплюнул, да и постучал для верности костяшкой согнутого пальца о косяк двери, и тоже трижды. – И не желайте мне, ради бога, ни пуха, ни пера, а то пошлю вас к чёрту. И ругайте почём зря, и фигу держите за спиной. Разбойники этакие!
И в приподнятом настроении духа ушёл, неся в себе этот воздушный, лихой заряд на весь день.
Директор института самолично пригласил его, скромного завлаба, в президиум и, открывая собрание коллектива, заставил аплодировать весь зал. Будь завлаб не человек и обладай он на манер кота хвостом, так этот хвост трубой торчал бы у него сзади, у всех на виду, второй день подряд. Теперь он поглядывает свысока на притихшего, явно поникшего, завистливо ёрзающего внизу, в первом ряду, противника – заведующего смежной лабораторией. Умыл, что называется, по всем статьям. А как же?! Соперничество на научной почве – это как здоровое тело, а вот моральные принципы – это ещё и здоровый дух коллектива.
Обычно застенчивый, уживчивый, неконфликтный (за глаза о нём говорили: объявись-де в лаборатории крокодил, завлаб и с ним непременно поладит), ещё накануне события, вчера то бишь, он вдруг взъярился прилюдно и поставил-таки на место… этого выскочку – Славика. Ханжа! Лицемер!! Сплетник!!! Человек – обалдевший от собственного «я».
II. Славик и Шурочка
Ничем земным не смущены, когда им чего захочется.
П. Д. Боборыкин. Труп
Славик и Шурочка – муж и жена. Я слышал, они были настолько различны по характеру, и по внешности, и по манерам, что, восполняя друг в друге недостающее, вместе являли собой образец некоторого единства, – наверное, единства тех самых пресловутых противоположностей. Заговорит ли Славик, молвит ли Шурочка слово, не услышишь от них: я хочу или же он хочет – непременно скажут: мы, дескать, решили. Как тут при взгляде на них не поверить, что не перевелись ещё на белом свете сложные явления, которые никак не делятся. Ни пополам, ни на дольки. Хоть пили, хоть режь – всё по живому. Порой казалось, разлучи эту пару – каждый сам по себе и зачахнет.
Спроси Шурочку, не заглянет ли вечерком на девичник, ответит: «Некогда. Мы со Славиком…»
Подружки за глаза уже жалеючи судачат: совсем затюкал-де девку, стервец, а с виду мужик-то вроде как тихоня.
И к Славику, бывало, подкатят с предложением, а не ударить ли нам по пивку, да с рыбкой, однако ж в ответ звучит неизменно: «Мы с Шурочкой. Забот невпроворот…»
Сочувственно зубоскалят за спиной товарищи: зажрала, дескать, мужика, злыдня этакая.
И всем вроде как ясно, чем по вечерам заняты: тоска, мол, одна.
Шутить – шутили, сплетничать – сплетничали, и даже журили, да вот мало кто, глядя им вслед, не испытал по-человечески хорошей зависти, особенно в одинокую, тоскливую минуту.
И действительно, они повсюду вместе. И на работу, и с работы, и по магазинам, а случись посетить вечеринку, так за ручку держатся, воркуют, словно голубки́. В рабочий день Шурочка не раз заскочит в лабораторию проведать Славика, и Славик наведается к ней в бухгалтерию, справится, не нужно ли ей чего. За обеденным столом потчуют друг дружку. И глаза в глаза глядят, как будто ещё не насмотрелись. Если бы не на виду у всех, то можно было бы сказать: так в жизни не бывает. Десять лет вместе, как один короткий день, – это не срок для влюблённых. Впрочем, многие ёрничали, называя их отшельниками, которые все фильмы помнят и наизусть выучили имена едва ли не всех актёров; они-де способны вам любое место, будь то рабочее или общественное, превратить в нечто вроде семейного, сугубо домашнего уголка. Наблюдать, однако ж, всякому было весьма приятно за этой вечно воркующей парочкой, но ох как трудно не почувствовать себя одиноким рядом с ними. Их так и прозвали: «Мы, то есть Славик и Шурочка».
Вот как-то однажды, как обычно, возвращаются они с работы домой. Шурочка ужин собирает. Славик здесь же, на кухне, у сынишки уроки проверяет. Затем трапезничают всей семьёй, втроём. Шурочка посуду моет, а Славик вслух газетку почитывает. Смотрят телевизор. Ложатся в постель, прислушиваются, спит ли сынок. И Шурочка шепчет мужу на ушко:
– Ты знаешь, а у нашей Надежды, оказывается, любовник завёлся.
– Да ну?! – удивляется он, и в темноте вглядывается в глаза жены: – Она же дурнушка. Кто позарится на такое добро?
– Почему? – удовлетворённо возражает Шурочка. – Красотой, конечно, не блещет. Но ты посмотри на неё: всегда подкрашена, волосы в порядке, ногти ухожены. Чистюля… А вещи какие?! На неё, скажу, мужики частенько поглядывают.
– Ну, не знаю. Может быть, ты и права. На вкус и цвет – сама знаешь что. А насчёт любовника… Сплетни бабские, небось. У неё ведь двое, кажись?
– Да, погодки: мальчик и девочка. Одному двенадцать, другой одиннадцать. И муж хороший. И вроде как любит его.
– Ну, вот видишь? Сплетни, значит.
– Да нет, ещё не судачат, слава богу. Никто не знает пока, кроме меня – и вот теперь тебя. Но ты, только смотри мне, ни слова – никому, ни-ни. Представь себе, она сама призналась мне.
– Как сама?! – Славик поражён. – Но ведь у неё свекровь в отделе кадров!
– Всё происходило на моих глазах.
Славик притих, насторожился. На мгновение он представил и даже почувствовал, как будто это его самого предали. Она давно всё знала и ни словом не обмолвилась! Почему?! Ему уж мнится, будто это едва ли не у его жены завёлся любовник. Для него теперь главное понять, как же на самом деле Шурочка отнеслась к этой новости, что сказала своей подруге… Нет-нет, не подруге – просто сотруднице. Надо потребовать – категорически потребовать, чтобы она немедленно порвала всякие отношения с распутной Надеждой.
Его смятение было очевидным. Тайком подглядывая за мужем, Шурочка с наслаждением оттягивала минуту развязки, которая без сомнения должна была ещё в большей степени поразить его, и медлила с дальнейшим рассказом. Она наслаждалась предвкушением того изумления, которое непременно должно последовать за её словами. Ей было приятно наблюдать за супругом. Ей нравилось, что он возмущён, а может статься, даже чуточку ревнует – к темноте ночи, к ветру за окном, к звёздам в небе. Казалось, сейчас ей так хорошо, как никогда прежде не бывало.
– А главное, знаешь, с кем она?
– Ну?
– Только ты, смотри мне, – не упади с кровати. И ни-ни, никому ни слова.
– Да что ты, как можно?
Паузу, подумалось ей, она выдержала достаточно долгую, так что хватит милого томить – созрел, и выдала свою тайну на-гора:
– В общем, хочешь верь, хочешь не верь, а спуталась Надежда с вашим Даниловым.
– Да…ни-илов?
– Вот так-то.
– Нет, что ты, невозможно. Отказываюсь верить.
– Да! Да! Да!
– Колька Данилов и Надежда?!
Шурочка торжествующе молчит.
Славику опять потребовалось время, чтобы переварить мозгами сию новость.
– Ну-у прохиндей, так прохиндей! – наконец, воскликнул, приходя в себя.
– Тьшь, – шикнула она, – потише. Ребёнка разбудишь.
– Кто б другой сказал, – зашептал Славик, – ни за что не поверил бы! И что она в нём нашла? Плешивый. Очкарик. И вообще, зануда тот ещё. Правильно говорят: в тихом омуте чёрт-те что может водиться.
Шурочка только улыбалась.
– Да и старый он для неё.
– А вот тут ты совершенно не прав: никакой он уже и не старый. – Шурочка позволила себе не согласиться с супругом и, чтобы чуток раззадорить его, перечила, возносясь в своих возражениях едва ли не до философических наблюдений: – В двадцать облысел, надел очки, выглядишь много старше своих лет. Годков через десять – точно такой же, но чуть посвежевший на общем фоне с ровесниками. Время бежит, вокруг все уже остепенились, обзавелись семьями и брюшком, седеют да редеют у них волосы, у каждого второго на переносице очки, а он, глядишь, совершенно не изменился. И вот уж нет-нет да скажут ему: как вы хорошо выглядите сегодня! Каждый цветок распускается в свою пору.
Кольнуло Славика иголочкой ревности. Червячок то ли сомнения, то ли подозрения опять неприятно шевельнулся в груди.
– Глаза, как и стёкла очков, время от времени надо протирать, – заключила свои сентенции Шурочка на поучительной ноте, – чтобы не замыливался взгляд.
– На мой мужской взгляд – так он вообще не мужик. Ну да ладно, пусть будет по-твоему. Тебе виднее. – Славик снисходительно согласился, и говорит: – И всё равно я не пойму, зачем им это нужно?
Шурочка ухмыльнулась: в самом ли деле так уж не понимаешь? И эта женина кривая усмешка опять уязвила его, и он нахмурился, но возражать не стал.
– Нет, я, правда, не понимаю. Колька, Данилов, всем уши прожужжал про своих дочек да внучат. Жена у него вроде как в Аэрофлоте работает. А Надежда?! Ладно бы семья была где-то там, в стороне. Но у неё-то свекровь – здесь, в отделе кадров! Скандала не миновать. И доброхоты найдутся… А они что, вот так прилюдно?! И ещё треплются на всех углах?
– Да нет, не совсем так. Ты не перебивай – и поймёшь. А вот Данилова Кольку ты, кстати, совершенно не знаешь, хоть столько лет с ним работаешь. Друзья, можно сказать.
– И не друзья, а товарищи. Коллеги – через перегородку.
– Да какая разница? Жены у него давно нет. Но в паспорт ещё вписана. И с сердцем, и с головой у неё действительно не всё в порядке. Она теперь летает по миру со своим капитаном. А дети не его. Женины. От первого брака вроде как дочка есть, но они не знаются. Так что ему, как зайцу, всё по барабану – и слухи, и скандалы. А вот с Надеждой, я тоже не совсем пойму, что-то творится не то.
И Шурочка рассказала мужу, будто Надежда никогда не следит за тем, что, как и кому она говорит. На язык-то она бойкая, у-у-у какая! И позубоскалит, и заденет, и пококетничает, и к чёрту пошлёт. За словом в карман не лезет. А дальше слов дело не идёт. Поэтому мало кто всерьёз воспринимает её заигрывания с мужиками. Всё ведь на людях, гласно – значит, пустое. Ну, подумаешь, сказала Кольке, когда, мол, в кабак-то позовёшь. Ну сегодня – так сегодня! Если не «Метелица» или не «Пекин», так на худой конец пускай «Охотник» будет.
– А тут гляжу: на остановке встретились, пошептались о чём-то, садятся в автобус. Данилов Колька поначалу частил, было, к нам в бухгалтерию, и вдруг в один день – как отрезало. И носа не кажет. Надежда часами с кем-то по телефону вполголоса… Ну, думаю, что-то тут не чисто. Решила присмотреться. И правда…
– Чего ж мне раньше-то не сказала? – возмутился Славик. – Я б ему, этому придурку…
– И что ты ему? За что? Да и с какой стати?!
– Да так, чтобы нос не задирал. На нервы он действует мне последнее время.
– Ну, знаешь, не наше это дело… В общем, говорит мне Надюха сегодня, причём сама, за язык-то её никто не тянул. Говорит, не знаю, что и делать: пристал, мол, ко мне Колька Данилов – и никак не отстаёт.
– Ничего себе, не знает она! – опять возмущается Славик. – Совсем баба обалдела. В шею, надо было, в шею!
– Я так и сказала ей. Смотри, говорю, Надежда, твой каким духом проведает – останешься одна, без мужа, да ещё с двумя спиногрызами. Кому тогда нужна-то будешь, двугорбая? Кольке своему, Данилову?!
– Как пить дать!
– Ну а она мне – не останусь! И совсем ещё не известно, как мой-то, Володька, блюдёт женину честь. Не верю-де ему, и всё тут. Ну и понесло её.
– Дура!
– Кто? – недоумевает Шурочка.
– Да подружка твоя – дура набитая!
Шурочка вздохнула прерывисто и шепчет:
– Короче говоря, уже сорвалась. Я-то её не спрашивала, сама призналась.
А Славика уже прямо-таки трясёт под одеялом в постели: этак ведь чёрт знает до чего можно дойти! Она ревнует, и поэтому ей, видите ли, всё дозволено. Нет, боком выйдет, боком обернётся.
И Шурочка то же говорила Надежде, ну разве что в более мягких выражениях. Пустое: уже поздно поучать.
Оказывается, Надежда с Колькой Даниловым давно встречаются, с тех самых пор, как он носа не кажет в бухгалтерию. Они целовались в Ботаническом саду на скамейке, прямо как подзаборники какие. А на днях только Володька, ну, муж её, за порог – Данилов в дверь, да с цветами. Там-то, у неё дома, всё между ними и случилось…
– Стой! – говорит Славик, отчаянно морща лоб. – Это было… Ну да! В прошлый вторник. Он как раз засел на больничный…
– В среду.
– Что?
– В среду, говорю. Во вторник они в ресторан ходили.
– Ну и дура же твоя подружка, как теперь выясняется. И стерва какая! У-у, ещё та. А ведь вечером муж в ту же постель.
– Нет, не в ту же. Разве так можно? Во-первых, она тоже больной сказалась и потому теперь спит отдельно. А во-вторых, постелила свежую. Это если мужчина вдруг поменял постель – подозрительно. А женщина – так ничего, в порядке вещей. Вот с цветами и недопитым коньяком много сложнее. И выбросить не выбросишь – и спрятать не спрячешь.
Славик – его трясло от возмущения: видать, воображение разыгралось – так и задохнулся, не находя слов, что позволило Шурочке закончить свой рассказ.
– Данилов, короче говоря, сделал ей предложение, руки и сердца разумеется, а Надежда… В общем, ни да, ни нет. Сомневается. Погрязла во вранье. И ничего сама для себя решить не может. Одним словом, ужас, а не жизнь.
В конце концов, перетирая все эти новости, Славик и Шурочка безвозвратно осудили в ту ночь распутную Надежду.
– А хорошо, что у нас всё иначе, правда? – спрашивает наконец Шурочка, прильнув к груди мужа. – Ты меня никогда не бросишь? Ведь правда, да? Славик, ну скажи, ты никогда меня не разлюбишь? Я умру тогда, так и знай!
– И я, – хотя сдержанно, но искренно отвечает Славик, обнимая Шурочку. – Мы не можем поодиночке.
И целует её – горячо-горячо, как будто бы впервые…
А потом, уж совсем было заснув, Шурочка встрепенулась – и толкает Славика в бок: а откуда, собственно, у Данилова деньги – и на ресторан, и на подарки. И на какие такие шиши Данилов собрался покупать машину.
Сонливость у Славика как рукой сняло:
– Какую такую машину?!
– Обычную машину. «Жигули». Надежда говорит, что он сдаёт на права.
– Впервые слышу. У меня 160 рэ, а у Кольки, включая за вредность, всего-то на какую-то двадцатку больше. Мы вон едва до получки дотягиваем! Тут поневоле и не до любовницы. Не-ет, не до ресторанов да подарков всяких. Не говоря уж о машине. Странно. Ему это совсем не по карману.
– Стало быть, откуда-то ещё… Ведь нынче деньги как шмотки: все носят, но никто внятно не растолкует, откуда у модников они берутся.
Славик не ответил Шурочке: он глубоко задумался…
С той ночи Шурочка время от времени рассказывала Славику, что вот тогда-то и тогда-то Данилов водил Надежду туда-то и туда-то, подарил ей то-то и то-то, что Надежда вся изовралась перед домашними, извертелась. Впрочем, они, конечно, несколько остепенились и стали-де осмотрительнее в своём грешке. И хотя у Надежды глаза по-прежнему предательски горят, когда речь заходит о Кольке Данилове, тем не менее, она всё ещё не решила, бросать ей мужа или же оставить всё, как есть. Плывёт по течению.
– Всё равно! Аукнется ей. Ещё как аукнется! И поделом.
Славик с прежним беспокойством заглядывал в темноте в самые глаза Шурочке: уж не завидует ли она часом своей подруге?!
А Шурочка ни возражать мужу, ни брать под защиту Надежду не смела и потому тоже осуждала, хотя и не в столь резких выражениях.
После всех этих разговоров на ночь Славик бывал взбудоражен, даже как будто уязвлён, и днём его негодующее чувство выплёскивалось на коллегу. А Данилов-то проглатывал, молча сносил уколы – потому, стало быть, не огрызался, что Славик только и ждал удобной минуты, как бы похлеще пройтись насчёт неких девочек из бухгалтерии… Съехидничать, задеть – это да, но дальше смутных намёков – ни-ни. Ведь он же дал честное слово своей Шурочке – молчать.
