Андрей Кошелев
Константин Великий. Равноапостольный
– Не торопись, пей по чуть-чуть, – посоветовала Дая. – Ты почувствуешь, это приятно. Только обязательно испей до конца!
Фаусту бросило в жар, голова закружилась. Но питье и вправду стало в удовольствие. Оно больше не обжигало, а грело, наполняя тело томящим теплом. Императрица отняла от губ опустевшую чашу, и ее повело в сторону. Она упала бы, если бы Дая не поддержала ее.
– Дыши глубоко, – прошептала рабыня. – Сейчас пройдет.
Фауста закрыла глаза и некоторое время стояла не шевелясь, сосредоточившись на вдохах и выдохах. Ей полегчало. Музыка превратилась в какофонию. Цельная мелодия распалась на бессвязные, режущие слух звуки. Музыканты, уже опоенные особым вином, играли исступленно, забыв обо всем, подчиняясь рвавшейся изнутри грубой страсти. Поклонники Станаэля объедались, хватая шипящее мясо и снедь из кипящих котлов, не обращая внимания на ожоги. Вино текло ручьями по подбородкам и шеям. Все лихорадочно плясали то поодиночке, то собираясь в хороводы. Императрице вдруг стало весело. Ее потянуло присоединиться к общему безумию, но Дая не пускала.
– Ты должна беречь себя для Станаэля! – твердила рабыня.
– Приди, приди, владыка мира сего! – продолжал взывать жрец. – Мы ждем тебя, повелитель!
С каждым его призывом огонь разгорался еще жарче, а веселье становилось все более безудержным. Поклонники Станаэля стали жадно целоваться, срывать одежды, падать на землю в объятиях друг друга, сплетаясь в подобие змеиных клубков. Старик бросил в пламя щепоть порошка; на несколько мгновений огонь стеной взвился до небес.
– Взирайте, наш повелитель здесь! – воскликнул жрец, указывая на красный трон.
На нем восседала высокая темная фигура, укрытая черной козлиной шкурой, в рогатой маске Вакха. У Фаусты кровь застыла в жилах. Воцарилась тишина, слышалось только журчание воды и потрескивание дров в кострах. Все, кроме императрицы, упали ниц, уткнувшись лбом в землю. Темная фигура перстом указала на Фаусту.
– Приведите невесту! – прозвучал глухой утробный голос.
Дая поднялась, положила руки императрице на плечи и уверенным движением сняла с нее одеяние. Фауста стояла обнаженной. Жар от огня ласкал ей грудь, а по спине бежал холодный пот. Старик подошел и взял ее под локоть. Темная фигура поднялась с трона. Императрицу затрясло, она стала упираться, отказываясь идти.
– Ничего-ничего, так надо! – ласково прошептала Дая ей на ухо. – Не волнуйся, Станаэль испытывает тебя. Преодолей себя – и будешь вознаграждена.
Нетвердой поступью Фауста двинулась к красному трону. Темная фигура шагнула ей навстречу. Запахло серой и старой лежалой шкурой. Фаусте хотелось броситься бежать. Подавив в себе этот порыв, она опустилась на одно колено. Маска вместе с козлиным мехом пали наземь. Перед императрицей предстал прекрасный юноша, высокий, широкоплечий, с налитыми мускулами, загорелой кожей, ясными голубыми глазами. Он протянул ей руку.
– Поднимись, возлюбленная моя. – Без маски его голос звучал приятно.
Сын Диониса заключил Фаусту в объятия. Она утонула в его ласках. Волна веселья и безумия вновь накатила на берег реки.
VI
Тяжелая облезшая дверь отворилась с противным ржавым скрипом. Повеяло сыростью. Лициний нахмурился. Он продолжал сомневаться, стоит ли ему идти. Однако Оффела, командир дворцовой стражи, с факелом в руках так уверенно направился вниз, что август Востока невольно двинулся следом, а за ним еще двое стражников. Они спускались по крутой каменной лестнице с несколькими широкими пролетами. По мокрым стенам расползалась разноцветная плесень. Две крысы прошмыгнули у самых ног командира стражи, забились в щель в каменной стене и стали приглушенно пищать. Чем ниже они спускались, тем сильнее становился запах гнилой соломы и явственнее доносились голоса.
– Ты позоришь меня, отче, – с досадой произнес первый.
– Чем же? – хрипло спросил второй.
– Да тем, что не кричишь и не воешь, когда я над тобой работаю.
Лициний удивился: неужели он слышит, как пыточных дел мастер разговаривает с пленником? Он тронул командира стражи за плечо и велел ему идти медленно и как можно тише.
– Привели ко мне как-то вождя сарматов, надменного такого. Говорят, это великий воин, участвовал в десятках битв, порубил тысячи врагов, овладел сотней красавиц, ну-ка, попробуй его разговорить. Вождь зыркнул на меня и сказал: «Умру самой мучительной смертью, но не унижу себя», а затем в лицо мне плюнул… Поганец! А мы в походе, у меня и доброй половины тех инструментов, что сейчас есть, тогда не было. Но я вспомнил отцовы наставления. Этот варвар плакал и визжал как поросенок, громче любой взятой им в плен девки. Когда пришел Диоклетиан, он умолял о пощаде, валяясь в ногах. Август меня наградил… правда, не очень-то щедро, решил, что вождь сарматов слабый. Слишком уж быстро я справился, зря не растянул, – вздохнул пыточных дел мастер. – Он знаешь какой был? Огромный, молодой, зубы как у волка. А теперь я старика не могу сломить. Тебя сколько до меня еще Агрикола мучил? Видимо, я становлюсь совсем немощным.
– Не печалься, Тулий, – подбадривал его пленник. – У тебя еще много сил, но не туда ты их направляешь.
– Мне же перед предками стыдно, – не унимался пыточных дел мастер. – Однажды моему деду отдали одного бритта. Сказали, тому известна какая-то тайна и надо непременно ее выведать. Ох-х, долго же он бился, несколько дней и ночей без устали! Пустил в ход все свое искусство. Бритт рассказал, где его король прячет золото, о приготовленной на болотах засаде для легиона, даже о том, как в детстве украл у своего отца коня и выменял его на кувшин вина да горсть монет. С тех пор моего деда все боялись и уважали. Оказалось, над ним хотели подшутить. Бритт был немой, представляешь! За всю жизнь ни слова не сказал. А дед ему язык развязал. Видишь, какие у меня предки!
– Если ты ничего в своей жизни не изменишь, Тулий, твои предки встретят тебя с распростертыми объятиями и будете вы все вместе в одном котле гореть.
– Не верится, – покачал головой пыточных дел мастер. – Отец за всю жизнь меня ни разу не обнял, лишь бил и поучал. Отче, а тебя правда животные слушаются?
Лициний поднял руку, приказывая остановиться, и весь обратился в слух.
– Едва ли. Я их врачевал, поэтому они приходили…
– Но ты же приказал волку вернуть поросенка! Об этом все говорят.
Пленник тихо усмехнулся:
– Агрикола вел меня к Лицинию. К нам подошла вдова, плакала, что ее дети умрут с голоду. Зверь утащил их последнего поросенка. Чем я мог ей помочь? Постарался утешить, посоветовал помолиться и идти домой. Унывать нельзя, Тулий, никогда. Поросенок вырвался из волчьей пасти, поплутал и вернулся. Не меня вдове надо благодарить, а Бога.
– Утром она пыталась передать для тебя похлебку. Я отобрал ее у стражников. Вкусная… Я оставил тебе немного, принесу, когда луна взойдет.
– Тебя могут за это наказать.
Пыточных дел мастер рассмеялся во все горло:
– Меня? Отче, это я всех наказываю!
Лициний наклонился и посмотрел вниз. Там краснели угли жаровни. Пленник лежал на скамье с обнаженной израненной спиной. Пыточных дел мастер склонился над ним и, похоже, обрабатывал увечья.
– Ты добрый человек, Тулий. Руки у тебя заботливые. Не твое это призвание – мучить других. Задумайся!
– Отче, ты вроде мудрый, а порой такое скажешь! – Мастер сплюнул. – Я тебе сколько про своих предков рассказывал, а ты мне – про призвание… Да и какой я добрый? Любой тебе скажет, что я самый страшный и злой человек на свете.
Лициний не верил своим глазам. В пыточной камере, обители мрака, боли и отчаяния, царил уют. Тлели угли, излучая тепло, текла неторопливая беседа.
– И ты лучше всех ухаживаешь за ранеными, – произнес пленник. – Я бы с радостью поучился у тебя, познакомься мы иначе.
– Нужно уметь и подлатать, – не без гордости заметил Тулий. – Мы же не палачи. Те только отбирают жизни. Наша цель тоньше, сложнее, чем у них.
– И лечить тебе нравится больше, чем мучить. Я это сразу заметил.
Лициний понял, что ничего полезного не услышит. Он и его спутники продолжили спускаться. Их шаги стали отчетливо слышны. Голоса тут же стихли. Пленник сел, накинул лохмотья, Тулий наскоро связал ему руки.
– Ты зачем развел огонь? – спросил командир стражи, указывая на жаровню. – Пленника согреваешь?
Пыточных дел мастер, мужчина лет сорока, рослый, массивный, гладко выбритый, с глазами навыкат, упал перед Лицинием ниц и, не поднимая головы, произнес:
– Я надеялся, что ты придешь, о Божественный, и раскалил угли. Все готово к пытке.
Выпрямившись, он так взглянул на командира стражников, искривив тонкие губы, что у Оффелы мурашки пробежали по спине. Лициний взял стоявшую на краю скамьи круглую глиняную баночку, снял крышку. Внутри была мазь, пахнувшая травами.
– Это тоже для пыток?
– Рецепт моего деда, – не растерялся Тулий. – Достаточно слегка надрезать кожу и нанести мазь. Боль жгучая, долгая, даже такой могучий воин, как Оффела, ее не вытерпит. Позволь я покажу.
Он с удовольствием отметил, что командир стражи сделал полшага назад и положил руку на ножны.
– Говоришь о воинах, а сам со стариком совладать не можешь, – проворчал Лициний. – Встань, отец Власий, прояви уважение к власти земной, она же от Бога.
Пленник тяжело поднялся со скамьи. Он был невысок и крепко сложен, но со дня заключения так исхудал, что казалось, вот-вот кости прорвут его тонкую кожу. Старик стоял ссутулив плечи, понуро опустив голову и хрипло дышал. На мгновение Лициний обрадовался, подумал, пленник все-таки сломлен. Но Власий, сделав усилие, выпрямился и посмотрел на него таким твердым чистым взглядом, что август помрачнел.
– Расскажи мне правду, отче, и обещаю, я отпущу тебя, ты вернешься к своей пастве. Мой суд справедлив, наказание ждет только виновных, – произнес Лициний.
– Я уже никогда не поднимусь наверх по этой лестнице. Мне суждено умереть здесь.
– Тогда уйди из жизни спокойно, сытый, на мягкой теплой постели, продиктуй обращение к пастве, мои гонцы его доставят.
– Мне нечего тебе сказать, Василевс. Никакого заговора нет.
– Тогда почему священники открыто молятся за победу Константина, говорят своим прихожанам, что скоро он будет властвовать над всей Империей?
– Так поступает далеко не каждый священник, – поправил Власий.
– Но многие! Мне покарать каждый приход, в котором это происходит? – вскипел август. – Разве я мало сделал для Церкви? Я избавил вас от Максимина Дазы, купавшегося в крови христиан, вернул вам имущество, отнятое Валерием! А вы готовитесь ударить меня в спину? Разожжете восстание у меня в тылу? Или ваш план еще коварнее? Назови мне зачинщиков, и я, кроме них, никого не трону!
Ноги у старика стали подкашиваться, Лициний усадил его обратно на скамью.
– Они верят, что на земле настанет Царствие Божие, когда Константин победит, – произнес Власий, тяжело дыша. – Потому что у веры христианской не останется врагов.
– Вот! Ты это сам признал! – воскликнул август.
– Но они заблуждаются, – вздохнул пленник.
Лициний усмехнулся, однако слова Власия заинтересовали его.
– Почему же?
– Если Константин победит, ты станешь последним, кто испытывал нас силою. Мучил, но очищал через страдания и огонь. Гонители – наши проводники. Ты, Диоклетиан, Галерий, Даза вели нас к Господу прямой дорогой. Идти по ней трудно, но направление ясно. Тот, чья вера крепка, выдержит, – отвечал Власий. – Без вас мы останемся в окружении наших слабостей. Вместо прямых дорог будут запутанные извилистые тропы, на которых любой, даже самый стойкий, может потеряться. Кажется, что люди бывают либо сильными, либо слабыми. Но у каждого своя сила и свои слабости. На прочность испытывают разом, а соблазнами искушают всю жизнь. Я благодарен тебе, Василевс, ты позволил мне искупить грехи. Я отправлюсь к Господу с легким сердцем.
– Выходит, ты рад умереть от моей руки?
– Я благодарен Богу, что смог так прожить свою жизнь. Вера была моим спасительным плотом посреди бушующего океана. Ливень хлещет, молнии бьют, волны накатывают, а я держусь за свой плот и ни о чем не беспокоюсь. Доплыву или уйду вместе с ним на дно, но ни за что не отпущу.
– Назови мне зачинщиков – и отправишься к своему Господу без мучений, – сурово произнес Лициний.
– Христиане молятся за тебя и за твоего соправителя Константина. Другой правды у меня нет, Василевс.
Август понимал, что ничего не добьется от пленника, но отступить не мог, тем более на глазах у своих людей.
– Начинай пытку, – кивнул он Тулию.
Стражники развязали веревки, сняли со старика лохмотья и подвесили его на цепи. Поначалу Власий сносил все молча. Но, почувствовав умоляющий взгляд Тулия, стал из последних сил стонать и кричать, чтобы больше не позорить уважаемого пыточных дел мастера.
VII
Через девять месяцев после праздника Станаэля Фауста родила сына. Беременность протекала тяжело. Вначале ее мучили утренняя тошнота и частые головокружения, затем отеки, слабость, недомогания. Но больше всего Константина тревожили беспричинные истерики, в которые императрица могла впасть в любой момент. Она то безудержно смеялась, то горько рыдала. Лекари поили ее отваром из успокаивающих трав. Тот не имел никакого эффекта, но дать что-то более действенное они не решались, опасаясь навредить ребенку.
Роды были трудными и долгими. В перерывах между схватками Фауста вслух сбивчиво молилась Христу и Юноне Луцине, богине деторождения, а про себя взывала к Станаэлю. Она заглушала боль восторженной мыслью, что сейчас на свет явится полубог. Когда повитуха с широкой улыбкой на устах показала ей синий, покрытый белой творожистой смазкой кричащий комочек, императрица почувствовала разочарование.
– Мальчик? – слабо прошептала Фауста.
Повитуха поняла ее вопрос по движению губ и радостно кивнула.
– У тебя сын, о Божественная.
Кожа ребенка на глазах из синюшной стала ярко-красной. Повитуха перерезала пуповину, бережно омыла новорожденного, завернула в белый шелк и вынесла к отцу. Константин не стал дожидаться, пока сына положат у его ног, как того требовал обычай. Он шагнул к раскрывшимся дверям опочивальни и взял ребенка из рук повитухи. Но не смог его долго держать. От волнения императора била такая дрожь, что он побоялся уронить младенца. Константин обернулся к Криспу:
– Возьми брата на руки, только держи крепко!
Мальчик смотрел на новорожденного с растерянной улыбкой. Император с двумя сыновьями и свитой вышел на балкон. На площади возле дворца собралась толпа. По ней пробежал ропот, когда Константин появился, ступая нетвердой походкой, с пустыми руками.
– Подними брата повыше, покажи его всем, – шепнул он Криспу; тот колебался. – Смелей! Обрадуй их!
Мальчик подошел к мраморному поручню балкона и вытянул руки над головой. Толпа возликовала. Константин собрался, громко и твердо произнес:
– Узрите, Господь подарил мне сына, Флавия Клавдия Константина. Константина Второго!
Несмотря на тяжелые роды, ребенок появился здоровым. Он креп день ото дня. На головке пробивались светлые, как лен, волосы. Фауста подолгу вглядывалась в сына, особенно в его светло-голубые, как у отца, глаза, пытаясь найти знак Станаэля, признак того, что бог причастен к рождению мальчика. Но видела обыкновенного ребенка, невинного и беззащитного.
В жизни Константина настал период, которого он жаждал и в то же время боялся. Впервые со дня расставания с Минервиной император почувствовал себя счастливым. С появлением наследника, казалось, все наладилось, на душе стало спокойно. У древа Флавиев – Констанциев появился новый драгоценный росток. Крисп радовал отца, выказывая способности к наукам и физическим упражнениям. Фауста стала ласковой, как прежде. Некоторую отстраненность супруги он списывал на материнские заботы, которые отнимали у нее много сил.
При этом, сколько бы император ни работал, дел и забот меньше не становилось. Трон приковывал к себе. Но Константин чувствовал, что труды не пропадают даром, его указы исполняются. Империя постепенно крепнет и преображается. Он твердо держал в руках бразды правления.
Новые земли влились в его прежние владения. Иллирийская армия успокоилась. Константин перемешал ее с рейнской, осуществив свой замысел. Половину войск отправил на Запад, другую оставил на Дунае. Эрок успешно защищал галльские провинции, стравливая, подкупая племена, и сам обогащался. Набеги небольших варварских банд успешно отражали пограничные отряды.
Далмаций вернулся на Запад во главе рейнских легионов. С их помощью он начал очищать от разбойников Галлию, а затем Испанию. Дороги стали безопаснее, ожила торговля, наладился сбор налогов. После долгих беспокойных времен устанавливался прочный порядок.
Христианская Церковь богатела, получая щедрые пожертвования от состоятельных подданных Константина. У нее появились средства помогать обездоленным, содержать приюты для сирот, кормить и лечить нищих. Под храмы больше не брали в аренду складские помещения, а строили внушительного вида здания. Для их украшения приглашали видных мастеров.
Константин разрешил христианам хоронить умерших в черте города. Прежде кладбища для простых горожан устраивали за пределами селения, чтобы мертвые не тревожили живых. Христиане относились к усопшим иначе. Они хотели навещать их чаще, чем по определенным праздникам, молиться за них, говорить с ними, ухаживать за могилами. Поначалу страже приходилось охранять первые кладбища внутри городских стен, чтобы разгневанные поклонники иных богов не разорили их.
Но мертвые не восставали из могил, призраки не потревожили ночного покоя горожан, а эпидемии вспыхивали не чаще обычного. Постепенно недовольство стихло. Христианство незаметно одерживало свою главную победу. Оно вливалось в жизнь Империи, переставало быть верой рабов и изгнанников, оттеняло религию римских богов. Однако далеко не всем христианам это было по нраву.
В Карфагене крепло движение донатистов. Константин попытался последовать совету Осия, попросив епископа Рима разрешить спор между Донатом и Цецилианом. Тот созвал Собор, который, как и рассчитывал император, поддержал Цецилиана. Но донатисты не собирались подчиняться, их лидер потребовал созвать новый Собор. Епископ Рима отказал, а Константин решил удовлетворить просьбу Доната. Он думал, что повторное решение поставит точку в затянувшемся раздоре.
По настоянию императора в городе Арле прошел еще один Собор; на нем Донат был отлучен от Церкви, а его учение объявлено ересью. Константин уверился, что теперь у него есть полное право вмешаться. Он издал эдикт, предписывающий вернуть захваченные донатистами храмы, а епископов, которые будут упорствовать в своей ереси, отправлять в ссылку. Император надеялся, что теперь, когда Церковь осудила Доната, от него все отвернутся, но число его сторонников, наоборот, стало расти. К нему потянулись жаждавшие бороться и страдать за веру. В нем увидели продолжателя дела истинных христиан. Его догматы были не столь важны, главное, что он гоним императором.
Наместник по приказу Константина попытался очистить Карфаген от донатистов. Те ушли в катакомбы или рассеялись по округе. В их ряды стали вливаться нищие, беглые рабы, разбойники, сектанты вроде циркумцеллионов. Вскоре уже нельзя было понять, какая из групп донатистов просто скитается, скрываясь от императорских солдат, а какая грабит и убивает, прикрываясь благими целями.
Донат умер в ссылке, далеко от Карфагена. Но созданное им движение не угасло. Подобно гидре, лишившись одной головы, оно отрастило множество новых, пусть и не таких крупных. Император хотел одним росчерком пера предотвратить церковный раскол, а вместо этого вдохнул в донатистов силу и вызвал сочувствие к ним. Во многом благодаря этому заряду движение просуществовало несколько столетий. Меры против него то смягчались, то ужесточались, но полностью искоренить донатистов смогли лишь арабы, когда захватили бывшие римские провинции в Африке.
Константин сожалел, что поступил так опрометчиво, но был уже не в силах ничего исправить.
Провал попытки разрешить церковный спор опечалил Константина, но не омрачил шесть прекрасных лет, начавшихся с того дня, как Фауста родила сына. Он наслаждался жизнью и все же чувствовал смутную тревогу, что слишком успокоился и за счастье еще предстоит расплатиться.
Елена, мать императора, не поехала вместе с его семьей в Сирмий. Она осталась в Италии, жила уединенно на вилле у побережья. Константин приглашал ее погостить, посмотреть на внука. Елена обещала, но все откладывала поездку, ссылаясь на возраст и неважное самочувствие. Император не настаивал, дорога была долгой, престарелой женщине вынести ее в самом деле непросто. Они переписывались, раз в полгода Константин отправлял ей новые портреты детей.
И вот спустя шесть лет после рождения младшего внука она известила сына, что собирается приехать. Император готовился к встрече, хотел устроить в городе праздник в честь матери, но вдруг Публий Лукиан доложил, что Елена не планирует останавливаться в Сирмии, а хочет ехать дальше, во владения Лициния.
– Что за нелепость? – нахмурился Константин.
– Об этом шепчется ее прислуга. У Божественной августы есть престарелая служанка. Приближаясь к Сирмию, она переоденет ее в свои одежды и посадит в закрытую карету. А сама под покровом ночи с несколькими приближенными отправится к Лицинию.
– Зачем?
Публий Лукиан развел руками:
– Говорят, Лициний притесняет христиан. Чем большее расстояние пролетает слух, тем страшнее становится. А италийское побережье далеко от Никомедии.
Под предлогом защиты от разбойников Константин выслал навстречу матери конный отряд гвардейцев, который охранял ее карету днем, а шатер ночью. Под бдительной охраной Елена приехала в Сирмий. Гвардейцы сопроводили ее до ступеней императорского дворца, на которых стоял Константин.
– Я гостья или пленница? – резко спросила она.
Легкая улыбка тронула строгое лицо императора. Он был рассержен, но решительность матери тронула его. Он обнял ее и под приветственные возгласы горожан увел в свои покои.
– Ты самая важная гостья в этом дворце, но, если попытаешься бежать, я запру тебя в опочивальне, а к каждой двери и окну приставлю по стражнику! – пригрозил Константин. – Выгляни на улицы, для людей твой приезд – праздник. Ты хотела опозорить меня перед ними? Подсунуть вместо себя служанку?
– Они празднуют потому, что ты устраиваешь гонки на колесницах да пиры. Им все равно, что за старуха приехала, – парировала Елена. – Как можно праздновать, когда Лициний истребляет христиан, сносит храмы? А невинных бросают в темницы, истязают и казнят?!
– Все немного не так, – спокойно возразил император. – Мой зять ищет заговор, которого нет. Он подозревает отдельных епископов и пресвитеров в надежде ухватить нити несуществующего сговора. Они его подданные, он вправе так поступать. Законов против христиан Лициний не принимает, это не гонения!
– Ты все знаешь и не хочешь вмешаться? – поразилась мать.
– Я не могу связать руки Лицинию, не объявив ему войны, но повода для нее он мне не дал… пока. А если попросить его остановиться, то Лициний окончательно уверится, что на правильном пути, и только удвоит усилия.
– Муки добрых, Божиих людей не повод? Казни отцов Церкви?
– Всех страданий не унять, – покачал головой Константин. – Епископ Осий не раз говорил мне, что Господь каждого испытывает по-Своему. Лициний казнил Власия Севастийского. Пыточных дел мастер, который истязал старика, вынес его тело через тайный ход и передал некой вдове. Та похоронила Власия. А пыточных дел мастер, отринув свое ремесло, ушел странствовать проповедуя и врачуя. Лицинию не истребить всех христиан. На место погибшего всегда встанет новый. Христиане пережили Великие гонения Диоклетиана и Галерия. Неужели ты думаешь, их сможет сломить Лициний? Он сдастся, убедившись в тщетности своей борьбы. Это поражение сломит его. Ему недолго осталось.
– И ты говоришь такое!
Елена медленно опустилась на ложе, закрыла лицо руками и зарыдала. Император растерялся. Он оглянулся на двери, собираясь кликнуть прислугу, но передумал, положил свои большие ладони матери на плечи и стал неловко утешать.
– Ты, защитник христиан, правитель, которого благословил Сам Господь, собираешься ждать? – Она подняла голову и взглянула на сына глазами, полными боли.
– Разве я не прав? – пробормотал Константин. – Важно уметь выждать.
– Утешать себя неисповедимостью путей Господних, будучи бессильным что-либо изменить, – это одно. А веселиться и пировать, пока в тебе нуждаются, совсем иное. На все воля Божия, но мы сами решаем, как нам поступать, и будем держать за это ответ. – Елена вздохнула. – Когда я узнала, что творит Лициний, мне все опротивело. Как можно купаться в море, нежиться на солнце, есть сладкий виноград и рассуждать о Боге? Я не спала несколько ночей и поняла, что больше не могу жить сытой, успокоенной жизнью.
– Решила за веру пострадать, – печально улыбнулся император: ему вспомнились донатисты. – Выходит, сюда ты и не собиралась, обманывала меня с самого начала. А как же внуки?
– Я люблю их, молюсь за них и за тебя. Но у моих внуков есть все, мне нечего им дать. Только себя тешить, общаясь с ними.
– Что же в этом плохого?
– Ничего, но сердце болит о другом. Священники так много мне дали, когда Констанций ушел, когда тебя отправили к Диоклетиану, когда я была пленницей у Галерия… Они утешали, дарили свет. В беседах, в переписке… Отец Прокопий был одним из них. Он жил близ Никомедии. Уже три года на мои письма к нему нет ответов.
– Как ты можешь ему помочь? – развел руками Константин.
– Брошусь Лицинию в ноги, буду умолять прекратить преследовать христиан и отпустить тех, кого он держит. Стану упрашивать до тех пор, пока и меня не бросят в темницу. Тогда все узнают, насколько он жесток, а у тебя появится повод вмешаться.
– Моя мать никогда и никому не будет кидаться в ноги! – разгневался император. – Даже если бы ты каким-то чудом прорвалась к Лицинию, он принял бы тебя как почетную гостью, уверил, что все слухи о притеснении христиан лживы, и отправил бы ко мне, одарив подарками. Над нами бы все смеялись. Ты хочешь рисковать зазря. Я не отпущу тебя!
– Значит, я пленница?
– Ты поживешь во дворце, пока… – Император осекся, но затем договорил: – Пока я не разберусь с Лицинием.
Слова матери о сытой, успокоенной жизни подействовали на Константина. Смутная тревога пробудилась с небывалой ясностью. Момент, чтобы выступить против Лициния, был неидеальным, но что, если лучшего никогда не представится? К тому же император соскучился по сражениям. Елена взглянула на сына с надеждой и испугом, что последние слова ей только послышались.
– Меч, который долго не вынимают из ножен, ржавеет, – продолжил он. – Как бы и мне не одряхлеть, сидя на троне. Пора в седло.
Глаза матери блеснули то ли от радости, то ли от тревоги, что ее сын собирается на войну.
– Хватит об этом. – Елена хотела что-то сказать, но Константин прервал ее: – Отдохни с дороги, твои комнаты готовы. А после, надеюсь, ты не против потешить себя общением с внуками.
– Буду рада, – улыбнулась мать.
Константин-младший был высок и крепок для своих лет. Внешностью и походкой он очень напоминал отца. Но чувствовалось, что ему недостает силы, которая била в императоре ключом, не столько физической, сколько внутренней. Мальчик быстро сдавался, сталкиваясь с трудностями, начинал плакать, когда его всерьез бранили или наказывали. Он не был глуп, однако к знаниям тяги не выказывал, учился через силу, любил хулиганить и капризничать, как большинство шестилетних детей. Но Фауста не могла с этим смириться: ее сын не имел права быть обыкновенным ребенком. Она надеялась, что он, как цветок, однажды распустится и все им будут восхищаться. Императрица была чрезвычайно требовательна к мальчику, чем нередко доводила его до слез.
Константина росла послушной и тихой девочкой. Было очевидно, что красавицей ей не стать. Черты ее лица, повадки, фигура были правильными, но слишком простыми, лишенными даже зачатков очарования. Она любила читать, играть на арфе, слушать сказания нянек. Ее тянуло к Лактанцию. Она часто приходила на его занятия с Криспом, садилась где-нибудь в сторонке с рукоделием и слушала. Отцу очень нравился кроткий, спокойный нрав дочери. Он сравнивал ее со своей сводной сестрой Констанцией, отмечал, что Константина непременно будет хорошей матерью и женой.
Отдохнув и сменив одеяния, Елена познакомилась с внуками. Она подарила подарки, поиграла с ними. Дети были веселы, бабушка ласкова, но между ними еще не возникло то тепло, которое бывает только между близкими людьми. Ощущалась некоторая отстраненность. Фауста, наблюдавшая за ними, про себя обвинила свекровь в черствости. Чего еще ожидать от христианки, способной по-настоящему любить лишь своего Бога…
В саду, расположившись под раскидистой яблоней, Елена читала детям сказание, как Геракл освободил Прометея. Внуки сидели у нее в ногах, чавкая сочными персиками, сладкий сок блестел на подбородках. Тут появился Крисп. Он вернулся после занятий верховой ездой. Дети с радостными криками бросились к старшему брату. Тот немного потискал их, затем мягко отстранил и обнял бабушку.
Елена не видела Криспа семь лет, за это время мальчик превратился в высокого широкоплечего юношу. Он словно шагнул со своих портретов: густые, резко очерченные брови, высокий лоб, взгляд твердый, но сами глаза добрые, прямой, чуть заостренный нос, обаятельная улыбка. Она не знала, чем живет и о чем мечтает этот почти взрослый мужчина, но потянулась к нему всем сердцем как к родному человеку.
Заметив, как Елена очарована Криспом, как она перестала обращать внимание на Константина-младшего, у Фаусты внутри все закипело от ревности и обиды. В тот день императрица впервые увидела в пасынке угрозу для своего ребенка. Зерно, упав на благодатную почву, стало прорастать.
За ужином Константин не мог налюбоваться своей семьей: женой, тремя детьми и матерью, которая снова была с ним. Не хватало только Далмация. Перед трапезой император отправил ему и всем старшим военачальникам, включая Авла и Эрока, письма, приказывая им как можно скорее прибыть в Сирмий. Он твердо вознамерился покончить с Лицинием, с последней, как ему казалось, серьезной угрозой роду Флавиев – Констанциев. Но настоящая опасность для его семьи начала зреть у Константина под боком.
