Андрей Александрович Небольсин
Казачья доля. Первый чеченский след. Часть 1
Кавказ! Далёкая страна!
Жилище вольности простой!
И ты несчастьями полна
И окровавлена войной!
М.Ю. Лермонтов
Глава 1
К большому, деревянному двухэтажному дому подъехал есаул Кузьмин Богдан Семёнович. На дворе старинной княжеской усадьбы было много солдат. Здесь можно было увидеть канониров, пехоту и казаков. Было видно, что казаки считали себя на этом дворе самыми важными. Им была отделена ровно половина двора, хотя пехоты было намного больше; стоял такой галдеж, будто сто орудий слились в протяжный вой. Офицеры пытались успокоить вояк, но этого хватало на несколько минут, а потом все начиналось вновь. Стоило Богдану Семеновичу показаться в воротах, вся толпа вдруг замерла, наступала такая тишина, будто все солдаты одновременно уснули. Да и было чего испугаться. В ворота въехал сам Кузьмин. Ростом не Геркулес – обычный человек, только в плечах, как говорят про таких, два аршина, да в глазах у него было что-то такое, будто много горя он видел в жизни. Лет ему было не больше тридцати, но весь седой, а выражение лица и особенно взгляд напоминал бывалого старика.
Богдан легко спрыгнул с коня. Скакун был весь в пыли, казалось, он проделал длинный путь но, несмотря на это он гарцевал на месте, и был готов продолжить путь. Он был прекрасен, его стать была видна таких коней можно встретить только у генералов, или в царском дворе. Есаул подал поводья стоявшему рядом казаку, посмотрел ему в глаза. Тот сразу понял, что коня надо разнуздать, покормить и присмотреть за ним. Есаул прошел вглубь двора, там под высоким дубом стоял небольшой стожок сена, приспособленный для сна, и лег там.
Солдаты стали понемногу роптать, но уже не так, как раньше. У ворот, там, где стояли пушки, беспорядочно толпились новобранцы в еще новом обмундировании, еще не видавшие трудностей воинской службы. Перед висящим на стене зеркалом они рассматривали себя со всех сторон. Два молодца осмелились подойти к пожилому солдату:
– Скажи, отец, кто такой этот есаул и почему пользуется таким авторитетом у солдат?
– Не знаю, сынки, наслышан только о его небывалой храбрости, будто пули, облетают его стороной, солдат своих бережет и под пули зря не пускает. Но, есть, сынки, про него еще одна история. Про нее вам расскажет друг его, поручик Абрамов. Они с одной деревни, вмести на службу пришли, вместе воевали. Вы бы, солдатики, посмотрели на него, когда он утром мыться будет: на нем, бедолаге, живого места нет. Там и от пули следы, и от сабли, даже от пушки есть, только вот не берет его смерть. Говорят, сама его боится, ведь посмотри: кому одной пули хватит, а в нем только их одних восемь. Его сам главнокомандующий Небольсин Андрей Алексеевич шибко уважает, полный георгиевский кавалер, а награды-то он редко носит.
Небольсин сидел за большим столом и смотрел в карту. Перед ним за длинным столом сидели командиры полков и ждали распоряжений.
– Сейчас мирное время, – говорил Небольсин,– но нельзя забывать про дисциплину. Вы – командиры полков, не можете навести порядок даже во дворе. А как вы поведете солдат в бой? Они вас и там не будут слушать. Завтра с утра всё молодое пополнение на плац и гонять "до седьмого пота", всех остальных – на строительство новой бани.
Вдруг во дворе стало тихо, Небольсин сказал, улыбнувшись, но в то же время строго, как положено, сказать генералу подчиненным:
– Это войско может успокоить и один человек, на строительство бани назначаю старшим есаула. А вы, господа офицеры, пожалуйте завтра в полном составе на плац. Будете учиться командовать личным составом, как говорится: "строем и с песней" . Приказ ясен всем?
– Мне не ясен!– из-за стола встал полковник Зубов.
– Что не ясно?– спросил генерал грубым тоном.
– Как мне держать солдат в повинности? Если я не могу наказать, ударить солдата, я не могу даже наорать на него. И всё потому, что они чувствуют ваше покровительство и нечего не боятся!
Наступила не очень приятная тишина. Небольсин встал, выдержал паузу и тихо заговорил:
– Почему же, полковник, вы считаете, что наш родной русский солдатик вас должен бояться, вы им что – враг? Вы – российский офицер! Вам напомнить, что меня вот такой же новобранец собой от пули заслонил. И вас, Зубов, вы, наверное, запамятовали – эти же солдатики раненого с поля боя выносили. Думаешь, что они своей жизнью рисковали под страхом, что ты им в лицо дашь? И не бояться они должны, а уважать. Вот завтра на плацу вы и завоюете их уважение. Теперь всем понятно, вопросов больше нет?
Офицерам очень не понравился приказ, но они знают: приказы не обсуждаются, они выполняются. Ходить по плацу с новобранцами – это для офицеров большое унижение. Андрей Алексеевич пользовался уважением среди солдат и офицеров, и никто не посмел возразить генералу.
Офицеры жили все в одном большом доме. Семейные занимали две комнаты, как, например, полковник Зубов. Он жил с женой и двумя детьми – гимназистами. Все утро, да и наверно, уже весь день, будут испорчены, так как по приказу комдива предстоит вместе с солдатами ходить по плацу.
– Мария! – закричал он, – где мой крем для сапог? Опять его на месте нет!
Маша, жена Зубова, вышла из спальни. Не обращая внимания на раздражительность мужа, спокойно подошла и сказала:
– Милый, крем не нужен, сапоги я тебе уже почистила.
Зубов хотел было что-то сказать жене, еще более неприятное, но Маша стояла и улыбалась. Полковник промолчал. Придраться не к чему, да и чего к жене придираться? "Она – то в чем виновата?",– выходя из квартиры, подумал он. "Как ловко может Маша сглаживать конфликты".
Из квартиры напротив вышел майор Лукаржевский, тоже в плохом настроении. Но у него был веселый характер, позволяющий даже в трудное время найти причину пошутить или посмеяться над кем-нибудь. Майор тоже был женат, но часто забывал об этом, особенно когда видел молодых хороших девушек. Он не пропускал ни одной юбки; жена поначалу скандалила с ним, уезжала домой к родителям, но когда у их родился третий сын, она успокоилась и не обращала внимания на измену мужа. Лукаржевский поздоровался с Зубовым, и они вместе пошли вниз. Там на выложенной камнем мостовой их уже ждали капитан Березников и прапорщик Иванов.
– Привет, Сереженька!– улыбаясь, сказал Лакаржевский, – что, пошли на плац, погуляем.
– Эх, майор, шуточки у вас,– ответил Иванов.
– Да не унывай,– продолжал он,– вот есаул построит баню – попаришься там, я тебе девочку подгоню, самую лучшую.
– Ой, да не надо мне никого, у меня Наташа есть.
– Дружище, не переживай, мы и Наташе подго…
– Майор, прекратите ехидничать,– перебил его Зубов. Имейте совесть, право сейчас не до ваших шуток.
– Не понимаю, господа, вашего тона. Вы обижаетесь на Небольсина, что заставил ходить по плацу, но смею вам напомнить, что мы пока в армии.
– Нам придется ходить по плацу с низшими чинами,– сказал Зубов – мало того нам придется ходить с новобранцами. Представляю, какое посмешище получится.
– Ах, вот что волнует господ, смею вас уверить, что может нам придется с ними еще и на войну идти, представляю как вам будет неприятно находиться с низшими чинами в одном окопе. – С ехидством сказал майор.
– А вот интересно, почему Богданушка наш не идёт на плац, а идёт в баню, – Зубов нахмурил брови, – Ну я ему сейчас скажу.
Тем временем они подходили к расположению полка. Часовой, стоявший на воротах, громко крикнул:
– Смирно!
Все встали. Вчетвером они пошли вглубь двора, где спал есаул.
– Встать! – крикнул полковник.
Кузьмин медленно встал, не обращая внимания на Зубова, прошел к умывальнику. Непослушание привело командира в бешенство. Есаул, не обращая внимания на Зубова, снял с себя рубаху и начал мыться. Вся спина его была в шрамах, под правым плечом виднелся огромный шрам, левое плечо пересекал шрам видимо от сабли. Зубов молча смотрел на него. И стало ему так стыдно за то, что он накричал ни за что на ветерана.
– Извини, есаул, – полковник отдал честь, щелкнул каблуками и ушел прочь.
Андрей Савкин, не сводя глаз, пытался посчитать все шрамы на изувеченном теле ветерана, определяя, от чего шрам: от пули или от осколка.
К Богдану подошел поручик Абрамов:
– Кум, дай мне двух солдат, надо на почту съездить.
Савкин и Зайков подбежали к поручику:
– Ваше благородие, возьмите нас, – поросился Слава Зайков.
Абрамов осмотрел новобранцев с ног до головы, и строгим голосом сказал:
– У входа карета, бегом туда.
Пыльная дорога петляла по горным хребтам, то поднималась вверх, то спускалась. Пейзаж менялся один за другим. Мы ехали то по песку, то по камням. В окно почтовой кареты было видно, как вдали с очень высокой горы стекал горный ручей, и чем ниже он стекал, тем шире становился у подножия горы. Это была маленькая речка, с очень быстрым течением.
– А скоро ль вернемся? – спросил Зайков.
– Если все будет хорошо, то думаю, к завтрашнему вечеру вернемся.
– Ну, если дорога такая длинная, то может, вы нам расскажете, про то, как вы воевали на Кавказе, про друга вашего Кузьмина. Глядишь, и дорога станет короче.
– Что вам рассказать? Про все рассказать никакой дороги не хватит. А хотя… Дорога и впрямь дальняя, попробую.
ВОСПОМИНАНИЯ
– Родились мы с Богданом под городом Мценском, что в Орловской губернии, в деревне Ядрино. Деревня наша стоит прямо в лесу. Здесь вот видите красота какая, а там еще красивее. Под горой у нас река Зуша течет. Ох, и рыбы там! Я сам лично поймал сома на пять пудов, два часа вытаскивал. Чуть самого меня в реку не утянул, но всё же я его вытянул. Охота там: кабаны, олени, медведи, кого хочешь, лови. На медведя с рогатиной ходили, короче, лучше места на земле нет. А как приятно пробежать утром по росе босиком, по сплошному ковру, расцвеченному яркими луговыми цветами. Прибежать на луг и просто поднять голову вверх: небо ясное, утренняя заря не пылает пожаром: она разливается кротким румянцем. Приветно-лучезарное солнце мирно всплывает под узкой тучкой, а потом погружается в её лиловый туман. Потом хлынут играющие лучи, и весело, и величаво словно взлетая поднимется могучее светило. И даже постоянное чувство голода, преследующее нас всё детство, не может испортить такую прекрасную картину, созданную самой природой. Родители еле сводили концы с концами, нам приходилось с утра до вечера помогать им и в поле, и на огороде.
В Мценском уезде распространено мельничное дело. На реке Зуше и ее многочисленных притоках стоят мельницы, крупорушки. Много мельниц было в Мценске. Только на реке Ядринке их было три. Мы тоже сеяли в поле зерно, излишки продавали на рынке. А у дома сажали все, что можно продать или съесть. И все бы ничего, да вот Дмитрий Матвеев, местный барин – «кровопийца», обложил оброком по сорока рублей с тяга, да ещё мы должны были ежегодно поставлять по тридцати яиц и по пяти куриц, так же ходить всякий день на работу. Работать на него, да ещё иметь три осьмушки десятины земли, которою должны сами кормиться, да ещё барина кормить. Хоть по миру иди, поди в ту же пору. Знаки подобострастия он принимал как надлежащую дань. И никто из крестьян не дерзал отказываться от его буйных увеселений. Избалованный всем, что только окружало его, он привык давать полную волю всем порывам пылкого своего нрава и всем затеям довольно ограниченного ума. Почти каждый вечер барин бывал навеселе. С крестьянами и дворовыми обходился он строго и своенравно. Поначалу ходили жаловаться в Мценскую прокуратуру, но Матвеев купил там всех, и на каждую нашу жалобу он отвечал нам повышением оброка. Так что, детства у нас с Богданом, можно сказать, и не было. Дома у нас стояли рядом, родители дружили, и мы росли как братья. Чуть подальше от нас жила семья лавочника, была у него дочь Алена – красавица на всю деревню. И была у них дружба с Богданом, можно сказать – любовь. Ох, и дрались мы за нее: с городскими, и так, кто косо посмотрит на Аленку, а рука у Богдана всегда была тяжелой, никто не мог на ногах устоять.
Когда подросли, и было нам уже лет по двадцать, мы с Богданом стали ходить в город, на работу: разгружали вагоны на вокзале, и баржи на пристани. Платили мало, но сразу на руки, и мы могли что-то купить, да и оброк было легче платить. Так, понемногу, у Богдана набрались деньги на свадьбу с Аленой. Отец ее поначалу был против, но, видя какая меж ними любовь, согласился, и родители назначили день свадьбы. Надо сказать, в Ядрино такой гулянки еще не было: веселилась и пила вся деревня. В тот же день к барину приехал сын из Германии. Обучался он там наукам всяким. Проезжая мимо, барин решил зайти посмотреть на молодых, да сына своего показать. Сынок, такая же тварь, как и его папаша, был изрядно пьян. Выйдя из кареты, направился, расталкивая людей, прямо к молодым. Я рядом встал, зная, что Богдан лишнего не стерпит, стал меж них и не пускаю молодого барина.
– Барин, поздравьте их, да идите с миром, – говорю ему.
Но он не унимается, ему непременно хотелось поцеловать невесту. Ссору уладил старший Матвеев. Подошел к сыну, стоявшему рядом с Богданом, и говорит:
– Погодь, негоже молодым праздник портить. Пойдешь ко мне работать? – и смотрит так противно в глаза Богдана.
– Нет, не пойду! – резко ответил Кузьмин.
– А что так?
– А не с руки мне, да и в городе у меня работа есть, – не отступался мой друг.
Богдан смотрел ему прямо в глаза, а барин привык, когда перед ним голову преклоняют, и от этого становился ещё злее.
Отец Алены налил стопку водки и сказал, протягивая барину:
– Барин, поздравьте молодых! Радость – то какая у нас.
– Завтра утром придете ко мне, решу, что с вами делать, – не унимался Матвеев.
Сквозь толпу барин шел быстро, его свита расталкивала людей. Надо сказать, что без охраны он не ходил даже в уборную. Видно, боялся гнева людского. В свите у него было человек пятнадцать настоящих головорезов, все были «не наши», местных он не брал. Люди говорили, что он их от тюрьмы откупал, и они за это были преданны, как собаки хозяину.
Бывало, что кто возразит барину или поругается, пропадал человек и все. Поэтому и боялись его люди, а он за малейшие провинности наказывал как хотел – публичные избиения были в порядке вещей. Даже кто плохо поклонился ему, сразу наказывали плетьми. Любую девку из деревни брал, приводил к себе в покои и делал, что вздумается. Вот мы и боялись в тот день, что может погубить семью молодую. Да и Богдан не смолчит, если Аленку кто обидит. Я предложил ночью уехать из деревни, но все же решили утром идти к Матвееву. « Будь что будет,– сказал я, – как хотите, но я пойду с вами». На том и порешили.
Брачная ночь молодым была, конечно, испорчена. Я остался около их дома, на лавке. Огляделся кругом: торжественно и царственно стояла ночь; сырую свежесть позднего вечера сменила полуночная сухая теплынь, еще много времени оставалось до первых шорохов и шелестов утра, до первых росинок зари. Луны не было на небе: она в ту пору поздно всходила. Я всё думал о прошедшем дне и не мог уснуть. Петухи пропели рано, но я не спал, все лежал и думал: «Как земля такую мразь носит, и сколько еще таких людей на земле живет. И почему хорошие люди все бедные, почему с богатством становятся злее. Может, злой рок над Россией висит? Почему, кто работает, ничего не имеет? И так было и при моем деде, и до него, наверное, будет и после меня, и над моими детьми будет издеваться этот сынок барский. Нет, лучше я умру сегодня с другом героем, чем пресмыкаться всю жизнь.»
Домой я ночевать не ходил , так у дверей молодых и провел ночь . За этими думами меня и застал Богдан , выйдя из комнаты усталый, но счастливый:
– Ну как, дружа, ночка?– спросил я.
– Да… ничего, – ответил он и стыдливо спрятал глаза, – ты-то как здесь на лавке спал? Я думал, ты домой пойдешь.
– Да у тебя лавка, как у меня дома печь, вот только кровать у тебя скрипела, спать не давала. Как там Аленка? Живая?
Вдруг дверь открылась и на пороге появилась Алена. По ее виду было понятно, что весь разговор она слышала. Богдан по – детски обнял меня и мы побежали на речку.
Река Зуша текла за деревней. Мы купались, как в детстве резвились и брызгались, хотя вода по-весеннему была холодна. Вдруг Богдан резко остановился и строго сказал:
–Ты со мной сегодня не пойдешь! Понял?
– Нет.
– Понимаешь, я не смогу смолчать, если они Аленку тронут. А если я их трону – они меня в живых не оставят. Сам знаешь: я не хочу, чтобы с тобой тоже …
Я прервал его на полуслове:
– Подожди, ты хочешь, чтобы я остался жив.
– Ну…
– Даже если с тобой что случится?
– Да!
– Тогда скажи: как мне жить, как людям в глаза смотреть? Понимаешь, в жизни бывают моменты, когда лучше умереть с другом, чем жить одному и всю свою жизнь казнить себя за трусость.
Богдан посмотрел на меня и сказал:
– Знаешь, если у меня есть такой друг, как ты, то жизнь я прожил не зря.
– Ну, хватит, а то я смотрю, ты уже помирать собрался. Знай, мы им просто так не дадимся, возьмем с собой прутья, может хоть двух, трех молодцев с собой прихватим.
– Подожди, – сказал Богдан, – надо подумать. Пойдем к ним, когда половина охраны уедет муку в город отвозить. Их останется человек семь – восемь, возьмем прутья побольше.
Так за разговором незаметно подошли к воротам, из них к нам навстречу выбежал перепуганный отец Богдана. Сказал, что барин за ними уже посылал.
– Богданушка, бежать вам надо. Не простит он, что не поклонился ему. Беги, сынок, беги.
– От себя не убежишь.
– Может, сынок, ты и прав, пойди к барину, в ноги упади, прощения попроси. – Хорошо, я так и сделаю, – ответил сын отцу и вошел во двор.
Войдя, мы увидели Алену. Она была уже одета. «О, как она красива!– подумал я, за такую и на смерть можно идти, и на каторгу».
В заборе мы выломали два хороших железных прута, за этим занятием нас застала Алена: – Вы что надумали, погубить нас захотели? Попросим у Матвеева прощения, он добрый, он простит. Да и собственно, что мы сделали, может он нам хочет работу предложить, а вы на него с дубинками.
Ее слова со слезами на глазах как-то убедительно звучали, и мы подумали, может и правда пронесет, но прутья под рубаху положили.
Подходя к дому барина, мы увидели, что две телеги с зерном были уже загружены. Специально замедляя шаг, мы ждали, пока телеги отъедут. Они не заставили себя долго ждать. На телегах уехали семь человек. Это хорошо. Значит, осталось пять – шесть.
Дом Дмитрия Матвеева был самый большой в деревне – в два этажа. Первый этаж занимала прислуга, свита, второй этаж занимал он со своим сыном. Жена барина давно на себя руки наложила – довел гад. Вокруг дома был высокий забор, через который перелезть без веревки было нельзя.
Войдя во двор, мы остановились. На большой скамье, как на троне, сидел Матвеев. Рядом – его сын, худощавый с противным крысиным лицом. – Ну? Что встали? Я за вами уже посылал! Я не люблю ждать.
– Ну, брачная ночь,– краснея, сказала Алена.
– А ты чего приперся,– барин свирепым взглядом посмотрел на меня.
– Я подумал, вы им работу предложите, может и мне что найдется.
– Нет. Для вас обоих – нет, а вот для этой красотки найдется работа, на заимки у моего сына. Вы пошли вон отсюда. А она начнет работать прямо сейчас.
– Нет. Работать она здесь не будет!– громко и уверенно сказал Богдан.
– Гоните их в шею, а ее в мои покои, – Матвеев встал и пошел в дом.
Здоровый мужик хотел взять Алену за руку, но Богдан стоял рядом и нанес ему такой удар, что он отлетел на несколько метров и упал без чувств. Мы достали прутья, встали спина к спине и приготовились к бою. Я крикнул Алене:
– Беги!
Она убежала, но из-за ворот продолжала смотреть. Барин не ожидал, что так получится и какое-то время стоял в недоумении, но потом, оценив обстановку, видя, что мы готовы на все, как будто ни в чем не бывало, сказал: – Зачем ты его ударил? Ну не хочет она работать и не надо. Пошли вон!
Мы какое-то время стояли в недоумении и не могли поверить, что он нас отпускает. Мы были готовы к любому повороту, но только не к такому что барин нас просто отпустит.
Дней десть мы не видели ни барина, ни его холуев. Но, однажды утром к нам во двор пришли солдаты и сказали, что я призван на военную службу сроком на пятнадцать лет. Нам стало понятно как барин отомстил. Вот сволочь, наверное, и к Богдану тоже пришли солдаты. Как же он будет с Алёной расставаться – ведь любовь у них. Я махнул через забор и сразу услышал плач женщин. Посреди двора стоял Богдан. Вид у него был рассеянный и, казалось, что мой друг не понимает происходящего. Я спросил у стоявшего рядом офицера:
– Когда мы едем?
– Да время еще есть. Поезд в восемь вечера, прощайтесь, собирайтесь в дорогу на Кавказ поедем. А на меня не серчайте – я тоже человек подневольный. Слышал, что Матвеев сильно хлопотал о том, чтобы вас в армию забрали.
Офицера посадили за стол, принесли еды, накормили солдат, что с ним приехали. Алена с Богданом закрылись в комнате и долго говорили. Родители наши накрыли один большой стол, позвали родных, соседей. Проводы отметили как надо.
Уже во второй половине дня собрались уходить на вокзал. Проходя мимо барского дома, Богдан спросил: – Ваше благородие, позволь с барином проститься.
– Ну, давай, прощайся, – разрешил офицер.
Матвеев вышел из дома и с ехидной улыбкой посмотрел на новобранцев. Мы направились к нему. Поравнявшись, Богдан, смотря в упор в противное лицо, сказал:
– Слушай, скотина, если ты или твой выродок хотя бы посмотрите в сторону моей жены, я приду и убью вас обоих. От таких слов барин побагровел от злости и, повернувшись к своим холуям, заорал так, что услышали не только они, но и весь двор:
– Высечь его.
Офицер, подошел ближе, сказал:
– Это уже не ваш человек. Это – собственность российской армии. Потом высечешь. А пока мы его стрелять научим, башки козлам рубать, и вот потом высечешь, если сможешь.
– Офицер, вы угрожаете мне? – растерянно спросил барин.
– Помилуйте, барин, я говорю про козлов, надеюсь, вы не один из них. А впредь запомни: мы своих солдат в обиду не даем. Ну, мы пошли, а ты думай здесь и не забывай то, что я тебе сказал.
Друзей провожала вся деревня до самых ее окраин. Отец Богдана, шел рядом, давал наставления:
– Сынок, ты за жену не переживай, мы ее в обиду не дадим. Думается мне, что припугнул ты его хорошо. По нем видно было, что боится, иначе не держал бы такую охрану. Ну, а что служить тебе, значит судьба твоя такая. Родину, сынок, тоже надо защищать! Ведь сколько врагов на нас нападало, французов вон только побили, а народу сколько полегло?! Ты только с головой воюй, вон, дядька твой, всю войну прошел – крест имеет. До Парижа дошел, и не одной царапины. Вот так и ты: где надо – полежи, а где надо – первым в бой иди. Знай: трусов у нас в роду не было, и ты не опозорь наш род.
Алена, взявшись за руку мужа, шла молча, слезы лились по щекам. Она и не пыталась их вытирать. Богдан шел рядом, не находя слов утешения, только сильнее прижимал её к себе. Слушая отца, он все думал: "Как Алена будет одна пятнадцать лет? Приду домой – мне будет тридцать пять. Да Матвеев тут еще, все – таки хорошо я ему сказал, и видно было по глазам, что я его напугал. А как офицер ему хорошо сказал про козла. Надо при случае его поблагодарить".
– Вот и последний дом, давайте прощаться,– сказал я и обнял отца с матерью.
Все стали обнимать нас и плакать, особенно наши мамы да Аленка. Я тогда еще подумал, придется ли свидеться, ведь срок то очень большой. Женщин успокоил дядя:
– Ну, что вы плачете? Негоже так, чай войны сейчас нет, хорошо будут служить, глядишь – и на побывку приедет.
Это всех утешило, родные успокоились и начали расходиться, договариваясь о письмах. Богдан отвел в сторонку соседа по кличке "Ученый", который и правда был ученым – читать умел. Он и нас с Богданом научил всем наукам, какие знал.
– Дядь Наум, ты если что тут, отпиши?
– Хорошо, Богданушка, не тревожься, сделаю все чередом, ты вернись только живой и здоровый.
"Учёный" и Богдан крепко обнялись. Мы вышли на дорогу, а все наши односельчане стояли на холме и махали платками, пока мы не скрылись. На душе стало очень тоскливо. Я взглянул на друга – в его глазах стояли слёзы.
Мы шли молча до самого Мценска. Солдаты и офицер думали о чем-то своем, может быть вспоминали, как так же и их когда-то забирали.
Богдан подошел к офицеру:
– Спасибо вам, господин офицер.
– За что?
– Ну… что вступились за меня перед барином.
– А, солдат, пустое, знал бы ты, как мне хотелось дать в морду этому барину. У меня и у самого такая история, да почитай у всех солдат похожие истории. Помещики отдают в солдаты, неугодных и непокорных, а хороших и смирных они держат возле себя. Но ничего, по себе знаю: из таких как вы, хорошие солдаты получаются.
Я подошел поближе и спросил:
– А что у вас за история? Может расскажете, как вы пришли в армию?
– Да почти, такая же как у вас. А вот у моих родителей похуже будет. Жили они в селе Пашутино после войны с французом. Помещица там была Аграфена Шеншина. Отличалась она особой жестокостью. Сколько ж люду погубила, всю семью порешила: отца, мать, деда. Мал я тогда был, но помню, она не просто убивала, а издевалась: руки, ноги отрезала у людей и только потом убивала, много было у нее помощников таких же больных, как она. Жаловались на нее, в Москву писали, и только в 1817, уже в престарелых годах ее осудили заключить навсегда в женский монастырь. Ее бы на плаху надо, а они – в монастырь. Знаете, что самое сложное в солдатской жизни?
– Что?
– Подавлять крестьянские восстания. Много наших переходили на сторону восставших и принимали смерть от своих же солдат. Но хочу сказать, что не все помещики плохие. Вот у моего свояка в Тульской губернии живёт помещик. Всем крестьянским детям школу открыл, оброк не такой как у нас, зато и любят его крестьяне. А когда было восстание, крестьяне вступились за помещика, помня его доброту и не дали сжечь его дом. Так что помещики тоже разные бывают.
За разговором мы не заметили, как подошли к церкви, где стояли еще десятка два таких же новобранцев, как и мы. Вид у них был, похожий на наш. По своей воле, наверное, в солдаты не ходят. С моим веселым характером мне хотелось как – то пошутить, подбодрить ребят, но в голову ничего не приходило.
– Ну, вот и все,– сказал офицер, подходя ближе, – не поминайте лихом. Моя миссия закончена, теперь у вас будут другие командиры. Я вам так и не представился. Зовут меня Жуков Николай Николаевич, я живу на улице Безбожной, дом №16. Если будет возможность заходите.
– Спасибо вам, Николай Николаевич, за рассказ душевный, за помощь, за понимание. Я думаю, что если в армии есть такие офицеры как вы, там можно служить,– сказал Богдан, пожав офицеру руку. Жуков по- военному козырнул и ушел. Я посмотрел на друга и сказал:
– Молчишь, молчишь, а как скажешь – опять ты меня удивляешь.
Стоявшие рядом ребята спросили:
– А почему офицер вам честь отдает?
Я подошел поближе к ним, чтобы все слышали и, показывая на Богдана, ответил:
– У него отец – полковник.
Рыжий парень аж присвистнул:
– А че ж, он в солдаты?
– Это у них семейная традиция такая, отец его тоже с солдат начинал.
Богдан думал об Аленке, о родителях, не слушая, что я говорю и не понимая, почему все на него так смотрят.
Перед отправкой нас всех завели в церковь. В церкви батюшка прочитал молитвы, мы помолились за семьи наши, за судьбу свою горемычную, поставили всем святым свечи и вышли. Всех построили в строй и повели на вокзал, там уже стоял поезд, пуская пар. У вагона стояло еще человек тридцать. Все терпеливо ждали команду на погрузку. Рядом стоял солдат лет сорока и говорил:
– Давно в южное направление не посылали столько солдат, видно, что-то затевается там с турками, не иначе скоро война.
Рыжий подошел ко мне тихонько спросил:
– Слышь, спроси у друга, че – война шо ли, а?
– Ну да, а чего мы тогда здесь с Богданом делаем?
– Слышь, ну а когда, а?
Народ сгущался вокруг нас слушали внимательно веря каждому моему слову. Меня несло:
– Вот к зиме и начнется. Мы специально пораньше пошли, чтобы подучиться малость. Стреляю я плохо, а без ружья ты не воин.
Рыжий не унимался:
– А че твой друг такой грустный, ежели он по своей воле в солдаты идет? – Вот тебе что надо от службы: поесть вволю, да поспать. Так?
– Ну так!
– А ему надо в офицеры выбиваться, понял?
– Понял, – ответил рыжий,– тяжело ему будет, но может папаша поможет?
– Нет, он должен сам, сила воли у него большая.
Кто-то издалека крикнул по вагонам. Мы стали грузиться, Богдан последний раз оглядел вокзал в сердце защемило, он сделал над собою усилие чтобы успокоиться. В вагоне лежала солома, было ясно, что лежачих мест всем не хватит.
Рыжий услужливо всех растолкал, и пригласил меня с Богданом в дальний угол, где соломы было больше. Абрамов проверил свое лежачее место, понравилось. Что этот рыжий хочет? – спросил Кузьмин.
– А я знаю? Уважает, наверно.
– Мы легли на солому. Богдан сразу уснул, я подумал про него: намыкался, бедолага, поезд дал длинный гудок и тронулся. В маленькое окошко было видно, как проезжали старинную Мценскую крепость на горе, где видны были еще развалины былой славы по углам еще стояли высокие деревянные башни. Сколько пришлось пережить Мценским жителям, сколько раз пришлось им отбиваться от врагов за этими стенами. Проехали Стрелецкую слободу, начался лес, где-то там наша деревня. Придется ли свидеться с родителями еще, иль убьют в дальней чужой сторонке? Я повернулся к своим новым товарищам. Все они смотрели то на меня, то на моего друга и чего-то ждали. Я про себя подумал: соврать им еще что-нибудь? Ан нет, пусть пока это переварят, а я лучше посплю.
Проснулся я от того, что меня теребил Богдан:
– Слышь, Колюха, про какого полковника они у меня спрашивают? Про какую войну я им должен рассказать?
Позади него стоял рыжий и еще человек десять и с нетерпением ждали, что я отвечу. -Богдан, ну что ты злишься, ты же не сказал, чтоб я про твоего отца – полковника не рассказывал , да и что такого, что я рассказал? Пусть знают, мы ж теперь как одна семья, что ж тут скрывать.
Богдан недовольно посмотрел на меня, махнул рукой:
– Трепло ты.
И лег рядом. Я встал – надо было продолжать.
– Вот нашел тайну, все равно рано или поздно узнают. Полковник – это не прапорщик.
Все посмотрели на сына полковника как-то с сожалением. Поезд остановился, рыжий подошел к Богдану и спросил:
– Что за город?
Кузьмин выглянул в окно, на доме написано: Орел. Наверное, это был вокзал. Там была большая стройка. Рядом с вагоном ходили строители: они что-то носили, пилили доски большой пилой, в вагон проник запах ели, опять вспомнилась деревня.
