Андрей Белый
Петербург. Стихотворения (сборник)

Полная версия

Укор

 
Кротко крадешься креповым трэном,
Растянувшись, как дым, вдоль паркета;
Снеговым, неживым манекеном,
Вся в муар серебристый одета.
Там народ мой – без крова; суровый
Мой народ в униженье и плене.
Тяжелит тебя взор мой свинцовый.
Тонешь ты в дорогом валансьене.
 
 
Я в полях надышался свинцами.
Ты – кисейным, заоблачным мифом.
Пропылишь мне на грудь кружевами,
Изгибаясь стеклярусным лифом.
 
 
Или душу убил этот грохот?
Ты молчишь, легкий локон свивая.
Как фонтан, прорыдает твой хохот,
Жемчуговую грудь изрывая.
 
 
Ручек матовый мрамор муаром
Задымишь, запылишь. Ты не слышишь?
Мне в лицо ароматным угаром
Ветер бледнопуховый всколышешь.
 

1909

Серебряный Колодезь

Поджог

 
Заснувший дом. Один, во мгле
Прошел с зажженною лучиною.
На бледном, мертвенном челе
Глухая скорбь легла морщиною.
 
 
Поджег бумаги. Огонек
Заползал синей, жгучей пчелкою.
Он запер двери на замок,
Объятый тьмой студеной, колкою.
 
 
Команда в полночь пролетит
Над мостовой сырой и тряскою; —
И факел странно зачадит
Над золотой, сверкнувшей каскою.
 
 
Вот затянуло серп луны.
Хрустальные стрекочут градины.
Из белоструйной седины
Глядят чернеющие впадины.
 
 
Седины бьются на челе.
Проходит улицей пустынною.
На каланче в туманной мгле
Взвивается звезда рубинная.
 

1905

Петербург

На улице

 
Сквозь пыльные, желтые клубы
Бегу, распустивши свой зонт.
И дымом фабричные трубы
Плюют в огневой горизонт.
 
 
Вам отдал свои я напевы —
Грохочущий рокот машин,
Печей раскаленные зевы!
Всё отдал; и вот – я один.
 
 
Пронзительный хохот пролетки
На мерзлой гремит мостовой.
Прижался к железной решетке —
Прижался: поник головой…
 
 
А вихри в нахмуренной тверди
Волокна ненастные вьют; —
И клены в чугунные жерди
Багряными листьями бьют.
 
 
Сгибаются, пляшут, закрыли
Окрестности с воплем мольбы,
Холодной отравленной пыли —
Взлетают сухие столбы.
 

1904

Москва

Вакханалия

 
И огненный хитон принес,
И маску черную в кардонке.
За столиками гроздья роз
Свой стебель изогнули тонкий.
 
 
Бокалы осушал, молчал,
Камелию в петлицу фрака
Воткнул и в окна хохотал
Из душного, ночного мрака —
 
 
Туда, – где каменный карниз
Светился предрассветной лаской, —
И в рдяность шелковистых риз
Обвился и закрылся маской,
 
 
Прикидываясь мертвецом…
И пенились – шипели вина.
Возясь, перетащили в дом
Кровавый гроб два арлекина.
 
 
Над восковым его челом
Крестились, наклонились оба —
И полумаску молотком
Приколотили к крышке гроба.
 
 
Один – заголосил, завыл
Над мертвым на своей свирели;
Другой – цветами перевил
Его мечтательных камелий.
 
 
В подставленный сосуд вином
Струились огненные росы,
Как прободал ему жезлом
Грудь жезлоносец длинноносый.
 

1906

Мюнхен

Арлекинада

Посвящается современным арлекинам

 
Мы шли его похоронить
Ватагою беспутно сонной.
И в бубен похоронный бить
Какой-то танец похоронный
 
 
Вдруг начали. Мы в колпаках
За гробом огненным вопили
И фимиам в сквозных лучах
Кадильницами воскурили.
 
 
Мы колыхали красный гроб;
Мы траурные гнали дроги,
Надвинув колпаки на лоб…
Какой-то арлекин убогий —
 
 
Седой, полуслепой старик —
Язвительным, немым вопросом
Морщинистый воскинул лик
С наклеенным картонным носом.
 
 
Горбатился в сухой пыли.
Там в одеянии убогом
Надменно выступал вдали
С трескучим, с вытянутым рогом —
 
 
Герольд, предвозвещавший смерть;
Там лентою вилась дорога;
Рыдало и гремело в твердь
Отверстие глухого рога.
 
 
Так улиц полумертвых строй
Процессия пересекала;
Рисуясь роковой игрой,
Паяц коснулся бледно-алой —
 
 
Камелии: и встал мертвец,
В туман протягивая длани;
Цветов пылающий венец
Надевши, отошел в тумане: —
 
 
Показывался здесь и там;
Заглядывал – стучался в окна;
Заглядывал – врывался в храм,
Сквозь ладанные шел волокна.
 
 
Предвозвещая рогом смерть,
О мщении молил он бога:
Гремело и рыдало в твердь
Отверстие глухого рога.
 
 
«Вы думали, что умер я —
Вы думали? Я снова с вами.
Иду на вас, кляня, грозя
Моими мертвыми руками.
 
 
Вы думали – я был шутом?..
Молю, да облак семиглавый
Тяжелый опрокинет гром
На род кощунственный, лукавый!»
 

Ноябрь 1906

Мюнхен

Преследование

 
Опять над нею залучился
Сияньем свадебный венец.
За нею в дрогах я тащился,
Неуспокоенный мертвец.
 
 
Сияла грешным метеором
Ее святая красота.
Из впадин ей зияла взором
Моя немая пустота.
 
 
Ее венчальные вуали
Проколебались мне в ответ.
Ее глаза запеленали
Воспоминанья прежних лет.
 
 
На череп шляпу я надвинул.
На костяные плечи – плед.
Жених бледнел и брови сдвинул,
Как в дом за ними шел я вслед.
 
 
И понял он, что обвенчалась
Она не с ним, а с мертвецом.
И молча ярость занималась
Над бледно бешеным лицом.
 
 
Над ней склоняюсь с прежней лаской;
И ей опять видны, слышны:
Кровавый саван, полумаска,
Роптанья страстные струны,
 
 
Когда из шелестящих складок
Над ней клонюсь я, прежний друг.
И ей невыразимо гадок
С ней почивающий супруг.
 

1906

Серебряный Колодезь

Похороны

 
Толпы рабочих в волнах золотого заката.
Яркие стяги свиваются, плещутся, пляшут.
 
 
На фонарях, над железной решеткой,
С крыш над домами
Платками
Машут.
 
 
Смеркается.
Месяц серебряный, юный
Поднимается.
Темною лентой толпа извивается.
Скачут драгуны.
 
 
Вдоль оград, тротуаров, – вдоль скверов,
Над железной решеткой, —
Частый, короткий
Треск
Револьверов.
 
 
Свищут пули, кося…
Ясный блеск
Там по взвизгнувшим саблям взвился.
 
 
Глуше напев похорон.
Пули и плачут, и косят.
Новые тучи кровавых знамен —
Там, в отдаленье – проносят.
 

1906

Москва

* * *

 
Пока над мертвыми людьми
Один ты не уснул, дотоле
Цепями ржавыми греми
Из башни каменной о воле.
 
 
Да покрывается чело, —
Твое чело, кровавым потом.
Глаза сквозь мутное стекло —
Глаза – воздетые к высотам.
 
 
Нальется в окна бирюза,
Воздушное нальется злато.
День – жемчуг матовый – слеза —
Течет с восхода до заката.
 
 
То серый сеется там дождь,
То – небо голубеет степью.
Но здесь ты, заключенный вождь,
Греми заржавленною цепью.
 
 
Пусть утро, вечер, день и ночь —
Сойдут – лучи в окно протянут:
Сойдут – глядят: несутся прочь.
Прильнут к окну – и в вечность канут.
 

Июнь 1907

Петровское

В Летнем саду

 
Над рестораном сноп ракет
Взвивается струею тонкой.
Старик в отдельный кабинет
Вон тащит за собой ребенка.
 
 
Над лошадиною спиной
Оголена, в кисейной пене, —
Проносится – ко мне, за мной!
Проносится по летней сцене.
 
 
Прощелкает над ней жокей —
Прощелкает бичом свистящим.
Смотрю… Осанистый лакей
С шампанским пробежал пьянящим.
 
 
И пенистый бокал поднес.
Вдруг крылья ярко-красной тоги
Так кто-то над толпой вознес —
Бежать бы: неподвижны ноги.
 
 
Тяжелый камень стекла бьет —
Позором купленные стекла.
И кто-то в маске восстает
Над мертвенною жизнью, блеклой.
 
 
Волнуются: смятенье, крик.
Огни погасли в кабинете; —
Оттуда пробежал старик
В полузастегнутом жилете, —
 
 
И падает, – и пал в тоске
С бокалом пенистым рейнвейна
В протянутой, сухой руке
У тиховейного бассейна; —
 
 
Хрипит, проколотый насквозь
Сверкающим, стальным кинжалом:
Над ним склонилось, пролилось
Атласами в сиянье алом —
 
 
Немое домино: и вновь,
Плеща крылом атласной маски,
С кинжала отирая кровь,
По саду закружилось в пляске.
 

1906

Серебряный Колодезь

На площади

 
Он в черной маске, в легкой красной тоге.
И тога шелком плещущим взлетела.
Он возглашает: «Будете как боги».
Пришел. Стоит. Но площадь опустела.
 
 
А нежный ветер, ветер тиховейный,
К его ногам роняет лист каштана.
Свеваясь пылью в зеркало бассейна
Кипит, клокочет кружево фонтана.
 
 
Вознес лампаду он над мостовою,
Как золотой, как тяжковесный камень.
И тучей искр взлетел над головою
Ее палящий, бледный, чадный пламень.
 
 
Над головой дрожит венок его из елки.
Лампаду бросил. Пламя в ней угасло.
О мостовую звякнули осколки.
И пролилось струей горящей масло.
 
 
За ним следят две женщины в тревоге
С перил чугунных, каменных балконов.
Шурша, упали складки красной тоги
На гриву черных, мраморных драконов.
 
 
Открыл лицо. Горит в закатной ласке
Оно пятном мертвеющим и мрачным.
В точеных пальцах крылья полумаски
Под ветром плещут кружевом прозрачным.
 
 
Холодными прощальными огнями
Растворены небес хрустальных склоны
Из пастей золотыми хрусталями
В бассейн плюют застывшие драконы.
 

1906

Мюнхен

Прохождение

 
Я фонарь
Отдаю изнемогшему брату.
 
 
Улыбаюсь в закатный янтарь,
Собираю душистую мяту.
 
 
Золотым огоньком
Скорбный путь озаряю.
 
 
За убогим столом
С бедняком вечеряю.
 
 
Вы мечи
На меня обнажали.
 
 
Палачи,
Вы меня затерзали.
Кровь чернела, как смоль,
Запекаясь на язве.
 
 
Но старинная боль
Забывается разве?
 
 
Чадный блеск, смоляной,
Пробежал по карнизам.
 
 
Вы идете за мной,
Прикасаясь к разодранным ризам.
 
 
– «Исцели, исцели
Наши темные души…»
 
 
Ветер листья с земли
Взвеет шелестом в уши…
 
 
Край пустынен и нем.
Нерассветная твердь.
 
 
О, зачем
Не берет меня смерть!
 

1906

Мюнхен

Безумие

В полях

 
Я забыл. Я бежал Я на воле
Бледным ливнем туманится даль.
Одинокое, бедное поле,
Сиротливо простертое вдаль.
 
 
Не страшна ни печаль, ни тоска мне:
Как терзали – я падал в крови:
Многодробные, тяжкие камни
Разбивали о кости мои.
 
 
Восхожу в непогоде недоброй
Я лицом, просиявшим как день.
Пусть дробят приовражные ребра
Мою черную, легкую тень!
 
 
Пусть в колючих, бичующих прутьях
Изодрались одежды мои.
Почивают на жалких лоскутьях
Поцелуи холодной зари.
 
 
Над простором плету, неподвижен,
Из колючей крапивы венок.
От далеких поникнувших хижин
Подымается тусклый дымок.
 
 
Ветер, плачущий брат мой, – здесь тихо.
Ты пролей на меня свою сонь.
Исступленно сухая гречиха
Мечет под ноги яркий огонь.
 

1907

Париж

Матери

 
Я вышел из бедной могилы.
Никто меня не встречал —
Никто: только кустик хилый
Облетевшей веткой кивал.
 
 
Я сел на могильный камень…
Куда мне теперь идти?
Куда свой потухший пламень —
Потухший пламень… – нести.
 
 
Собрала их ко мне – могила.
Забыли все с того дня.
И та, что – быть может – любила,
Не узнает теперь меня.
 
 
Испугаю их темью впадин;
Постучусь – они дверь замкнут.
А здесь – от дождя и градин
Не укроет истлевший лоскут.
 
 
Нет. – Спрячусь под душные плиты…
Могила, родная мать,
Ты одна венком разбитым
Не устанешь над сыном вздыхать.
 

Январь 1907

Париж

Полевой пророк

В.В. Владимирову

 

 
Средь каменьев меня затерзали:
Затерзали пророка полей.
Я на кость – полевые скрижали —
Проливаю цветочный елей.
 
 
Облечен в лошадиную кожу,
Песью челюсть воздев на чело,
Ликованьем окрестность встревожу, —
Как прошло: всё прошло – отошло.
 
 
Разразитесь, призывные трубы,
Над раздольем осенних полей!
В хмурый сумрак оскалены зубы
Величавой короны моей.
 
 
Поле – дом мой. Песок – мое ложе.
Полог – дым росянистых полян.
Загорбатится с палкой прохожий —
Приседаю покорно в бурьян.
 
 
Ныне, странники, с вами я: скоро ж
Дымным дымом от вас пронесусь —
Я – просторов рыдающих сторож,
Исходивший великую Русь.
 

Январь 1907

Париж

На буграх

 
Песчаные, песчаные бугры, —
Багряные от пиршества заката.
Пространств моих восторги и пиры
В закатное одеты злато.
 
 
Вовек в степи пребуду я – аминь!
Мои с зарей – с зарею поцелуи!
Вовек туда – в темнеющую синь
Пространств взлетают аллилуйи.
 
 
Косматый бог, подобием куста
Ко мне клонясь, струит росу листвою
В мои, как маки, яркие уста, —
Да прорастут они травою.
 
 
Твой ныне страж убогих этих мест
Я, старый бог, степной завет исполню:
Врагов твоих испепелю окрест,
Прияв трезубец жарких молний.
 
 
Пред ним простерт, взываю: «Отче наш».
Бурмидским жемчугом взлетело утро.
Косматый бог лиет лазурь из чаш
И водопад из перламутра.
 
 
Заря горит: ручьи моих псалмов
Сластят уста молитвою нехитрой.
На голове сапфиром васильков
Вся прозябающая митра.
 

1908

Серебряный Колодезь

Полевое священнодействие

Н.Н. Русову

 
Я помню день: враги с окрестных сел
Восстали на меня – и вот: погибли,
Когда на них молитвенно пошел,
Закляв словами травных библий.
 
 
Когда, как месть, волшебств туманный ток,
Дымящийся росою и ветрами,
Подъяв, заклятьем пролил на восток
Над охладненными лугами.
 
 
Эй, ты! Падешь, коль вновь возмнишь восстать
На божество, как пал в веках твой прадед, —
И мой репейник бешеный, как тать,
Иглою шип под сердцем всадит.
 
 
Я вольный поп: и ныне, как и встарь,
Сюда кустом на брань рукоположен.
И вещий – сам. И вещий мой алтарь
Из крепких, красных камней сложен.
 
 
Колючий клир (ревнивое репье) —
Мои прозябшие цветами прихожане —
Вознес над вами, скрыв лицо мое,
Благославляющие длани.
 
 
Вот соберу с болот зеленый хвощ,
От ульев – мед, от нивы – колос хлебный!
Текут века… Я утро, день и нощь
Служу целебные молебны.
 
 
Цветись, цветок, – и в ветер венчик кинь!
Взлетайте выше, ладанные струи!
Вовек туда, в темнеющую синь
Пространств восходят аллилуйи.
 
 
Медовый ветр струит густой елей,
Сластит уста и льется быстротечно.
Стоят холмы, подъяв престол полей
Тысячелетия, извечно.
 
 
И космами над синею водой
Вдали поник в бунтующей порфире
Сердитый бог с зеленой бородой —
Последний бог в пустынном мире.
 
 
Твой вопль глухой гудит, летит, твердит, —
Твердит в поля, лиет елей и стынет;
Зеленой хлябью вновь – и вновь – вскипит,
Листвяной купой хладно хлынет.
 
 
Из уст твоих – златые словеса!
Из уст дуплистых, сластно в высь кидаясь,
Они туда – в немые небеса —
Текут, потоком изливаясь.
 
 
Как возвещу в простор окрестных сел
Сладчайших уст, о куст порфирородный, —
Как возвещу бунтующий глагол,
Неизреченный и свободный.
 
 
Из вековой, из царственной глуши
Ты – сук сухой наставя, как трезубец, —
Туда – во мрак трухлявой их души
Грозишь, косматый душегубец.
 

1908

Серебряный Колодезь

Последний язычник

Б.К. Зайцеву

 
Века текут… И хрипло рухнул в лог
Старинный куст, изъеденный судьбою.
А я в слезах простерт у мшистых ног,
Как дым кадильный пред тобою.
 
 
В последний раз дупло – твое дупло —
Лобзаю я, наполненное гнилью.
Века текут; что было, то прошло.
Ты прорастешь седою былью.
 
 
Медвяных трав касается мой лоб.
Испив елей, и ныне, как намедни,
В последний раз – твой верный, старый поп —
Я здесь служу свои обедни.
 
 
Над золотой, вечернею рекой
Свивают кольца облачные змии
Скорей, скорей, – о поле, упокой
В твоей бездомной киновии.
 
 
Меня прими, – в простор простертый гроб!
Рассейтесь вы, как дым, седые бредни!
В последний раз – твой верный, старый поп —
Я здесь служу свои обедни.
 

1908

Серебряный Колодезь

Успокоение

 
Ушел я раннею весной.
В руках протрепетали свечи.
Покров линючей пеленой
Обвил мне сгорбленные плечи,
 
 
И стан – оборванный платок.
В надорванной груди – ни вздоха.
Вот приложил к челу пучок
Колючего чертополоха;
 
 
На леденистое стекло
Ногою наступил и замер…
Там – время медленно текло
Средь одиночных, буйных камер.
 
 
Сложивши руки, без борьбы,
Судьбы я ожидал развязки.
Безумства мертвые рабы
Там мертвые свершали пляски:
 
 
В своих дурацких колпаках,
В своих ободранных халатах,
Они кричали в желтый прах,
Они рыдали на закатах.
 
 
Там вечером, – и нем, и строг —
Вставал над крышами пустыми
Коралловый, кровавый рог
В лазуревом, но душном дыме.
 
 
И как повеяло весной,
Я убежал из душных камер;
Упился юною луной;
И средь полей блаженно замер;
 
 
Мне проблистала бледность дня;
Пушистой вербой кто-то двигал:
Но вихрь танцующий меня
Обсыпал тучей льдяных игол.
Мне крова душного не жаль.
Не укрываю головы я.
Смеюсь – засматриваюсь вдаль:
Затеплил свечи восковые,
 
 
Склоняясь в отсыревший мох;
Кидается на грудь, на плечи —
Чертополох, чертополох:
Кусается – и гасит свечи.
 
 
И вот свеча моя, свеча,
Упала – в слякоти дымится;
С чела, с кровавого плеча
Кровавая струя струится.
 
 
Лежу… Засыпан в забытье
И тающим, и нежным снегом,
Слетающим – на грудь ко мне,
К чуть прозябающим побегам.
 

1904–1906

Москва

Угроза

 
В тот час, когда над головой
Твой враг прострет покров гробницы, —
На туче вспыхнет снеговой
Грозящий перст моей десницы.
 
 
Над темной кущей
Я наплываю облаком, встающим
В зное.
 
 
Мой глас звучит,
Колебля рожь.
 
 
Мой нож
Блестит
Во имя Бога —
– Обломок месячного рога
Сквозь облако немое.
 
 
Всхожу дозором
По утрам
Окинуть взором
Вражий стан;
И там —
 
 
На бледнооблачной гряде
Стою с блеснувшим копией,
Подобным утренней звезде
 
 
Своим алмазным острием
Пронзившим веющий туман.
 

1905

Дедово

В темнице

 
Пришли и видят – я брожу
Средь иглистых чертополохов.
И вот опять в стенах сижу
В очах – нет слез, в груди – нет вздохов.
 
 
Мне жить в застенке суждено.
О, да – застенок мой прекрасен.
Я понял все. Мне все равно.
Я не боюсь. Мой разум ясен.
 
 
Да, – я проклятие изрек
Безумству в высь взлетевших зданий.
Вам не лишить меня вовек
Зари текучих лобызаний.
 
 
Моей мольбой, моим псалмом
Встречаю облак семиглавый,
Да оборвет взрыдавший гром
Дух празднословия лукавый.
Мне говорят, что я – умру,
Что худ я и смертельно болен,
Но я внимаю серебру
Заклокотавших колоколен.
 
 
Уйду я раннею весной
В линючей, в пламенной порфире
Воздвигнут в дали ледяной
Двузвездный, блещущий дикирий.
 

1907

Москва

Утро

 
Рой отблесков. Утро: опять я свободен и волен.
Открой занавески: в алмазах, в огне, в янтаре
Кресты колоколен Я болен? О нет – я не болен.
Воздетые руки горе на одре – в серебре.
 
 
Там в пурпуре зори, там бури – и в пурпуре бури.
Внемлите, ловите: воскрес я – глядите: воскрес.
Мой гроб уплывает – золотой в золотые лазури.
 
 
Поймали, свалили; на лоб положили компресс.
 

1907

Париж

Отпевание

 
Лежу в цветах онемелых,
Пунцовых, —
В гиацинтах розовых и лиловых,
И белых.
 
 
Без слов
Вознес мой друг —
Меж искристых блесток
Парчи —
 
 
Малиновый пук
Цветов —
 
 
В жестокий блеск
Свечи.
 
 
Приходите, гостьи и гости, —
Прошепчите: «О Боже»,
Оставляя в прихожей
 
 
Зонты и трости:
 
 
Вот – мои кости…
 
 
Чтоб услышать мне смех истерический, —
Возложите венок металлический!
 
 
Отпевание, рыдания
В сквозных, в янтарных лучах;
 
 
До свидания —
В местах,
Где нет ни болезни, ни воздыхания!
 
 
Дьякон крякнул,
Кадилом звякнул:
 
 
«Упокой, Господи, душу усопшего раба
твоего…»
 
 
Вокруг —
Невеста, любовница, друг
И цветов малиновый пук,
 
 
А со мной – никого,
Ничего.
 
 
Сквозь горсти цветов онемелых,
Пунцовых —
Савана лопасти —
Из гиацинтов лиловых
И белых —
Плещут в загробные пропасти.
 

1906

Серебряный Колодезь

У гроба

 
Со мной она —
Она одна.
 
 
В окнах весна.
Свод неба синь.
Облака летят.
 
 
А в церквах звонят:
«Дилинь динь-динь…»
 
 
В черном лежу сюртуке,
С желтым —
С желтым
Лицом;
Образок в костяной руке.
 
 
Дилинь бим-бом!
 
 
Нашел в гробу
Свою судьбу.
 
 
Сверкнула лампадка.
Тонуть в неземных
Далях —
Мне сладко.
 
 
Невеста моя зарыдала,
Крестя мне бледный лоб.
В креповых, сквозных
Вуалях
Головка ее упала —
В гроб…
Ко мне прильнула:
Я обжег лицо ее льдом.
Кольцо блеснуло
На пальце моем.
 
 
Дилинь бим-бом!
 

1906

Серебряный Колодезь

Вынос

 
Венки снимут —
Гроб поднимут —
 
 
Знаю,
Не спросят.
 
 
Над головами
Проплываю
За венками —
 
 
Выносят —
 
 
В дымных столбах,
В желтых свечах,
В красных цветах —
 
 
Ах!..
 
 
Там колкой
Елкой, —
Там можжевельником
Бросят
На радость прохожим
бездельникам —
 
 
Из дому
Выносят.
Прижался
Ко лбу костяному
Венчик.
 
 
Его испугался
Прохожий младенчик.
 
 
Плыву мимо толп,
Мимо дворни
Лицом —
В телеграфный столб,
В холод горний.
 
 
Толпа отступает.
Служитель бюро
Там с иконой шагает,
 
 
И плывет серебро
Катафалка.
 
 
Поют,
Но не внемлю.
 
 
И жалко,
 
 
И жалко,
И жалко
Мне землю.
 
 
Поют, поют:
В последний
Приют
Снесут
С обедни —
 
 
Меня несут
На страшный суд.
 
 
Кто-то там шепчет невнятно:
«Твердь – необъятна».
Прильнула и шепчет невнятно
Мне бледная, бледная смерть.
Мне приятно.
 
 
На желтом лице моем выпали
Пятна.
 
 
Цветами —
Засыпали.
Устами —
Прославили.
Свечами —
Уставили.
 

1906

Серебряный Колодезь

Друзьям

Н.И. Петровской

 

 
Золотому блеску верил,
А умер от солнечных стрел.
Думой века измерил,
А жизнь прожить не сумел.
 
 
Не смейтесь над мертвым поэтом:
Снесите ему цветок.
На кресте и зимой и летом
Мой фарфоровый бьется венок.
 
 
Цветы на нем побиты.
Образок полинял.
Тяжелые плиты.
Жду, чтоб их кто-нибудь снял.
 
 
Любил только звон колокольный
И закат.
Отчего мне так больно, больно!
Я не виноват.
Пожалейте, придите;
Навстречу венком метнусь.
О, любите меня, полюбите —
Я, быть может, не умер, быть может,
проснусь
Вернусь!
 

Январь 1907

Париж

Туда

 
К небу из душных гробов
Головы выше закинем:
Видишь – седых облачков
Бледные пятна на синем.
 
 
Ринемся к ним
Сквозь это марево пыли.
Плавно взлетим
Взмахом серебряных крылий.
 
 
Память о прошлом уснет.
Робко на облако встанем.
В синий пролет
Робко заглянем.
 
 
В страхе замрем
Грустны и немы,
И не поймем,
Где мы.
 
 
Белый атлас.
Свод полнозвездный…
Приняли нас
Вечные бездны.
 

1904

Серебряный Колодезь

* * *

 
Я в струе воздушного тока,
Восстану на мертвом одре.
Закачается красное око
На упавшем железном кресте.
 
 
Мне подножие – мраморный камень,
Но я встану, омят бирюзой.
На ланитах заискрится пламень
Самоцветной, как день, слезой.
 
 
Скоро, скоро – сквозным я духом
Неотвратно приду за ней,
Облеченный бледным воздухом,
Как вуалью все тех же дней.
 
 
И к ней – воздушный скиталец —
Прижму снеговое лицо.
Наденет она на палец
Золотое мое кольцо.
 
 
Знаю все: в сквозные вуали
И в закатный красный янтарь,
Облечемся, – царица, царь.
 
 
Был окован могилой сырою,
Надо мною качался крест.
А теперь от людей укрою
Ее колыбелью звезд.
 

1907

Москва

Просветы

Поповна

З.Н. Гиппиус

 
Свежеет. Час условный.
С полей прошел народ.
Вся в розовом поповна
Идет на огород.
 
 
В руке ромашек связка.
Под шалью узел кос.
Букетиками баска —
Букетиками роз.
 
 
Как пава, величава.
Опущен шелк ресниц.
Налево и направо
Все пугала для птиц.
 
 
Жеманница срывает
То злак, то василек.
Идет. Над ней порхает
Капустный мотылек.
 
 
Над пыльною листвою,
Наряден, вымыт, чист, —
Коломенской верстою
Торчит семинарист.
 
 
Лукаво и жестоко
Блестят в лучах зари —
Его младое око
И красные угри.
Прекрасная поповна, —
Прекрасная, как сон,
Молчит, – зарделась, словно
Весенний цвет пион.
 
 
Молчи. Под трель лягушек
Ей сладко, сладко млеть.
На лик златых веснушек
Загар рассыпал сеть.
 
 
Кругом моркови, репы.
Выходят на лужок.
Танцуют курослепы.
Играет ветерок.
 
 
Вдали над косарями
Огни зари горят.
А косы лезвиями —
Горят, поют, свистят.
 
 
Там ряд избенок вьется
В косматую синель.
Поскрипывая, гнется
Там длинный журавель^[9].
 
 
И там, где крест железный, —
Все ветры на закат
Касаток стаи в бездны
Лазуревые мчат.
 
 
Не терпится кокетке
(Семь бед – один ответ).
Пришпилила к жилетке
Ему ромашки цвет.
 
 
А он: «Домой бы, Маша,
Чтоб не хватились нас
Папаша и мамаша.
Домой бы: поздний час».
Но розовые юбки
Расправила. В ответ
Он ей целует губки,
Сжимает ей корсет.
 
 
Предавшись сладким мукам
Прохладным вечерком,
В лицо ей дышит луком
И крепким табаком.
 
 
На баске безотчетно
Раскалывает брошь
Своей рукою потной, —
Влечет в густую рожь.
 
 
Молчит. Под трель лягушек
Ей сладко, сладко млеть.
На лик златых веснушек
Загар рассыпал сеть.
 
 
Прохлада нежно дышит
В напевах косарей.
Не видит их, не слышит
Отец протоиерей.
 
 
В подряснике холщовом
Прижался он к окну
Корит жестоким словом
Покорную жену.
 
 
«Опять ушла от дела
Гулять родная дочь.
Опять не доглядела!»
И смотрит – смотрит в ночь.
 
 
И видит сквозь орешник
В вечерней чистоте
Лишь небо да скворечник
На согнутом шесте.
 
 
С дебелой попадьею
Всю ночь бранится он,
Летучею струею
Зарницы осветлен.
 
 
Всю ночь кладет поклоны
Седая попадья,
И темные иконы
Златит уже заря.
 
 
А там в игре любовной,
Клоня косматый лист,
Над бледною поповной
Склонен семинарист.
 
 
Колышется над ними
Крапива да лопух.
Кричит в рассветном дыме
Докучливый петух.
 
 
Близ речки ставят верши
В туманных камышах.
Да меркнет серп умерший,
Висящий в облачках.
 

1906

Москва