Андрей Кошелев
Константин Великий. Равноапостольный

Войска были развернуты узким фронтом из-за гористой местности, но берсеркеры все равно не должны были атаковать по всей его длине. Константин направил их на левый фланг Лициния. Начавшие отходить, легионеры спешно перестроились. Германцы накинулись на них с таким неистовством, что римлянам показалось, будто они бьются не с людьми, а с оборотнями.

Берсеркеры не замечали ранений и продолжали сражаться, истекая кровью. Лишившись оружия, они бросались на противников с кулаками, падая в предсмертной агонии, зубами вцеплялись им в ноги. Германец огромной секирой одним ударом расколол легионеру щит, а вторым рассек римлянина наискось от ключицы до ребер. Другого берсеркера пронзили мечом, он рухнул, но умирать не собирался, выхватил кинжал и стал колоть солдат Лициния по ногам.

Легионеры дрогнули. Небольшой отряд германцев угрожал опрокинуть весь фланг. Военачальникам Лициния пришлось срочно отправить подкрепление из центра. Подмога прижала берсеркеров и взяла их в полукольцо, атаковав сбоку, но при этом сами повернулись к рейнским легионерам уязвимой стороной. Тем временем Константин и Далмаций вышли за ворота лагеря во главе палатинской гвардии. Они повели армию в новую атаку. И вновь основной удар пришелся на левый фланг; тот стал стремительно прогибаться.

И тут Лициний позволил страху овладеть собой. Константин атакует, невесть откуда взявшиеся варвары разоряют лагерь, а собственные легионеры вот-вот обратятся в бегство. Хотя казалось, битва уже окончена и он одержал пусть неполную, но победу. Лициний беспомощно огляделся по сторонам, передавая свою растерянность окружающим. Момент выправить положение оказался упущен. Взяв себя в руки, он стал раздавать приказы, но было уже поздно.

Константин смял первые ряды войск Лициния. Бросившиеся бежать солдаты налетели на тех, кто стоял позади, нарушив их строй. Император усилил натиск, и вскоре вся армия противника обратилась в бегство. Волной бегущих захлестнуло и Лициния с его военачальниками. Не в силах ничего сделать, им пришлось в нее влиться, чтобы не попасть в плен.

Константин отправил легкую кавалерию во главе с Марком Ювентином преследовать противника. Основные силы он остановил, перестроил, дал солдатам отдышаться, а затем повел вниз в спокойном темпе. Конница гнала противника до самого лагеря. Там Лицинию вместе с другими командирами все же удалось остановить бегство. Кавалерии пришлось отойти. Издали Марк заметил раненого Кассия. Его перевязали, он, прихрамывая, вышел к войскам. Братья Ювентины обменялись взглядами, и оба отвели глаза.

Увидев, что лагерь полыхает, солдаты Лициния поникли. Эрок со своими людьми отступил, притаившись неподалеку, готовый снова нанести удар. Лициний понял, что продолжать сражение нельзя. Он приказал поднять белое знамя.

На закате разбили шатер для переговоров. Рядом с ним повара и их помощники по приказу Константина развели костры, чтобы приготовить праздничный ужин в честь примирения. Лициний переоделся в чистую одежду и начищенные до блеска доспехи, на голову водрузил шипастую корону из золота. Август Запада остался в том же облачении, в котором сражался, сняв только шлем. Прежде чем начать переговоры, Константин и Лициний обменялись любезностями, подобающими соправителям и родственникам, а не врагам.

– Славное было сражение, но мы должны прекратить лить кровь наших подданных, – сказал Константин.

– Ты первым вынул меч из ножен. Вложи его обратно, и мир между нами восстановится, – ответил Лициний.

– Перед казнью Вассиан наводил на тебя подлые наветы. Им не могло быть веры, пока его сторонники не сбежали в твои земли. Я пришел, чтобы предать их справедливому суду, а меня встретили обнаженной сталью.

– Прискорбно, что изменнику Вассиану так легко удалось рассорить нас. Я выдам тебе его сторонников, – пообещал Лициний. – В моем лагере был пожар, весь провиант сгорел.

– Мы с радостью поделимся с тобой.

– А я щедро расплачусь. Пусть не золотом, но землей, ведь это она дает нам пищу.

– Землей? – переспросил Константин.

– Паннонией и Далмацией, – ответил тот. – Уверен, они принесут тебе богатые урожаи.

– А иллирийская армия?

– Перейдет в твое полное распоряжение, если ты, конечно, этого желаешь.

Предложение Лициния и вправду выглядело щедрым. Константин пристально посмотрел зятю в глаза. Тот уступал ему обширные территории вместе с половиной своей армии, но сохранял за собой богатейшие восточные провинции. Важнейший ресурс Паннонии и Далмации – рекруты, из которых получались крепкие, надежные воины. Но Константин ограничен в средствах и не сможет воспользоваться ими в полной мере. При этом увеличится протяженность границ, которые необходимо защищать. Несмотря на преимущество в численности войск, август Запада не сможет собрать их в единую армию.

Лициний подготовится и дождется, пока на Рейне станет неспокойно, убедит племена готов совершить набег за Дунай, а затем нанесет ответный удар. Иллирийцы не скоро забудут своего прежнего повелителя, велика вероятность, что в трудную минуту они перейдут на его сторону. И тогда уже Константину ничего не останется, как поднять белое знамя.

«Нет, лучше завтра снова вывести войска и навсегда разрешить все наши разногласия, – подумал Константин. – А если он не захочет сражаться, то пусть сидит в сгоревшем лагере и умирает с голоду».

С порывом ветра в шатер ворвался запаха жареного мяса. Рты всех присутствующих наполнились слюной. Измотанные долгим сражением, ничего не евшие с самого утра, римляне на мгновение позабыли обо всем, кроме жалобного урчания своих животов. Надменная непроницаемая маска слетела с лица зятя. И Константин прочитал во взгляде Лициния страшную усталость. Единственное, чего тот хотел на самом деле, – это поскорее вернуться домой, к жене и сыну. Он тешил себя мыслью о реванше, но лишь для того, чтобы успокоить уязвленную гордость.

Отражение схожей слабости Константин увидел много лет назад у отца, когда Констанций наслаждался жизнью с Феодорой и детьми. Любовь ослабила и Лициния. Истинную победу Константин одержал над ним в тот день, когда выдал за него сестру.

«Любовь – сладчайший яд», – с тоской подумал император.

Лициний вернется домой в надежде восстановить силы, но вместо этого совсем расслабится. Константин испытал облегчение с легким привкусом зависти. Он потребовал прибавить к Паннонии и Далмации Грецию с Македонией. Лициний согласился, и соправители заключили мир.

III

Лициний подписал договор о перемирии, оставил во владении своего шурина две трети Империи и отбыл в Никомедию к семье. Константин стал старшим августом. Первым делом он велел иллирийским войскам вернуться в лагеря и гарнизоны, где ожидать дальнейших приказов. Иллирийцы были злы и растеряны. Их вели в бой против Константина, твердили, что он враг, а теперь отдали под его командование. Они роптали, но все же подчинились, так как не были готовы снова браться за мечи.

Константин во главе рейнской армии направился к Сирмию. Жители с тревогой ждали прибытия своего нового повелителя. Старший август успокоил их, отправив в город гонца с распоряжением начать подготовку к празднествам. Пусть сравнительно скромным и недолгим, главное, это было знаком, что Сирмий не отдадут на разграбление рейнским легионам. Армия разбила лагерь у стен города, Константин вошел в него только с палатинской гвардией. Состоятельные жители Сирмия в течение нескольких дней щедро снабжали солдат вином, яствами и гетерами. Авл Аммиан присматривал, чтобы, пируя, легионеры не перебарщивали.

Константин подсчитал средства в казне Сирмия, благо у Лициния не было времени их вывезти, и созвал совет.

– Эрок, ты со своими людьми вернешься на Рейн, полевые легионы нужны сейчас здесь, поэтому вам предстоит защищать галльские провинции, – сказал император.

– Но нас слишком мало, о Божественный, – заметил вождь алеманов. – Мы не сможем отразить серьезное вторжение.

– Надеюсь, вам и не придется обнажать оружие. Ты, как никто другой, умеешь договариваться с племенами. Задабривай их, стравливай друг с другом, делай все, чтобы у них не возникло желания совершать набеги. В твоем распоряжении половина всех налогов, взимаемых с Белгики^[2].

– Он будет их приворовывать! – не сдержался Авл, который покинул армейский лагерь, чтобы поучаствовать в совете.

Эрок осклабился.

– Разумеется, – кивнул Константин. – Иначе ради чего ему усердствовать? До тех пор пока на Западе спокойствие и порядок, я готов закрыть на это глаза.

– Твое поручение – честь для меня, о Божественный, – произнес Эрок, склонив голову, при этом на его губах играла полуулыбка.

– Иллирийской армии придется выдать двойное жалованье, чтобы задобрить воинов, – продолжил император. – Когда все уляжется, сократим ее численность на треть. Иначе мы не сможем долго содержать рейнские и иллирийские войска. Легионерам предложим выйти в отставку или отправиться служить к Лицинию.

– К Лицинию? – поразился Далмаций. – Зачем усиливать врага?

– Нельзя их просто выгнать, – пояснил Константин. – Легионеры должны быть уверены, что с ними всегда поступят по справедливости. Если Лициний единственный, кому они могут служить, то пусть отправляются к нему. Лучше уж так, чем вся иллирийская армия поднимется против нас. – Немного помолчав, император добавил: – После мы перемешаем войска Рейна и Иллирии. Половину легионов оставим здесь, вторую отправим охранять северные рубежи. – Константин обратился к Далмацию: – Вы с Авлом будете следить за выдачей жалованья, присматривайтесь к тем, кто особенно недоволен. От них мы избавимся в первую очередь.

Константин понимал, что, как бы Авл и Далмаций ни старались, им не удастся обнаружить большинство изменников, тех, кто будет подстрекать иллирийских легионеров поднять бунт против нового августа. Император нуждался в человеке, от глаз и ушей которого нельзя ничего скрыть.

Константин пустил по дворцу Сирмия слух, что он хочет видеть Публия Лукиана. Командир тайной охраны не заставил себя долго ждать. Он ничуть не изменился с их прошлой встречи. Одет скромно и опрятно. На гладко выбритом лице застыло выражение почтительности. Колючие серые глаза смотрели на императора внимательно и слегка настороженно.

– Я прогнал тебя, но позволил остаться поблизости, – сказал Константин. – Теперь ты получишь еще один шанс, но, если подведешь меня вновь, позавидуешь участи Вассиана.

– Если ты разочаруешься во мне, о Божественный, я брошусь на свой меч, – пообещал Лукиан.

Император коротко кивнул:

– Займись армией, которую оставил Лициний. Пока в иллирийских легионах все спокойно, ты и твои люди будут получать жалованье. Но, если они взбунтуются, вы первыми за это ответите.

– Справедливо, – произнес Лукиан, слегка наклонив голову.

Константин решил остаться в Сирмии, пока не убедится в надежности иллирийской армии и в том, что Лициний ему больше не угроза. Фауста вместе с Криспом и Константиной отправилась к нему. Модест постарался окружить императорскую семью всевозможными удобствами. Из-за этого и без того неблизкий путь тянулся еще дольше. Внушительный караван из длинного обоза, многочисленной свиты и охраны двигался медленно, совершая частые остановки.

Фауста извелась в дороге. Попытки прислуги развлечь ее постепенно наскучили и стали раздражать. Лишь яркие представления да пышные приемы, которыми императорскую семью встречали в крупных городах и на виллах аристократов, помогали ей немного развеяться.

Крисп почти все время проводил с Лактанцием. Мальчик был очарован наставником. Он усердно учился, открывая для себя мир глазами Лактанция. Фауста обижалась, что пасынок, с которым прежде они были так дружны, теперь совсем не уделял ей внимания. Все разговоры он сводил к тому, что недавно узнал от Лактанция.

Порой Фауста вместе с дочерью приходила послушать его уроки. Крисп жадно ловил каждое слово наставника, непоседливая Константина успокаивалась и засыпала на руках у матери под звуки его мерного голоса. А вот императрица испытывала смешанные чувства. Когда Лактанций преподавал Криспу точные науки, она слушала с интересом, жалея, что в детстве у нее не могло быть такого учителя. Но Слово Божие вызывало у нее то гнетущую тоску, то гнев. Фауста не смогла высидеть ни единого урока, посвященного Богу. Вскоре лишь одно упоминание имени Лактанция начинало злить императрицу. Она твердо решила, что не позволит ему быть наставником ее будущих сыновей. Как бы Константин ни настаивал, Фауста скорее умрет, чем уступит.

Получив недвусмысленные намеки, богачи Сирмия попросили у Константина разрешения организовать и оплатить празднества в честь прибытия Фаусты с детьми. Император оказал им милость. На этот раз торжества удались на славу: гонки на колесницах, театральные представления, пиры для горожан. К концу недели даже бездомные животные воротили морды от объедков.

Воодушевлению, с каким встретили императорскую семью, позавидовали бы многие полководцы, возвращавшиеся домой с триумфом. У жителей Сирмия не было поводов любить Фаусту или детей Константина, они их не знали, им просто хотелось радоваться, наслаждаться жизнью от осознания, что междоусобица закончилась, ее опасности миновали. Веселье захлестнуло город. Казалось, единственным человеком, остававшимся мрачным в эти дни, был император.

Константин покидал Сирмий, чтобы побывать в лагерях полевых войск и осмотреть укрепления вдоль Дуная. Публий Лукиан не подвел. Его люди выявили бунтовщиков, подстрекавших иллирийские легионы к восстанию, и передали их на суд императору. Константин постарался поступить с ними по справедливости, сообразно тяжести вины и весу заслуг. Одних он жестоко покарал, других сослал на дальние рубежи, а третьих отправил в почетную отставку. Легионеры, получив двойное жалованье и оказавшись под твердой рукой Авла Аммиана, присмирели. Собиравшаяся буря рассеялась. Чтобы окончательно сбить спесь с иллирийцев, Константин отправил их чинить дороги, обветшалые крепости и форты у границы.

Император возвратился в Сирмий незадолго до прибытия Фаусты с детьми. Главная из стоявших перед ним задач была выполнена, но вместо облегчения он чувствовал только навалившуюся усталость. Коротая вечера, сидя на балконе с чашей вина и глядя в сад на фруктовые деревья, мраморные статуи и фонтаны, Константин раз за разом мыслями обращался к Лицинию.

Тот проиграл битву, но сохранял шансы выиграть войну. Он мог поднять азиатские легионы, усилить их отрядами наемников, обратиться за помощью к царю персов. Вместо этого Лициний решил вернуться домой. Семья – его дар и главная слабость. Отправляясь на войну, Константин был готов биться до последней капли крови, а противник, получив первый же серьезный удар, отправился зализывать раны. Император представлял, как Лициний делит трапезу с Констанцией, ведя неторопливую беседу, как укладывает сына, как засыпает в объятиях жены. И ему становилось тоскливо.

Он пытался думать о Фаусте, убеждал себя, что скучает по ней. Но непослушное воображение стирало лицо императрицы, а вместо него выводило иные черты… такие знакомые и родные, но оставшиеся в далеком прошлом. Константин тут же вскакивал, тряс головой, делал все, чтобы не позволить этим мыслям завладеть собой. Он топил грусть в крепком вине. Однако ночью Минервина, первая супруга, мать Криспа, все равно прорывалась к нему сквозь тяжелую завесу пьяного сна. В сновидениях она то целовала и ласкала его, то проклинала сквозь рыдания, пока он пытался вырвать у нее из рук малютку сына.

Константин встречал императрицу с детьми, стоя у ступеней дворца. Солнце слепило, играя яркими бликами на позолоченной дверце остановившейся кареты. Он невольно зажмурился. А когда открыл глаза, ему на мгновение показалось, что к нему в мягкой шелковой столе^[3] с диадемой в волосах приближается Минервина, вышедшая из его снов.

Фауста, обрадованная, что долгая дорога завершилась, и тронутая радушным приемом горожан, хотела броситься к мужу в объятия, но, сохраняя достоинство, шла медленно и царственно, ведя за руку Константину. Крисп шел чуть позади.

Императрица смотрела на Константина с восхищением. Он стоял впереди, такой высокий, сильный и строгий, облаченный в пурпур и золото. Полководец, не знающий поражений, новый старший август, самый могущественный человек на свете, и никакой Лициний ему неровня. За его спиной, вдоль ступеней, выстроились статные гвардейцы в начищенных до блеска доспехах. Фауста чувствовала на себе восхищенные взгляды аристократов, собравшихся на площади возле дворца. На ее щеках вспыхнул румянец. В эти мгновения она была счастлива.

Но когда она приблизилась, то заметила, как в глазах мужа мелькнуло удивление и разочарование, словно он надеялся увидеть вместо нее кого-то другого. Ее сердце больно кольнуло. Присмотревшись, она поняла, что взгляд императора затуманен вином. Константина, успевшая за год позабыть отца, испуганно прижалась к матери. Супруги растерянно смотрели друг на друга, пока Крисп едва заметно не подтолкнул Фаусту к Константину, прервав нелепую сцену. Опомнившись, император сделал шаг навстречу и оказал императрице подобающие знаки внимания, ласково потрепал по голове дочь и обнял сына.

На пиру Константин был молчалив, опустошал чашу за чашей, почти не ел. Фауста чувствовала себя униженной. Никто из наблюдавших за встречей супругов не придал значения возникшей заминке. Но императрице казалось, что сейчас весь город обсуждает, как ее опозорили. Она усилием воли сдерживала слезы.

В опочивальню Фауста вошла, с трудом переставляя ноги от усталости. Ей хотелось рухнуть в постель и рыдать, уткнувшись лицом в подушку. Вместо этого, приказав прислуге удалиться, она стала ждать мужа. Константин намеренно задерживался. Он прогулялся по саду, искупался в бассейне с теплой водой и лишь затем направился в покои.

Император с досадой обнаружил, что супруга не спит. Она пыталась поймать его взгляд. Константин, глядя мимо нее, молча скинул далматику и подошел к кровати со своей стороны. Ему не хотелось разговаривать. Губы сами плотно сжались. Он чувствовал, что каждое слово будет даваться с трудом. Константин хотел лечь, но Фауста, поборов слабость вместе с подступившей дрожью, спросила:

– Я тебя чем-то разгневала?

– Нет, – буркнул император.

– Я огорчила тебя неосторожным жестом или словом?

– Нет.

– Тогда почему ты так жесток ко мне? Чем я это заслужила? – Ее голос дрогнул, она дала волю слезам.

– Ничем, – все так же тускло произнес Константин, но почувствовал, как внутри все закипает, и выпалил с жаром: – Ты ничем этого не заслужила! Я женился на тебе, дочери лишенного власти императора, сестре изменника, беженке, искавшей спасения и приюта. И кем ты стала благодаря мне? Самой почитаемой матроной во всей Империи, даже Констанция стоит ниже тебя. Знатнейшие патриции из древнейших родов падают ниц перед тобой, крестьянской внучкой! А ты до сих пор не можешь выполнить свой долг. Мне нужен наследник! Риму нужен наследник!

Фауста от такого упрека лишилась дара речи, внутри у нее все сжалось, слезы застыли. Она смотрела на мужа блестящими, полными боли глазами.

– Разве это моя вина? – наконец вымолвила императрица. – Я не выполняла супружеских обязанностей? Не старалась изо всех сил тебя ублажить? Разве я не подарила тебе дочь?

– Я не обвиняю, а хочу понять, подходишь ли ты для роли, которая на тебя возложена, – вздохнул Константин. – Нам простительны многие пороки и слабости, пока мы исполняем свой долг. Но если он не выполнен, то никакие добродетели не станут для нас оправданием! У Лициния неоспоримое преимущество, сейчас его сын – мой главный наследник! Мы женаты уже десять лет, разве это малый срок? Я знаю, что у меня могут быть сыновья!

– Нам нужно еще постараться, – сдавленно прошептала Фауста.

Император угрюмо кивнул. Он поднялся, немного постоял, подобрал с пола далматику и вышел. Константин лег спать в покоях этажом ниже. Помимо отсутствия наследника, его тревожило то, в чем он не решался признаться даже самому себе. Спустя десять лет после развода к нему вернулась тоска по первой жене. Подкравшись незаметно, она день за днем все сильнее и сильнее сдавливала его жесткой хваткой. Император надеялся, что приезд Фаусты станет спасением, но ничего не изменилось. Он досадовал на нее и на себя.

Императрица рыдала, уткнувшись лицом в подушку. Когда у нее кончились слезы, она повернулась на бок и красными опухшими глазами долго смотрела на луну.