Андрей Милов
Когда ещё не столь ярко сверкала Венера
У столба
Сложнее жизни – наши мысли о жизни нашей
Мы, так сказать, открыты со всех сторон: и солнцу, и ветру, и чужим настроениям. В нас входят другие и мы входим в других, сами этого не замечая…Шепчутся где-то люди о своём, деревья о своём – и стоит какой-то невнятный шорох. Ну и в душе тоже шепчет что-то… И какой, знаете ли, смысл твоей жизни в общей, так сказать, экономии природы, где эти звёзды утопают, без числа, без предела… горят и светятся… и говорят что-то душе. Иной раз и грустно, и глубоко, и тихо… Кажется, как будто не туда направляешься, куда надо. И начинаешь угадывать что-то там, высоко… И хочешь убежать от этой укоряющей красоты, от этого великого покоя со своим смятением и хочешь слиться с ними… А уйти некуда…
В. Г. Короленко. Не страшное
Ведь сказано же, и каждый с детства помнит, что за письмена начертаны на том столбе: «Кто поедет от столба сего прямо, тот будет голоден и холоден; поедет в левую сторону, тот будет здрав и жив, а конь его будет мёртв; а кто поедет в правую сторону, тот сам будет убит, а конь его жив и здрав останется…» Рассудил мудро путник «и поехал в левую сторону, держа на уме: хоть конь его и убит будет, зато сам жив останется и со временем может достать себе другого коня…».
***
Выйдя из подъезда многоэтажного панельного дома, Евгений Фомич осмотрелся по сторонам и, зябко поёживаясь от полуденной прохлады, неспешной важной походкой направился к припаркованному у столба старенькому «Москвичу», только-только, по всему видать, выпущенному из покрасочного цеха автомастерской. Обошёл вокруг машины, заглянул под днище, упёрся полусогнутой ногой в переднее правое колесо, а обеими руками в крыло и с силой качнул машину разок, другой. Осмотром, очевидно, остался доволен. Наконец он отпёр ключом водительскую дверь и, покряхтывая, втиснулся на полтуловища, оставляя одну ногу снаружи, в тесный неуютный салон, ещё не прогретый запоздалым солнцем. Прежде чем вставить ключ в замок зажигания, он зачем-то пошарил руками под сидением, открыл-закрыл бардачок, заглянул под торпеду, затем размеренно трижды нажал на педаль газа, потянул до упора на себя ручку подсоса, выжал сцепление, отключил передачу и повернул ключ зажигания. С замиранием сердца прислушался – в ответ раздался тяжкий страдальческий стон, что-то хрустнуло, зажужжало, кашлянуло раз, другой, третий и прерывисто, то замирая, то захлёбываясь, заскрежетало с характерным металлическим присвистом. В конце концов двигатель чихнул – взревел… заикнулся было – и ровно, часто, хотя и с натугой, затарахтел.
Поумерив подсос, Евгений Фомич выбрался из салона, с силой захлопнул дверцу и со знанием дела покачал головой: брюзжи, дескать, старина, брюзжи, недолго осталось тебе скрипеть по моим нервам – смотри только, не отбрось до сроку своих верных копыт!
***
А ведь я тоже хорошо помню то унылое сентябрьское утро, что словно бы занозой воткнулось в грудину вам, чтобы с течением полубессонных ночей, так и не вырванное из памяти, нарывая, потянуться к самому сердцу своими губительными метастазами.
Конечно, теперь уж не счесть ни дня, ни числа, а только перед глазами стоит то пыльное небо, крапчатое над головой и на горизонте бледно-серое, да смазанные контуры микрорайона, утонувшего в струящейся белёсой дымке.
Любил бы я осень, ежели б не печаль – не тоска об ушедшем лете. Ещё, кажется, вчера всю суточную четырёхсменку напролёт в природе точилось скрытое борение: лето не сдавалось – осень навалилась; и, вконец измотанная тщетным противостоянием, теперь природа никак не могла очнуться от летаргической дрёмы и прозевала-таки пересменку: уже за полдень, а всё как будто утро – сонное, вялое, скучное. Но вот день, словно бы украдкой потягиваясь под росистым покрывалом, смущённо улыбнулся рассеянным солнышком, ресничками-лучами запоздало смахивая пыль с небес, да и подобрал туманную вуаль с застенчиво-печального лика позолоченного, бабьего лета. В тени же палисадников затаилась коварная осень: пускай-де лето бавится, пускай хорохорится – погуляет напоследок, а я меж тем, исподтишка, по щепоточке, по горсточке подсыплю в зелень жёлто-красного ядку, затем вдруг холодным душем окроплю и тут же инеем на морозце подсушу. Приспеет час, и промозглой косой напропалую всё скошу, зашебаршу пожухлым, чернёным листом, в нагих ветвях сквозняком закручу, загужу, зарычу – оскалом белым-белым… и зиме-матушке свой черёд безропотно уступлю.
***
Может статься, Евгений Фомич уже давно воображал себя за рулём блестящего трёхдверного зубила, так что с какой теперь стати щадить эту старую крашеную неповоротливую колымагу, чаянную где-нибудь разве что на свалке «Вторчермета», – и он не жалеючи выжал сцепление, вдавил до полика педаль газа: кх-гы-гы… По-прежнему капризно брюзжа, впрочем, уже с ревнивой как бы обидцей: погоди у меня, то-то попомнишь ещё верного друга, – «Москвичок» хотя неровно, тем не менее послушно тронулся с места. Заметно поредевшая в столь поздний час, уплыла назад автостоянка, и под колёса устремился бугристый, с прорехами и заплатами, асфальт узких взаимно пересекающихся улочек микрорайона.
Никакие, однако ж, неровности на пути или же причуды дряхлого рысака, по которому давненько плачет живодёрня, не в силах были вышибить из наездника вот это вот его чудесное, ну прямо-таки воздушное настроение, связанное с предвкушением скорогрядущих перемен. Жизнь, казалось, прекрасна, и он в этой жизни на коне.
***
– Ну, милая, с богом! – шепчу я, поощряюще похлопывая её по плечу. – И, главное, смелее… Смелее! Смелее!!!
И тут сквозь ещё не высохшие слёзы росы рассмеялась природа солнечным бабьим летом, с голубых её очей долой слетели последние тени дрёмы – принарядилась проказница-соня в пёстрые, сочные наряды, воссияв зрелою прелестью.
– Всё будет хорошо, – как заклинание, как молитву шепчу.
Всем пора приниматься за дело, каждому за своё: и ей, и ей и ему, и мне тоже – за своё ремесло! Ведь я немножечко пиит – пиит, впрочем, несравненный в своём весьма уродливом искусстве.
***
Набежала тень. «Москвичок» нырнул в арку. Ослепительно хлестнуло по глазам солнце. Евгений Фомич лихо вырулил из-под арки, а прямо под колеса, взмахнувши руками, как белая лыбедь крылами перед взлётом, – женщина в белом, невесть откуда взявшаяся…
До скрежета вдавилась внутрь неподатливая педаль тормоза, – удара слышно не было, – вздыбился и стал, замерев, ретивый «Москвичок», но посередь капота… О, боже!
Всё, приехали. Конец!!!
Крутой дугой выгнувшись над сидением, Евгений Фомич закостенел – застыл и мыслью, и чувством. Пальцы до судорог сжимают обод руля. Не умея пошевелить вдруг отнявшейся ногой, втиснувшей в полик педаль тормоза, он оторопело впился остекленевшим взглядом в белое пятно на капоте, как если бы кто пролил там молоко. Полное ощущение невесомости и пустоты вокруг.
Тюк-тюк… тюк-тюк… – стук не по рёбрам изнутри, а по стеклу снаружи. Он с ужасом, похолодев, поднимает робкий, испуганный взгляд и не верит собственным глазам: через стекло на него уставились расширенные – от ужаса или от боли? – глазищи и… Неужто улыбаются?! Да нет, это шок – в горячке она, в горячке… и скалится.
Сдаётся, ему уж доводилось где-то видеть эти глаза. Да-да, точно, прежде он видел их, и заприметил.
Тюк-тюк… Руки-ноги отнялись, похолодели, а на лбу испарина, и пальцем не шевельнёшь, точно бы тупой кол заглотил невзначай.
Тюк-тюк… тюк-тюк… Чуть сбоку, с его стороны, слева, в распахнувшемся на ветру лилейном плащике мреет в его затуманившихся глазах девушка, как ни в чём не бывало оперевшись рукой о крыло и невинно, мило улыбаясь ему. На капоте молочным полумесяцем покоится её кожаная сумочка.
Фу ты, чёрт!
Евгений Фомич тряхнул своей седеющей головой. А сердчишко-то щемит, одеревеневшее, сердчишко пощипывает, оживая.
Девушка легко, даже не прихрамывая, обежала кругом машины и опять ноготком в стёклышко – тюк-тюк… тюк-тюк… – как настырный воробей. Отлегло, наконец, отлегло, и ему бы теперь по матушке в сердцах, а он руку тянет – дверцу распахивает. Она же, шустренько впорхнувши внутрь, так и защебетала:
– Извините, ради бога, что едва не под колёса, но я так тороплюсь! Вы не в центр? Нет?! Ну, хотя бы до метро. Пожалуйста! Я вас очень прошу…
С виду ей лет двадцать с хвостиком, а может быть, и под тридцать: совиные глаза сбивают с толку. И всё же он встречал взгляд этих круглых светлых поглощающих глаз – каких-то словно бы удивлённых и разом насмешливо-серьёзных.
***
Уж поверьте мне, Евгений Фомич, вы припомните, непременно припомните, где встречались взглядом с этими глазами, – да не всё ли вам равно, когда подскажет память, сейчас или же потом?! А нет, так Любочка напомнит, обязательно напомнит! Она милая девочка, потому как молоденькая, да к тому же глазастенькая. А глупенькая, какая же она глупенькая – просто прелесть! И непосредственная. Как ляпнет что-нибудь своим язычком, да так искренне, так самоуверенно, что волей-неволей принимаешь её слова за сущее откровение.
***
Наконец, Евгений Фомич перевёл дух и, заводя свой «Москвичок», спросил, не глядя на непрошеную гостью:
– Куда?! – не спросил, а рявкнул.
– А вам? – спросила она, лукаво заглядывая ему в лицо.
***
Ну нет, Любочку не смутишь неучтивостью тона, да и не поняла она, пожалуй, что вы пока ещё не в себе: сердчишко, поди, пощипывает? – а ей ведь во что бы то ни стало нужно, чтобы вы подвезли её. Вы и подвезёте её, непременно подвезёте: куда тут денешься?!
***
– Я на работу! Так где вас высадить?
– Меня?
– Ну не меня же!
– У столба.
Евгений Фомич так и поперхнулся – губы сложились в кривую ухмылку.
Она звонко рассмеялась, глупенькая.
– Улица-то какая? – поубавил он командные нотки в своём голосе, решив было, что глазастенькая в самом деле перепугана, причём – кто знает?! – не только от того, что едва не угодила ему под колёса.
Когда она назвала улицу, то выяснилось, что им почти что по пути.
***
Так постарайтесь-ка припомнить, Евгений Фомич, и месяца ведь не минуло. Ну же?!
Стоял капризный день уходящего лета. Порывистый ветер сменялся полным затишьем. То из-за понурой тучи неласково улыбалось солнышко, а то совсем мрачно хмурилось тяжёлое небо, грозя окропить похоронную процессию по-осеннему холодным дождём. Перевалило далеко за полдень, когда, съехав с бугристой асфальтной ленты и повиляв по ненакатанной, но уже разбитой грунтовой тропе меж рядов могил, вслед за катафалком, к свежевырытым на самом краю кладбища ямам подрулил ПАЗик, с родственниками и близкими, со знакомыми и бывшими коллегами. За кладбищем привольно раскинулась целина, и за ней вдали полукругом синел лесок.
Едва ступив на вязкую, суглинистую почву, вы сразу же почувствовали себя неуютно, – заскользив, в разные стороны поплыли ноги, будто бы нелишний раз напоминая, до чего зыбка и неустойчива наша жизнь.
Как вы ни тщились скромно затесаться в общую толпу скорбящих, а скорбеть пришлось в нестройной шеренге близких покойному родственников – у гроба, между братом и его женой Светланой. Понуро уронив голову на грудь, вы вполуха прислушивались к тому, как панихидный церемониймейстер, по существу же гражданский поп в юбке, ровным полууставным слогом зачитывала заупокойную о боевых и цивильных заслугах усопшего перед Родиной, о бессмертии в сердцах, о боли от утраты… а ветер, завывая, порывами налетал и прочь уносил её печальные слова. Так время, а с ним и дела человеческие улетают в далёкое прошлое, откуда нет и быть не может возврата. И даже память с каждым днём тускнеет и беспокоит всё реже и реже.
Вдруг воздух сотрясся как от раскатов грома. Оглушив похоронную процессию, из-за леса взмыли серо-зелёные МИГи со звёздами, и остроконечной стрелой сначала одна, за ней другая тройка самолётов низко пронеслась над кладбищем. Отлаженный ход гражданской панихиды оказался прерван томительной минутой вынужденного молчания. Служащая похоронного бюро сложила казённую папочку с текстом и, скрестив, опустила руки – до самых, получилось так, покрытых цыпками полусогнутых колен.
– А вот и эскорт, точно по заказу, – кто-то прошептал в дальних рядах. – Нарочно не придумаешь.
– Это его душа отлетела, – в ответ послышался другой шёпот.
А вы тем временем напрасно пытались соскрести глину, что вязкими рантами наползла на туфли, буграми налипла на подошвы, но только, казалось, пуще погрязали в густую осклизлую массу. Тщетны были усилия, и каким, должно быть, ничтожным и одиноким вы ощущали себя в сей печальный миг средь бескрайнего поля скорби под серым давящим небом.
– Прошу родственников проститься!
Вслед за братом, вы подошли к гробу, наклонились и, затаив дыхание, коснулись студёного жёлтого лба своими плотно сжатыми губами. Распрямились. Отступили, семеня. Какое-то мимолётное мгновение ваше лицо сохраняло отпечаток пережитого. И только тогда, когда могильщики прикрыли покойного дядю Ивана крышкой, заколотили гвозди и опустили на канатах гроб в яму, на вас нахлынула слезоточивая волна. Украдкой смахнули со щеки накатившую слезу… С неуклюжей поспешностью вы засеменили к краю могилы и, осязая омерзительно расползающуюся между пальцами вязкую слизь неудачно подобранного комка сырой земли, сбросили в яму пару горстей. Затем, пнув мыском заляпанной туфли раз, другой, вы столкнули вниз ком поболе… поскользнулись, но равновесие таки удержали.
То-то был бы казус! И смех и грех.
Вы ещё раз нагнулись, зачерпнули горсть земли и бросили вниз, на крышку гроба. Должно быть, вместо себя. В приметы верить – дело пустое, но всяк человек суеверен. Особенно на кладбище чувствуешь свою слабость и тщету суеты людской.
Заработали лопатами могильщики. Удары сбрасываемой в могилу земли о крышку гроба становились всё глуше и глуше. С землёй полетели со всех сторон медяки.
Подавленный и смущённый, пятясь и отирая на ходу клетчатым носовым платком ладонь и пальцы, вы опять поскользнулись и опять устояли. Светлана поддержала вовремя.
– Держись, Женечка, держись, – участливо сказала она, но боже ж ты мой, как точно сказала. Встречаются иногда такие люди, у которых, в отличие от вас, всегда всё впопад, всё кстати и к слову. Даже зависть невольно берёт.
Впрочем, не надо путать сентиментальность, по-русски говоря – чувствительность, с добротой, с внутренней потребностью пожалеть, помочь, защитить всякую тварь божью, несчастную и безобидную.
Светлана ободряюще сжала ваш локоть и отошла в сторону. На могильный холмик установили красную тумбу со звездой, обложили венками.
Похоронная церемония закончилась. Дядя Иван был погребён, но провожающие его в последний путь не расходились, как будто ждали чего-то. А ведь ждать было нечего. Просто кто-то первым должен был двинуться, сказав – это всё, конец.
Вместе с сигаретным дымком вашего уха достигли чьи-то слова, произнесённые сиплым мужским голосом:
– В день-то здесь хоронят человек 30, никак не меньше.
– Вечно тебя тянет на всякую мерзость! – огрызнулись женским голосом, на последнем слове нечаянно хрипатым, и раздался сдавленный, простуженный кашель.
– Я считал. А сколько здесь рождается, знаешь? Нет?!
– Перестань, а?
– 18 – 20. От силы 25. Но самое интересное. Население-то растёт!
– Ну откуда ты такой умный? Всё-то ты знаешь…
Вы невольно обернулись на звук приглушенных голосов и запашок заморской сигареты, что донёс до вас подувший ветерок. Кстати, Евгений Фомич, ведь вы уже не курите, не так ли? Сдаётся, лет пять, как бросили, и теперь ну разве что по праздникам, под градусом, позволяете себе одну, другую. Ваш взгляд скользнул по парочке, чей разговор невольно привлёк ваше внимание, и задержался… ну на Любочке, конечно, не на её же спутнике – мужчине в длинном светло-сером плаще, длиннополой шляпе, тёмных очках и с тростью. Зачем он вам?
Любочка была тщательно и умело подкрашена, то есть приличествующе обстоятельствам бледна; волосы забраны в гульку под тёмный платок; лоб открыт, и на лице двумя миндалинами в траурно-сизом ободке выделялись её большие глаза (без краски, румян и теней, её глаза круглой, совиной формы). В её застывшем взоре, немигающе вперившемся в вас, таилось нечто такое, что смущает всякого, кто впервые невзначай скрещивает свои суетливые глазки с её очами. Любочкины глаза сейчас обращали на себя внимание уже тем хотя бы, что излучали… ну уж не скорбь, нет, скорее, быть может, странную задумчивость, за которой, скажу откровенно, кроется именно безразличие к случайно пойманной в фокус цели. Таким образом, взгляд этот был невидящим и одновременно разящим – вас разящим. Вот вы и воротили свои глаза и тут же невольно возвращались взглядом к её как будто намагниченному личику – и не красивому, и не уродливому: оно, её личико, никакое, кроме как необычайно глазастое и податливое к любым выражениям.
Тем не менее, вы совершенно правы: да-да, Любочка прелестное создание. Я знаю. Да и кому-кому, как не мне, знать, какая она на самом деле?!
Внезапно её спутник развернулся в вашу сторону, застав вас врасплох. Несомненно, смутил: за дымчатыми очками мнился спесивый прищур его мутного взгляда. В каждом жесте ощущалось высокомерие. Вот он о чём-то оживлённо зашептал глазастой на ушко. Не вашу ли персону чванливым словцом задел? Ан нет! Пожалуй, даже не заметил вас, презрев. Вот, манерно подцепив её под локоток, он порывисто было увлёк её вслед за собой, вперёд, к могиле, но сам замер на полушаге, простёрши руку и низко склонивши голову, а она продолжила движение. А вот походка, не отнимешь, у Любочки – от природы.
Подступив к свеженасыпанному холмику и наполовину присев – наполовину склонившись, она словно бы украдкой сунула свой алый букетик под металлический зелёный венок у красной тумбы со звездой на макушке. Перекрестилась не в раз.
И всё это под вашим пристальным взглядом.
– Ну что, Жека?! – Вы вздрогнули, когда плеча рукою коснулся брат. Он только-только расплатился с водителем катафалка. – Поехали, помянём батю?
Вы сокрушённо качнули головой, цокнули языком и горько-горько вздохнули.
Подошла Светлана. Она положила вам на плечо свою ладонь (и вы, скажу, сразу заметили, какая у неё красная и морщинистая рука), подбородком уткнулась в тыльную сторону ладони, прижавшись к вашему плечу, а другой рукой обвила мужа вокруг пояса. Евгений Фомич, не правда ли, люди частенько забывают о своих движениях, порывах, словах, не говоря уж о мыслях, которые хотя порой и неуместны, но естественны – нормальны, стало быть.
– Ты извини нас, Женечка, – сказала Светлана, заглядывая вам в глаза снизу вверх, – что этак, среди ночи, по телефону. Надо было подготовить… но кто же к такому готов…
– Я знаю, батя болел…
Вы оглянулись: у могилы дяди Ивана копошатся с цветами и баночками две старушки в чёрных платках. Никого округ.
Втроём вы топтались у входа в автобус, точно вальсируя, и пропускали вперёд себя скорбящих, мешкали, пока наконец Светлана не устроила перекличку, чтобы случаем никого не забыть на кладбище.
– Всё, поехали! – скомандовал брат Вова, и автобус медленно тронулся в обратный путь по объездной колдобистой грунтовой тропе вокруг целинного участка, который вот-вот заселят и обживут на свой горестный лад вечные постояльцы.
За стеклом до горизонта стелется унылый пейзаж, наводящий на мрачные размышления о собственных летах да подкрадывающихся хворях и немощах.
***
Всю дорогу Евгений Фомич угрюмо отмалчивался. Любочка, наоборот, пыталась разговорить его, без умолку болтая о всяких пустяках, о которых потом, по прошествии минуты, никто даже не вспомнит, и будто не замечала она той холодной стены отчуждения, о которую разбивались её слова. Всем своим видом он как бы подчёркивал, что терпит присутствие глазастой в чреве своего верного рысака только из чувства собственной вины. И тогда, должно быть в пику ему, она достала из сумочки какую-то странную на вид коробочку, вытащила из неё шоколадного цвета трубочку, вставила в рот, щёлкнула зажигалкой…
До него не сразу дошло, что она закурила – сигарету. А когда дымом наполнился салон его машины, то просить не закуривать уже было поздно. Недовольно насупившись, Евгений Фомич приоткрыл со своей стороны ветровое стёклышко и вцепился обеими руками в руль так, что могло показаться, будто он всем телом пытается подталкивать свой драндулет по ходу вперёд. Рулит и терпит. А она – хоть бы хны! – обкуривает его, точно фимиамом, и при этом ещё искоса лукаво поглядывает на его согбенную фигуру с короткими руками и толстыми пальцами, вцепившимися в ворсистый обод руля.
Да и о чём, собственно говоря, толковать ему с этой наглой крашеной пигалицей?!
– Здесь, пожалуйста, – наконец указала она, неопределённо махнув рукой, и уточнила: – Видите большие белые ворота? Дальше столб лежит бетонный. Мне как раз напротив калиточки… Спасибо.
И сидит, нога за ногу заложив. Докуривает…
Потянувшись ближней рукой, через колени попутчицы, Евгений Фомич распахнул ей дверцу изнутри: проваливай, дескать, и не надо мне никаких твоих благодарностей.
– Спасибо, что подвезли, – она отшвырнула на обочину окурок и оскалилась в улыбке в два рядя белых зубов: – Была рада познакомиться.
Между словами она живо приоткрыла сумочку, запустила в щёлку алые изогнутые коготочки – и уже протягивает ему трёшку: мол, не зазря же прокатилась с ветерком?!
Не ожидал: он глядит ей в глаза, денег не берёт, но и не отнекивается. Вот тут-то, Любочке показалось, Евгений Фомич чуть было не узнал её. Глаза ведь в глаза!
– Мало, что ль, трёхи? – Она недоуменно повела плечами. – Пятёрку дать?
Он молчит и растерянно смотрит на неё, как будто впервые увидел. Онемел.
***
Ай да Любочка! Ай да умничка! Ну и номер отмочила?! Умора, скажу я вам, Евгений Фомич, да и только!
***
Не спуская с Евгения Фомича своих насмешливо-круглых глаз, Любочка неторопливо приоткрыла свои бледно-розовые губки, облизала их кончиком языка, а затем вдруг выудила из сумочки пятёрку, плюнула на голубенькую купюру да и пришлёпнула её с размаху прямо на лобовое стекло. От неожиданности Евгений Фомич чуть было не подпрыгнул.
И была такова – прямо шустрый воробышек выпорхнул из машины. Вот уже у калитки. Оборачивается на ходу. Улыбается. Машет рукой.
И ни на полшажка не задерживает своей воздушной поступи.
Уже за больничной оградой. Идёт по аллее, цокая по асфальту высокими каблучками, с кем-то здоровается на ходу, ещё здоровается и ещё…
Вскоре её развевающийся на ветру лилейный плащик скрывается за выступом главного корпуса.
Евгений Фомич долго глядит ей вслед – ошеломлённый, обескураженный.
***
Да-да, Евгений Фомич, наконец-то вы узнали в своей непрошеной пассажирке ту самую – глазастенькую, запримеченную ещё на кладбище, у могилы дяди Ивана. Распознали – и, конечно же, засомневались сразу. Откуда? Как?! Почему?! Вам и впрямь, как школьнику, нужна подсказка, кстати, очень громкая и внятная. А без подсказки – увы!
Впрочем, вы что-то уж больно долгонько замешкались тут, у поваленного наземь столба. Пора бы в путь-дорогу. Время поджимает. До проходной минут пять спокойной неторопливой езды. Не ровён час, споткнётся ваш верный конёк-горбунок – на буксир, что ли, брать тогда? Не-ет, лучше вы своим ходом, да без опозданий, к назначенному часу на партком поспеть бы и, как говорится, в духе «нового мышленья», в духе «гласности»… и т.д. и т.п. Не мне вас учить…
Ну, слава богу, тронулись-таки с места…
Ай-яй-яй, Евгений Фомич! Пятёрку-то сорвите со стекла… Сама слетела. Да кто ж это, ей-богу, за рулём наклоняется и шарит под ногами?! Ах, простите, запамятовал: ведь вы профессионал высшего разряда, почти ас!
Ну да ладно ёрничать! Тем более, что мы с вами приехали.
***
Оставив своего доходягу у проходной, Евгений Фомич пешочком направился внутрь. Когда с ним здоровались, он кивал на ходу, возводил домиком брови и громко то ли буркал, то ли фыркал в ответ на приветствия: «Здры… здры… здры…»
***
Ни на «ты», ни на «вы». Ещё, видать, не определились, как вести себя, не так ли?
***
На территории парка толпилась шоферня, тут же механики, слесари.
– О, Евгений Фомич?! Здравствуй! Рад видеть.
– Привет, Анатолич!
Он задержался, чтобы пожать протянутую руку.
– Слышал, у тебя несчастье. Прими мои соболезнования.
Разведя руки в стороны и глубоко прерывисто вздохнув, Евгений Фомич в благодарность за сочувствие скорбно закивал и затем молча, как будто не находя слов, двинул свой грузный шаг к приземистому обшарпанному двухэтажному зданию, где в тесноте помещений располагалась администрация автопарка.
Едва за ним захлопнулась дверь, к Анатоличу подскочил мужчина в кожаной коричневой куртке и толкнул по-свойски в плечо.
– Это и есть Кривонос, наш новый главный?
– Угу, он самый.
– И чо за мужик-то, а? – спросил тот, что в кожанке. – Смотрю, ты на короткой ноге с ним.
– Ну-у, можно и так сказать, – ответил Анатолич. – Когда-то вместе шоферили. А теперь, вишь, в гору пошёл. Ничего мужик был.
Как на крохи хлеба тут же невесть откуда слетаются вездесущие воробьи да голуби, так и здесь на волнующий всех вопрос собралась куча мала – и забурлила, загалдела.
***
Вот те раз! Оказывается, вы не просто новый главный инженер. Вас прочат в начальники автопарка… Ба! У ныне здравствующего – инфаркт, пусть первый, причём микро, однако ведь инфаркт!!! Стало быть, отныне вы – и.о.
Сюрприз, однако ж.
Нет-нет, что-то тут не чисто. Определённо, без звоночка никак не обошлось. В главные инженеры – да прямиком под стареющего, дряхлеющего начальника! Пустые слухи, скажете? Сплетни завистников? Что ж, вполне может статься, но любопытное, согласитесь, дельце.
А впрочем, не мои – ваши заботы. Какое мне дело до всех этих толков?!
***
Внезапно дверь административного корпуса распахнулась, и при виде на пороге нового главного инженера шоферня сразу притихла и стала расходиться – рассосалась, на всякий случай.
Щурясь и поглядывая по сторонам, Евгений Фомич спустился со ступеньки крыльца вниз, остановился и прерывисто вздохнул, приложив руку к груди.
***
Неужели сердчишко щемит? Отыкнулся запоздалой болью испуг?! Ведь чуть было не сшибли человека! Да в такой день. Или же захватывает дух от открывшихся вам с крыльца перспектив? От чаяний и надежд?!
А может статься, то чудный день приводит в восторг ещё не тронутое чиновничьей коростой сердце пожилого романтика.
***
Новый главный и дюжины шагов не успел ступить. Как вкопанный стал, словно бы осёкся на полушаге у автобуса, из-под днища которого торчали подошвы чьих-то замусоленных драных башмаков. Присел на корточки.
– Э-э, мил друг! – зыкнул он, и ноги вздрогнули, будто судорога пробежала по ним. – И чо эт ты, милок, вытворяешь, а?! А ну-ка, вылазь! Живо!!!
– А что? – дерзит из-под автобуса.
Ноги не меняют своего положения.
– Что значит что́?! Домкрат, я говорю, штука ненадёжная. А ну как сорвётся?! Козлы на то есть, если яма занята.
– А где эти козлы? Где козлы-то?! Машина стоит, и никто ни гу-гу! Не чешется. А семью кормить надо!
Обе ноги приподнимаются и пятками сучат в негодовании по маслянистому асфальту.
– Машина у него, видите ли, стоит… Александра Ивановна, слышите? – Распрямляясь, обратился он к женщине, только что подошедшей. – Ишь, машина у него стоит! Нет, вы сами полюбуйтесь на этого красавца. На одном домкрате! Без страховки! Сорвётся домкрат – и поминай как звали!!!
Вгорячах Евгений Фомич, точно дискобол, рубанул рукою воздух снизу вверх так, что его самого едва не подбросило.
– А где эти козлы, а?! – в ответ ему возопили.
– Кому сказал?! Вон оттудова! – заорал Евгений Фомич. Тут же взял себя в руки и, не поворачивая головы, как отрезал: – И не дерзи. Не знаю я, где козлы. Поищи – и найдёшь. Не я же тебе буду искать? – Подумал и добавил: – И давай, жду тебя, сегодня же, с объяснительной. Подумаем заодно и о ремонте, и о козлах, и о семье – обо всём разом. Вот так, мил друг!
И, прихватив под локоть Александру Ивановну, он увлёк её в сторону от автобуса, внушительно шепча так, чтобы рокот шёпота того долетел до самых укромных уголков автопарка:
– Пару лет назад, я тогда ещё сам водилой был, вот так же Икарус сорвался с домкрата и придавил парня – да не насмерть. Придушил, сломав грудную клетку, – ни звука из себя выдавить не смог. Всю ночь околевал. Не околел. Под утро обнаружили – полуживого вытащили. Неделю парень мучился в больнице, пока наконец не отдал концы.
– Ужас какой…
– Вот так-то, Александра Ивановна, а он мне – где козлы… – Евгений Фомич, выпустив руку Александры Ивановны, вдруг развернулся и пошёл в обратную сторону, к административному зданию. Она засеменила следом. – Так что там по поводу саботажа, вы говорили? Бузят учётчицы, отказываются от сверхурочных? Давайте не на ходу. И без скоропалительных выводов. Вы подумайте, посчитайте и так и сяк. Кстати, хорошо бы подумать о бригадном подряде, не тот ли это случай… Впрочем, я человек здесь новый. Может, не всё понимаю.
Они остановились перед самым крыльцом у всех на виду и на слуху. Таким образом, всем должно быть понятно, что в парке уже есть хозяин, причём хозяин, который вникает во все мелочи, рачительный, вполне уверенный в себе, но без этих – без чиновничьих замашек. Он, дескать, свой здесь. Такой, как все, но начальник.
***
Летом ещё так-сяк, куда ни шло, а вот по осени, точно, я не выношу суеты городской – зябну, кисну. В груди серая тоска ворошится, словно мышь завелась, и все мои помыслы нацелены к югу – к теплу, к солнцу… А тут вдруг – приливает щемящая грусть, вроде как умиротворяющая. И кажется, я начинаю постигать и в самом деле любоваться прелестью увяданья, медленным угасанием природы. Стало быть, на земле действительно не сыскать места чудесней, чем то, где разгулялось бы бабье лето.
Словно бы раскошелившись в минуту хмельной щедрости, осень жулит и в искупление за грядущие промозглые деньки напоследок дарит зрелую красу. Распогодившийся не на шутку, в бархатные струи кутает пешехода своим ласковым дыханием сентябрь, и о чём-то бормочут под ноги аллеи палой листвой, и шепчут, и шепчут. Щекочет ноздри осенний зефир, то пахнёт переспелым плодом, а то пряно-прелым пнём. Трепетные пушинки парят, прошивая шелковистыми блёстками пространство. Бывает, шальной комар у самого уха нахально прозудит и растает в небытии: никак домашний, из сырого подвала, – заблудился, бедолага. Пахнёт перезрелыми грибами.
Крылатый хор, однако ж, тревожится в вышине и уж затягивает прощальные псалмы. Рано на покой собирается утомлённое солнце. Густеет воздух. С сумерками свежеет ветерок.
Легко дума думается.
Мне, Евгений Фомич, тоже отнюдь не чуждо вдохновение, как, впрочем, и вам не заказаны грешки – молодецкие.
