Андрей Белый
Петербург. Стихотворения (сборник)
Воспоминание
Посвящается Л.Д. Блок
Задумчивый вид:
Сквозь ветви сирени
сухая известка блестит
запущенных барских строений.
Всё те же стоят у ворот
чугунные тумбы.
И нынешний год
всё так же разбитые клумбы.
На старом балкончике хмель
по ветру качается сонный,
да шмель
жужжит у колонны.
Весна.
На кресле протертом из ситца
старушка глядит из окна.
Ей молодость снится.
Всё помнит себя молодой —
как цветиком ясным, лилейным
гуляла весной
вся в белом, в кисейном.
Он шел позади,
шепча комплименты.
Пылали в груди
ее сантименты.
Садилась, стыдясь,
она вон за те клавикорды.
Ей в очи, смеясь,
глядел он, счастливый и гордый.
Зарей потянуло в окно.
Вздохнула старушка:
«Всё это уж было давно!..»
Стенная кукушка,
хрипя,
кричала.
А время, грустя,
над домом бежало, бежало…
Задумчивый хмель
качался, как сонный,
да бархатный шмель
жужжал у колонны.
1903Москва
Отставной военный
Вот к дому, катя по аллеям,
с нахмуренным Яшкой —
с лакеем,
подъехал старик, отставной генерал с деревяшкой.
Семейство,
чтя русский
обычай, вело генерала для винного действа
к закуске.
Претолстый помещик, куривший сигару,
напяливший в полдень поддевку,
средь жару
пил с гостем вишневку.
Опять вдохновенный,
рассказывал, в скатерть рассеянно тыча окурок,
военный
про турок:
«Приехали в Яссы…
Приблизились к Турции…»
Вились вкруг террасы
цветы золотые настурции.
Взирая
на девку блондинку,
на хлеб полагая
сардинку,
кричал
генерал:
«И под хохот громовый
проснувшейся пушки
ложились костьми батальоны…»
В кленовой
аллее носились унылые стоны
кукушки.
Про душную страду
в полях где-то пели
так звонко.
Мальчишки из саду
сквозь ели,
крича, выгоняли теленка.
«Не тот, так другой
погибал,
умножались
могилы», —
кричал,
от вина огневой…
Наливались
на лбу его синие жилы.
«Нам страх был неведом…
Еще на Кавказе сжигали аул за аулом…»
С коричневым пледом
и стулом
в аллее стоял,
дожидаясь,
надутый лакей его, Яшка.
Спускаясь
с террасы, военный по ветхим ступеням стучал
деревяшкой.
1904Москва
Незнакомый друг
Посвящается П.Н. Батюшкову
I
Мелькают прохожие, санки…
Идет обыватель из лавки
весь бритый, старинной осанки…
Должно быть, военный в отставке.
Калошей стучит по панели,
мальчишкам мигает со смехом
в своей необъятной шинели,
отделанной выцветшим мехом.
II
Он всюду, где жизнь, – и намедни
Я встретил его у обедни.
По церкви ходил он с тарелкой…
Деньгою позвякивал мелкой…
Все знают: про замысел вражий,
он мастер рассказывать страсти…
Дьячки с ним дружатся – и даже
квартальные Пресненской части.
В мясной ему все без прибавки —
Не то что другим – отпускают…
И с ним о войне рассуждают
хозяева ситцевой лавки…
Приходит, садится у окон
с улыбкой, приветливо ясный…
В огромный фулярово-красный
сморкается громко платок он.
«Китаец дерется с японцем…
В газетах об этом писали…
Ох, что ни творится под солнцем…
Недавно… купца обокрали»…
III
Холодная, зимняя вьюга.
Безрадостно-темные дали.
Ищу незнакомого друга,
исполненный вечной печали…
Вот яростно с крыши железной
рукав серебристый взметнулся,
как будто для жалобы слезной
незримый в хаосе проснулся, —
как будто далекие трубы…
Оставленный всеми, как инок,
стоит он средь бледных снежинок,
подняв воротник своей шубы…
IV
Как часто средь белой метели,
детей провожая со смехом,
бродил он в старинной шинели,
отделанной выцветшим мехом…
1903Москва
Весна
Всё подсохло. И почки уж есть.
Зацветут скоро ландыши, кашки.
Вот плывут облачка, как барашки.
Громче, громче весенняя весть.
Я встревожен назойливым писком:
Подоткнувшись, ворчливая Фекла,
нависая над улицей с риском,
протирает оконные стекла.
Тут известку счищают ножом…
Тут стаканчики с ядом… Тут вата…
Грудь апрельским восторгом объята.
Ветер пылью крутит за окном.
Окна настежь – и крик, разговоры,
и цветочный качается стебель,
и выходят на двор полотеры
босиком выколачивать мебель.
Выполз кот и сидит у корытца,
умывается бархатной лапкой.
Вот мальчишка в рубашке из ситца,
пробежав, запустил в него бабкой.
В небе свет предвечерних огней.
Чувства снова, как прежде, огнисты.
Небеса все синей и синей,
Облачка, как барашки, волнисты.
В синих далях блуждает мой взор.
Все земные стремленья так жалки…
Мужичонка в опорках на двор
с громом ввозит тяжелые балки.
1903Москва
Из окна
Гляжу из окна я вдоль окон:
здесь – голос мне слышится пылкий
и вижу распущенный локон…
Там вижу в окне я бутылки…
В бутылках натыкана верба.
Торчат ее голые прутья.
На дворике сохнут лоскутья…
И голос болгара иль серба
гортанный протяжно рыдает…
И слышится: «Шум на Марица…»
Сбежались. А сверху девица
с деньгою бумажку бросает.
Утешены очень ребята
прыжками цепной обезьянки.
Из вечно плаксивой Травьяты
мучительный скрежет шарманки.
Посмотришь на даль – огороды
мелькнут перед взором рядами,
заводы, заводы, заводы!..
Заводы блестят уж огнями.
Собравшись пред старым забором,
портные расселись в воротах.
Забыв о тяжелых заботах,
орут под гармонику хором.
1903
Свидание
На мотив из Брюсова
Время плетется лениво.
Всё тебя нету да нет.
Час простоял терпеливо.
Или больна ты, мой свет?
День-то весь спину мы гнули,
а к девяти я был здесь…
Иль про меня что шепнули?..
Тоже не пил праздник весь…
Трубы гремят на бульваре.
Пыль золотая летит.
Франтик в истрепанной паре,
знать, на гулянье бежит.
Там престарелый извозчик
парня в участок везет.
Здесь оборванец разносчик
дули и квас продает.
Как я устал, поджидая!..
Злая, опять не пришла…
Тучи бледнеют, сгорая.
Стелется пыльная мгла.
Вечер. Бреду одиноко.
Тускло горят фонари.
Там… над домами… далеко
узкая лента зари.
Сердце сжимается больно.
Конка протяжно звенит.
Там… вдалеке… колокольня
образом темным торчит.
1902
Кошмар среди бела дня
Солнце жжет. Вдоль тротуара
под эскортом пепиньерок
вот идет за парой пара
бледных, хмурых пансионерок.
Цепью вытянулись длинной,
идут медленно и чинно —
в скромных, черненьких ботинках,
в снежно-белых пелеринках…
Шляпки круглые, простые,
заплетенные косицы —
точно все не молодые,
точно старые девицы.
Глазки вылупили глупо,
спины вытянули прямо.
Взглядом мертвым, как у трупа,
смотрит классная их дама.
«Mademoiselle Nadine, tenez voue
Droit»…[1] И хмурит брови строже.
Внемлет скучному напеву
обернувшийся прохожий…
Покачает головою,
удивленно улыбаясь…
Пансион ползет, змеею
между улиц извиваясь.
1903Москва
На окраине города
Был праздник: из мглы
неслись крики пьяниц.
Домов огибая углы,
бесшумно скользил оборванец.
Зловещий и черный,
таская короткую лесенку,
забегал фонарщик проворный,
мурлыча веселую песенку.
Багрец золотых вечеров
закрыли фабричные трубы
да пепельно-черных домов
застывшие клубы.
1904
Образы
Великан
1
«Поздно уж, милая, поздно… усни:
это обман…
Может быть, выпадут лучшие дни.
Мы не увидим их… Поздно… усни…
Это – обман».
Ветер холодный призывно шумит,
холодно нам…
Кто-то, огромный, в тумане бежит…
Тихо смеется. Рукою манит.
Кто это там?
Сел за рекою. Седой бородой
нам закивал
и запахнулся в туман голубой.
Ах, это, верно, был призрак ночной…
Вот он пропал.
Сонные волны бегут на реке.
Месяц встает.
Ветер холодный шумит в тростнике.
Кто-то, бездомный, поет вдалеке,
сонный поет.
«Всё это бредни… Мы в поле одни.
Влажный туман
нас, как младенцев, укроет в тени…
Поздно уж, милая, поздно. Усни.
Это – обман…»
Март 1901Москва
2
Сергею Михайловичу Соловьеву
Бедные дети устали:
сладко заснули.
Сонные тополи в дали
горько вздохнули,
мучимы вечным обманом,
скучным и бедным…
Ветер занес их туманом
мертвенно-бледным.
Там великан одинокий,
низко согнувшись,
шествовал к цели далекой,
в плащ запахнувшись.
Как он, блуждая, смеялся
в эти минуты…
Как его плащ развевался,
ветром надутый.
Тополи горько вздохнули…
Абрис могучий,
вдруг набежав, затянули
бледные тучи.
3
Средь туманного дня,
созерцая минувшие грезы,
близ речного ручья
великан отдыхал у березы.
Над печальной страной
протянулись ненастные тучи.
Бесприютной главой
он прижался к березе плакучей.
Горевал исполин.
На челе были складки кручины.
Он кричал, что один,
что он стар, что немые годины
надоели ему…
Лишь заслышат громовые речи, —
точно встретив чуму,
все бегут и дрожат после встречи.
Он – почтенный старик,
а еще не видал теплой ласки.
Ах, он только велик…
Ах, он видит туманные сказки.
Облака разнесли
этот жалобный крик великана.
Говорили вдали:
«Это ветер шумит средь тумана».
Проходили века.
Разражались ненастные грозы.
На щеках старика
заблистали алмазные слезы.
4
Потянуло грозой.
Горизонт затянулся.
И над знойной страной
его плащ растянулся.
Полетели, клубясь,
грозно вздутые скалы.
Замелькал нам, искрясь,
из-за тучи платок его алый.
Вот плеснул из ведра,
грозно ухнув на нас для потехи:
«Затопить вас пора…
А ужо всем влетит на орехи!»
Вот нога его грузным столбом
где-то близко от нас опустилась,
и потом
вновь лазурь просветилась.
«До свиданья! – кричал. —
Мы увидимся летними днями…»
В глубину побежал,
нам махнув своей шляпой с полями.
5
В час зари на небосклоне,
скрывши лик хитоном белым,
он стоит в своей короне
замком грозно-онемелым.
Солнце сядет. Всё притихнет.
Он пойдет на нас сердито.
Ветром дунет, гневом вспыхнет,
сетью проволок повитый
изумрудно-золотистых,
фиолетово-пурпурных.
И верхи дубов ветвистых
зашумят в движеньях бурных.
Не успев нас сжечь огнями,
оглушить громовым ревом,
разорвется облаками
в небе темно-бирюзовом.
1902
Не страшно
Боль сердечных ран,
и тоска растет.
На полях – туман.
Скоро ночь сойдет.
Ты уйдешь, а я
буду вновь один…
И пройдет, грозя,
меж лесных вершин
великан седой:
закачает лес,
склон ночных небес
затенит бедой.
Страшен мрак ночной,
коли нет огня…
Посиди со мной,
не оставь меня!..
Буйный ветер спит.
Ночь летит на нас…
Сквозь туман горит
пара красных глаз —
страшен мрак ночной,
коли нет огня…
Посиди со мной,
не оставь меня!
Мне не страшно, нет…
Ты как сон… как луч…
Брызжет ровный свет
из далеких туч…
Надо спать… Все спит…
Я во сне…
…Вон там
великан стоит
и кивает нам.
Май 1900Москва
Поединок
Посвящается Эллису
1
Из дали грозной Тор воинственный
грохочет в тучах.
Пронес огонь – огонь таинственный
на сизых кручах.
Согбенный викинг встал над скатами,
над темным бором,
горел сияющими латами
и спорил с Тором.
Бродил по облачному городу,
трубил тревогу.
Вцепился в огненную бороду
он Тору-богу.
И ухнул Тор громовым молотом,
по латам медным,
обсыпав шлем пернатый золотом
воздушно-бледным:
«Швырну расплавленные гири я
с туманных башен…»
Вот мчится в пламени валькирия.
Ей бой не страшен.
На бедрах острый меч нащупала.
С протяжным криком
помчалась с облачного купола,
сияя ликом.
2
Ослепший викинг встал над скалами,
спаленный богом.
Трубит печально над провалами
загнутым рогом.
Сердитый Тор за белым глетчером
укрылся в туче.
Леса пылают ясным вечером
на дальней круче.
Извивы лапчатого пламени,
танцуя, блещут:
так клочья палевого знамени
в лазури плещут.
Октябрь 1903Москва
Битва
В лазури проходит толпа исполинов на битву.
Ужасен их облик, всклокоченный, каменно-белый.
Сурово поют исполины седые молитву.
Бросают по воздуху красно-пурпурные стрелы.
Порою товарищ, всплеснув мировыми руками,
бессильно шатается, дружеских ищет объятий:
порою, закрывшись от стрел дымовыми плащами,
над телом склоняются медленно гибнущих братий!..
Дрожала в испуге земля от тяжелых ударов.
Метались в лазури бород снегоблещущих клоки
– и нет их… пронизанный тканью червонных пожаров,
плывет многобашенный город, туманно-далекий.
Июль 1903Серебряный Колодезь
Пригвожденный ужас
Давно я здесь в лесу – искатель счастья.
В душе моей столетние печали.
Я весь исполнен ужасом ненастья.
На холм взошел, чтоб лучше видеть дали.
Глядит с руин в пурпурном карлик вещий
с худым лицом, обросшим белым мохом.
Торчит изломом горб его зловещий.
Сложив уста, он ветру вторит вздохом.
Так горестно, так жалобно взывает.
«Усни, мечтатель жалкий, – поздно, поздно»
Вампир пищит, как ласточка, шныряет
вокруг него безжизненно и грозно.
Ревут вершины в ликованье бурном.
Погасли в тучах горние пожары.
Горбун торчит во мгле пятном пурпурным.
На горб к нему уселся филин старый…
Молился я… И сердце билось, билось.
С вампирным карлом бой казался труден…
Был час четвертый. Небо просветилось.
И горизонт стал бледно-изумруден.
Я заклинал, и верил я заклятью.
Молил творца о счастии безбурном.
Увидел вдруг – к высокому распятью
был пригвожден седой вампир в пурпурном.
Я возопил восторженно и страстно:
«Заря, заря!.. Вновь ужас обессилен!»
И мне внимал распятый безучастно.
Вцепившись в крест, заплакал старый филин.
1903
На горах
Горы в брачных венцах
Я в восторге и молод.
У меня на горах
очистительный холод.
Вот ко мне на утес
притащился горбун седовласый.
Мне в подарок принес
из подземных теплиц ананасы.
Он в малиново-ярком плясал,
прославляя лазурь.
Бородою взметал
вихрь метельно-серебряных бурь.
Голосил
низким басом.
В небеса запустил
ананасом.
И, дугу описав,
озаряя окрестность,
ананас ниспадал, просияв,
в неизвестность,
золотую росу
излучая столбами червонца.
Говорили внизу
«Это – диск пламезарного солнца…»
Низвергались, звеня,
омывали утесы
золотые фонтаны огня —
хрусталя
заалевшего росы.
Я в бокалы вина нацедил
и, подкравшися боком,
горбуна окатил
светопенным потоком.
1903Москва
Вечность
Шумит, шумит знакомым перезвоном
далекий зов, из Вечности возникший.
Безмирнобледная, увитая хитоном
воздушночерным, с головой поникшей
и с урной на плечах, глухим порывом
она скользит бесстрашно над обрывом.
Поток вспененный мчится
серебряной каймой.
И ей все то же снится
над бездной роковой.
Провалы, кручи, гроты
недвижимы, как сон.
Суровые пролеты
тоскующих времен.
Все ближе голос Вечности сердитой…
Оцепенев, с улыбкою безбурной,
с душой больной над жизнию разбитой —
над старой, опрокинутою урной —
она стоит у пропасти туманной
виденьем черным, сказкою обманной.
1902
Маг
В.Я. Брюсову
Я в свите временных потоков,
мой черный плащ мятежно рвущих.
Зову людей, ищу пророков,
о тайне неба вопиющих.
Иду вперед я быстрым шагом.
И вот – утес, и вы стоите
в венце из звезд упорным магом,
с улыбкой вещею глядите.
У ног веков нестройный рокот,
катясь, бунтует в вечном сне.
И голос ваш – орлиный клекот —
растет в холодной вышине.
В венце огня над царством скуки,
над временем вознесены —
застывший маг, сложивший руки,
пророк безвременной весны.
1903
Кентавр
Посвящается В.В. Владимирову
Был страшен и холоден сумрак ночной,
когда тебя встретил я, брат дорогой.
В отчаянье грозном я розы срывал
и в чаще сосновой призывно кричал:
«О где ты, кентавр, мой исчезнувший брат —
с тобой, лишь с тобою я встретиться рад!..
Напрасен призыв одичалой души:
Ведь ты не придешь из сосновой глуши».
И тени сгустились… И тени прошли…
Блеснуло кровавое пламя вдали…
Со светочем кто-то на слезы бежал,
копытами землю сырую взрывал.
Лукаво подмигивал. Взором блеснул
и длинные руки ко мне протянул:
«Здорово, товарищ… Я слышал твой зов…
К тебе я примчался из бездны веков».
Страданье былое, как сон, пронеслось.
Над лесом огнистое солнце зажглось.
Меж старых камней засиял ручеек.
Из красной гвоздики надел я венок.
Веселый кентавр средь лазурного дня
дождем незабудок осыпал меня.
Весь день старый в золоте солнца играл,
зеленые ветви рукой раздвигал,
а ночью туманной простился со мной
и с факелом красным ушел в мир иной.
Я счастья не мог позабыть своего:
все слышал раскатистый хохот его.
Июль 1901Серебряный Колодезь
Игры кентавров
Кентавр бородатый,
мохнатый
и голый
на страже
у леса стоит.
С дубиной тяжелой
от зависти вражьей
жену и детей сторожит.
В пещере кентавриха кормит ребенка
пьянящим
своим молоком.
Шутливо трубят молодые кентавры над звонко
шумящим
ручьем.
Вскочивши один на другого,
копытами стиснувши спину,
кусают друг друга, заржав.
Согретые жаром тепла золотого,
другие глядят на картину,
а третьи валяются, ноги задрав.
Тревожно зафыркал старик, дубиной корнистой
взмахнув
В лес пасмурно-мглистый
умчался, хвостом поседевшим вильнув.
И вмиг присмирели кентавры, оставив затеи,
и скопом,
испуганно вытянув шеи,
к пещере помчались галопом.
1903
Битва кентавров
Холодная буря шумит.
Проносится ревом победным.
Зарница беззвучно дрожит
мерцаньем серебряно-бледным.
И вижу – в молчанье немом
сквозь зелень лепечущих лавров
на выступе мшистом, крутом
немой поединок кентавров.
Один у обрыва упал,
в крови весь, на грунте изрытом.
Над ним победитель заржал
и бьет его мощным копытом.
Не внемлет упорной мольбе,
горит весь огнем неприязни.
Сраженный, покорный судьбе,
зажмурил глаза и ждет казни.
Сам вызвал врага и не мог
осилить стремительный приступ.
Под ними вспененный поток
шумит, разбиваясь о выступ…
Воздушно-серебряный блеск
потух. Все во мраке пропало.
Я слышал лишь крики да всплеск,
как будто что в воду упало.
………………..
Холодная буря шумит.
Проносится ревом победным.
И снова зарница дрожит
мерцаньем серебряно-бледным.
Смотрю – колыхается лавр…
За ним удаленным контуром
над пенною бездной кентавр
стоит изваянием хмурым.
Под ним серебрится река.
Он взором блистает орлиным.
Он хлещет крутые бока
и спину хвостом лошадиным.
Он сбросил врага, и в поток
бессильное тело слетело.
И враг больше выплыть не мог,
и пена реки заалела.
Он поднял обломок скалы,
Чтоб кинуть в седую пучину.
……………..
И нет ничего среди мглы,
объявшей немую картину.
Кругом только капли стучат.
Вздыхаешь об утре лазурном.
И слышишь, как лавры шумят
в веселье неслыханно бурном.
Апрель 1902Москва
Песнь кентавра
Над речкой кентавр полусонный поет.
Мечтательным взором кого-то зовет.
На лире играет. И струны звенят.
В безумных глазах будто искры горят.
В морщинах чела притаилась гроза.
На бледных щеках застывает слеза.
Вдали – точно Вечность. Все то же вдали.
Туманы синеют. Леса залегли.
Уснет и проснется порыв буревой,
и кто-то заблещет, бездонно-немой.
Над речкой кентавр полусонный стоит.
В тревоге главу опустил и молчит.
Мечтатель со дна приподнялся реки,
раздвинув дрожащей рукой тростники.
И шепчет чуть слышно: «Я понял тебя…
Тоскую, как ты, я. Тоскую, любя…
Безумно люблю и зову, но кого?
Не вижу, как ты, пред собой никого.
Учитель, учитель, мы оба в тоске —
бездомные волны на шумной реке…
Как ты, одинок я. Ты робок, как я.
Учитель, учитель! Я понял тебя»…
Уснул и проснулся порыв буревой.
В волнах захлебнулся мечтатель речной.
Кентавр – хоть бы слово: в затишье гроза.
На бледных щеках застывает слеза.
Над речкой кентавр возмущенный зовет.
Уставшую землю копытами бьет.
Он вытянул шею. Он лиру разбил.
Он руки в безумстве своем заломил.
И крик его – дикое ржанье коня.
И взор его – бездна тоски и огня.
В волнах набегающих машет рукой
двойник, опрокинутый вниз головой.
1902
Утро
1
Грядой пурпурной
проходят облачка все той же сменой.
В них дышит пламень.
Отхлынет прочь волна, разбившись бурной
шипучей пеной
о камень.
Из чащи вышедший погреться, фавн лесной,
смешной
и бородатый,
копытом бьет
на валуне.
Поет
в волынку гимн весне,
наморщив лоб рогатый.
У ног его вздохнет
волна и моется.
Он вдаль бросает взгляды.
То плечи, то рука играющей наяды
меж волн блеснет
и скроется…
2
В небе туча горит янтарем.
Мглой курится.
На туманном утесе забила крылом
белоснежная птица.
Водяная поет.
Волоса распускает.
Скоро солнце взойдет,
и она, будто сказка, растает.
И невольно грустит.
И в алмазах ресницы.
Кто-то, милый, кричит.
Это голос восторженной птицы.
Над морскими сапфирами рыбьим хвостом
старец старый трясет, грозовой и сердитый.
Скоро весь он рассеется призрачным сном,
желто-розовой пеной покрытый.
Солнце тучу перстом
огнезарным пронзило.
И опять серебристым крылом
эта птица забила.
1902Москва
Пир
Поставил вина изумрудного кубки.
Накрыл я приборы. Мой стол разукрашен.
Табачный угар из гигантовой трубки
на небе застыл в виде облачных башен.
Я чую поблизости поступь гиганта.
К себе всех зову я с весельем и злостью.
На пир пригласил горбуна-музыканта.
Он бьет в барабан пожелтевшею костью.
На мшистой лужайке танцуют скелеты
в могильных покровах неистовый танец.
Деревья листвой золотою одеты.
Меж листьев блистает закатный багрянец.
Пахучей гвоздикой мой стол разукрашен.
Закат догорел среди облачных башен.
Сгущается мрак… Не сидеть нам во мгле ведь?
Поставил на стол я светильников девять.
Пришел, нацепив ярко-огненный бант,
мастито присев на какой-то обрубок,
от бремени лет полысевший гигант
и тянет вина изумрудного кубок.
1902Москва
Старинный друг
Посвящается Э.К. Метнеру
1
Старинный друг, к тебе я возвращался,
весь поседев от вековых скитаний.
Ты шел ко мне. В твоей простертой длани
пунцовый свет испуганно качался.
Ты говорил: «А если гном могильный
из мрака лет нас разлучить вернется?»
А я в ответ: «Суровый и бессильный,
уснул на веки. Больше не проснется»…
К тебе я вновь вернулся после битвы.
Ты нежно снял с меня мой шлем двурогий.
Ты пел слова божественной молитвы.
Ты вел меня торжественно в чертоги.
Надев одежды пышно-золотые,
мы, старики, от счастья цепенели.
Вперив друг в друга очи голубые,
у очага за чашами сидели.
Холодный ветер раздувал мятежно
пунцовый жар и шелковое пламя.
Спокойно грелись… Затрепался нежно
одежды край, как золотое знамя.
Вдруг видим – лошади в уборе жалком
к чертогу тащат два железных гроба.
Воскресший гном кричит за катафалком:
«Уйдете вы в свои могилы оба»…
В очах сверкнул огонь смертельной муки.
Коротко было расставанье наше.
Мы осушили праздничные чаши.
Мы побрели в гроба, сложивши руки.
2
Янтарный луч озолотил пещеры…
Я узнаю тебя, мой друг старинный!
Пусть между нами ряд столетий длинный,
в моей душе так много детской веры.
Из тьмы идешь, смеясь: «Опять свобода,
опять весна, и та же радость снится»…
Суровый гном, весь в огненном, у входа
в бессильной злобе на тебя косится.
Вот мы стоим, друг другу улыбаясь…
Мы смущены все тем же тихом зовом.
С тревожным визгом ласточки, купаясь,
в эфире тонут бледно-бирюзовом.
О, этот крик из бездн, всегда родимый.
О друг, молчи, не говори со мною!..
Я вспомнил вновь завет ненарушимый,
волной омыт воздушно-голубою…
Вскочил, ногой стуча о крышку гроба,
кровавый карлик с мертвенным лицом:
«Все улетит… Все пронесется сном…
Вернетесь вы в свои могилы оба!»
И я очнулся… Старые мечтанья!..
Бесцелен сон о пробужденье новом.
Бесцельно жду какого-то свиданья.
Касатки тонут в небе бирюзовом.
3
Над гробом стоя, тосковал бездонно.
Пещера той же пастью мне зияла.
К провальной бездне мчащийся исконно,
поток столетий Вечность прогоняла.
Могильный гном, согнувшийся у входа,
оцепенев, дремал в смертельной скуке.
«О где ты, где, старинная свобода!»
Я зарыдал, крича, ломая руки,
порывом диким, трепетно-бескрылым,
с тупым отчаяньем безвинной жертвы.
И пронеслось шептаньем грустно-милым:
«Пройдут века, и ты восстанешь, мертвый…
В гробах сквозь сон услышите вы оба
сигнальный рог, в лазури прогремевший.
Старинный друг придет к тебе из гроба,
подняв на солнце лик запламеневший».
Текла лазурь. Поток столетий шаткий
в провалах темных Вечность прогоняла.
Дремавший гном уткнулся в покрывало.
Рвались по ветру огненные складки.
И я молчал, так радостно задетый
крылами черных, шелковых касаток
Горели славой меркнущие светы.
Горел щита червонного остаток.
4
Старела Вечность. Исполнялись сроки.
И тихо русла смерти иссякали.
Лазурные, бессмертные потоки
железные гробницы омывали.
Воздушность мчалась тканью вечно-пьяной.
Иисус Христос безвременной свечою
стоял один в своей одежде льняной,
обвитый золотистою парчою.
Число столетий в безднах роковое
бесследным вихрем в Вечность пролетело.
Его лицо янтарно-восковое
в лазурно-ясном счастье цепенело.
Две ласточки с любовным трепетаньем
уселися к Спасителю на плечи.
И он сказал: «Летите с щебетаньем
в страну гробов – весенние предтечи»…
На тверди распластался, плача слезно,
пятном кровавым гном затрепетавший.
Христу вручил он смерти ключ железный,
услышав рог, в лазури прозвучавший.
5
Лежал в гробу, одетый в саван белый,
Гроб распахнулся. Завизжала скоба.
Мне улыбался грустно-онемелый,
старинный друг, склонившийся у гроба.
Друг другу мы блаженно руки жали.
Мой друг молчал, бессмертьем осиянный.
Две ласточки нам в уши завизжали
и унеслись в эфир благоуханный.
Перекрестясь, отправились мы оба
сквозь этот мир на праздник воскресенья.
И восставали мертвые из гроба.
И раздавалось радостное пенье.
Сияло небо золотой парчою.
Воздушность мчалась тканью вечно-пьяной.
Иисус Христос безвременной свечою
стоял вдали в одежде снежно-льняной.
1903
1. Мадемуазель Надин, держитесь прямо (фр.).
