Анатолий Николаевич Овчинников
Мемуары советского мальчика
Домашняя скотинка.
В пропитании народ тогда выручало мясо (и сопутствующие продукты) с собственных подворий. В нашем городке, наверное, через дом, через квартиру хозяева держали свиней, овец, коз, кое у кого были коровы и бычки, куры почти у всех, популярны были кролики. Каждый двор был облеплен сарайчиками, клетями, кладовками, слепленными абы из чего, где содержали эту скотинку и запас кормов. Молоко, например, нам (и всем желающим) носили на дом в 3-литровых банках, наутро в банках сверху на треть образовывались сами по себе сливки, которые надо было черпать ложкой. Из него сами делали творог, простоквашу и все прочее.
Особенно наглядно «натуральность» тогдашнего сельского хозяйства проявлялось в воскресные базарные дни, когда мимо нашего дома еще до рассвета начинали тянуться к рынку телеги с привязанными к ним мычяще-блеюще-хрюкающим «воинством», с орущим связанными петухами и курами – всё это под незлобивый матерок погонщиков. Редкий на ту пору асфальт покрывался толстым слоем плодородного навоза всех мастей. Обратно с базара деревенские тётки развозили в забитых битком автобусах свои рыночные покупки: среди авосек с городскими гостинцами они транспортировали в мешках визжащих поросят.
«Придомовые мини-фермы» требовали, конечно большого труда, времени и внимания. Проблема с кормами зачастую решалась с помощью воровства. Нет, картошку, свеклу, тыквы-кабачки выращивали свои, сено косили где только можно (и нельзя), но всегда чего-то не хватало, особенно зерна. В сезон по улицам шныряли грузовики с разухабистыми шоферами из окрестных колхозов, которые за деньги или за магарыч сваливали желающим мешки с зерном (с поля или с элеватора), их ловили, судили, но все продолжалось поколениями. Так же и с сахарной свеклой, со свекольным жомом, с сеном и соломой. Родителям помогали и мальчишки: если у чайной останавливалась машина со свеклой и шофер уходил закусить (возможно, и выпить), то на кузов могли забраться пару пацанов и начать скидывать свеклу своим подельникам внизу – в этих операциях участвовал изредка и я, не потому, что нам была нужна свекла, а из солидарности, чтоб от пацанов не отставать. И, кстати, возвращаясь к другу Ваське: у них пареная сахарная свекла считалась за сладость – вместо конфет.
Праздник забоя свиньи.
Друг мой Петька жил в доме на несколько квартир, где через одного содержали какую-нибудь живность. Его родители постоянно выкармливали парочку свиней, которые содержались в покосившемся хлеву-сарае из гнилых досок, с протекающей крышей без какого-либо оконца– свиньям и так сойдет, им лишь бы жрать подавали. Свиньям варили некое питательное варево в чугунках на небольшой печечке тут же во дворе (это летом, а зимой на основной печке в квартире). Дядя Гриша – Петькин отец – работал шофером на «пожарке» (ныне МЧС), на работе он, в основном, спал; тогда даже существовала поговорка о любителях вздремнуть: «Спишь, как пожарник». Так вот, проблема с дровами у него была решена кардинально: он таскал с работы изношенные автопокрышки – тогда качество резины было никудышное и она изнашивалась раз в пять быстрей современной. Эти покрышки дядя Гриша рубил топором, как дрова и потом на этих «дровах» и варилась свинячья похлёбка. При этом со двора постоянно шел черный дым, как при выборе римского папы. Варево вываливалось свинье в деревянное корыто. Весь этот процесс почему-то был нам, пацанам, тоже интересен. Дядя Гриша был фронтовик, тогда их было еще много, и они были молодые мужики в районе 40 лет. В бане, в которую ходили все раз в неделю по выходным, фронтовиков легко было угадать по отметинам на теле от пуль и осколков, ну и, само собой, кто без руки-ноги – целых не было, все увечные, зато живые. Я еще застал безногих ветеранов, гонявших на самодельных досках с подшипниками вместо колёс: они толкались по пивным и на рынке в базарный день, выпрашивая копеечку на вино. Денег им платили за увечье совершенно ничтожное количество, точную цифру я так и не нашел, попадались такие данные: до реформы 1961 года инвалиды-ветераны получали пенсию 150-170 рублей, а после реформы в районе 30 рублей в месяц (это 1-я группа – слепые и безногие). Некоторым (но далеко не всем) везло и им выдавали мотоколяски, а то и машину мечты – СМЗ – ту самую коробчонку из фильма «Операция «Ы»», на них тоже перевозили мешки с картошкой и свеклой, возы сена и прочее.
У дяди Гриши с войны был трофей: немецкий длиннющий штык с надписью «Gott mit uns». Этим штыком он и «пользовал» своих свиней. Далее рассказ не для слабонервных – прошу дам и детей удалиться от экранов. Время действия – конец осени, место действия – двор моего друга Петьки.
На зрелища забоя и разделки свиньи собирались три-четыре ближних петькиных приятелей (в том числе и я, как непременный участник этих шоу), а также кое-кто из взрослых соседей со двора; обязательно у «мастера» было два помощника-подручных, вокруг еще суетились две-три тётки из дяди Гришиной родни и его жена – Петькина мать – тёть Шура. Да, конечно, оба Петькиных брата – кворум внушительный.
Дядь Гриша лично выводил свою свинью на свет божий. Та видела этот свет впервые после почти годичного заточения и, естественно, упиралась, подозревая некий подвох. Мужики накидывали ей на задние лапы веревочные путы, не давая особо рыскать по сторонам, а сам дядь Гриша тоже тащил её на верёвке и за уши к месту казни. Зрители оживились, лузгая семечки (семечки – это была наша национальная задонская самоидентичность, их чуть ли на свадьбах не подавали). Вообще-то, по всем канонам жертвенное животное надо подвешивать для разделки за задние ноги на какую-нибудь перекладину, но тут все было по-простому – на земле, на подстеленных клеёнках.
Для непрофессионалов поясню порядок действий при убийстве животного для целей пропитания. Вначале его нужно оглушить, для чего на мясокомбинатах применяют электрический ток, а на колхозных убойных пунктах кувалду (по лбу), а затем обязательно спустить кровь посредством перерезания сонной артерии – иначе мясо будет черным и быстро протухнет. В нашем случае стадия оглушения пропускалась, и дядя Гриша просто отработанным годами ударом вонзал свой кинжал в шею несчастной свиньи в нужном месте. Тут следовало её держать и прижимать к земле втроём, а то может вскочить и убежать – что бывало при изначально пьяных бойцах. Тёть Шура подставляла под струю крови таз – кровь собирали для дальнейшего применения в домашних колбасках. Некоторые участники событий хвастались, что могут выпить кружку этой горячей крови на спор, но лично я таких идиотов не видел.
Всё, свинья затихла. Следующий этап – опаливание туши паяльной лампой. Дядя Гриша с помощником выжигали этим прибором свинячью шерсть с кожи, тщательно соскабливая ножами образовавшуюся грязь, тётки носили им тазы с горячей водой (благо, колодец рядом во дворе и дворовая печка тоже). Мужики тщательно выскабливали все «морщинки» на туше, уделяя особое внимание ушкам, рыльцу, пузику, не забыт был и хвостик – в хозяйстве всё в дело пойдет.
Вымыли, выскоблили, операция по времени самая длительная, но без нее никак (сегодня на комбинатах туши протаскивают через огонь газовых камер, счищая обгорелую шерсть автоматическими щетками с водой). Далее отделяется голова – это не просто бросовый субпродукт, каковым свиная голова стала в наши дни, это лакомый деликатес в умелых руках. В книге о солдате Швейке был эпизод, когда в походе им удалось достать одну свинью на всю роту. Так вот, голова пошла на стол господ офицеров, а остальная туша – рядовым. Самый сладкий кусочек – рыльце – досталось фельдфебелю (старшина роты по-нашему), от которого зависела судьба самого повара. Вот так-то…
Потом отрезаем ножки-копытца – это на холодец, следующий этап – вырезаем «почерёвок» или же животик с туши – у него своё предназначение. И вот обнажаются внутренности. Печень, сердце, лёгкие, селезёнка (селезёнка для собаки), почки, внутренний («нутряной») жир – в отдельный таз, потом разные виды кишок тоже в разные тазы. Тонкие пойдут на колбасу, колбаски, или как теперь говорят купаты; желудок – для гречневой каши с субпродуктами, кишки на колбасу с крупой, мясом и кровью типа ливерной. Толстые кишки после прорезания и тщательной промывки пойдут на зажарку с луком. Ух, какая вкуснятина! Никакой черный трюфель с икрой морского ежа в подмётки не годятся жареным с луком свиным кишкам. Всё постоянно промывается горячей водой. Гигиена удивительная: когда я во взрослом состоянии попадал на мясокомбинаты, то и там такого не видел – сплошная халтура! А тут же для себя…
Мясо делится на куски и порции, основное уносится на хозяйский ледник, а что-то раздают объявившимся и помогавшим родственникам и соучастникам. Между прочим, это дядя Гриша сам был по себе забойщик, но не в каждой семье были такие умельцы, особенно в неполных. По улице всегда был такой специалист, которого приглашали на убой то свиньи-овцы, а то и бычка. С ним расплачивались самогоном, мясом, давали немного денег и, обязательно, большим куском печёнки. Тогда почему-то печёнка считалась самым лучшим, что может дать человеку свинья. Некоторые только тем и промышляли, устраиваясь на грошовую зарплату (чтоб только числиться) сторожами и получая свой основной доход от таких вот самозанятых неподконтрольных государству услуг.
И вот мы все – собравшиеся и как бы «свои» зрители, в том числе и дети, – приглашались к долгожданному столу. На огромных сковородках-противнях шкворчала картошка на нутряном сале с кусочками почерёвка, мяса, ливера и даже заветной печёнки. О, боги, как туда вернуться?!
Взрослые выпивали, появлялась гармошка, а то включалась радиола, бабы начинали петь, мужики подхватывали – и так до темна. Мои домашние знали, где я и не беспокоились по этому поводу: ребенок занят делом.
Такие вот были времена, такие были праздники.
Как жили старики в могучем и богатом Советском Союзе
Если Тамань – «самый скверный из всех приморских городов России», то Усмань обладает таковою же характеристикой среди центрально-черноземных населенных пунктов. Не зря они даже рифмуются на второй слог при большом желании: Тамань-Усмань.
А дело в том, что меня в детстве отвозили каждое лето на месяц как раз в эту самую Усмань – погостить к бабке и деду (по линии матери). Вот же угораздило мою покойную матушку – продвинутого педагога по математике и физике – родиться в такой дыре, в которой было всего две достопримечательности: махорочная фабрика и женская исправительная колония.
Сначала было нужно добраться от моего Задонска (который для меня, понятно, и был центром всех цивилизаций) до общей для всего нашего семейства прародины – Воронежа, – там на вокзале попасть в электричку на московское направление до Усмани, затем уже на месте умудриться влезть в местный автобус (ЗИС) на маршруте «Станция – Песковатка», который ходил редко и по этому случаю всегда был заполнен битком местными обывателями с узлами и корзинами, возвращающимися из набега на воронежские магазины, а то и вовсе из самой матушки-Москвы. Автобус был набит человеческими телами так, что на каждой следующей остановке входящие (влезавшие) в автобус новые пассажиры (со своими узлами) выдавливали предыдущих сквозь раскрытые окна, как крем из тюбика. Зато на нашей остановке «Туберкулезный санаторий» никто не выходил и не входил.
Мои дед и бабка были вполне обычными для своего времени людьми, но совершенно загадочными «динозаврами» по представлениям обитателей 21 века, особенно для «миллениалов» и «зуммеров». Дед Петя был намного старше (рождения 1888 года) бабки Ксении (1906 года), хотя, когда родители их переженили году эдак в 1925, он не были ни вдовцом, ни разведённым, но как-то все равно умудрился продержаться так долго без официальных регистраций.
Они оба были, вроде как из крестьян, но дед еще задолго до революции успел послужить у купцов сначала на побегушках, потом приказчиком и даже старшим приказчиком при каких-то лавках и лабазах. И потом при Советской власти он тоже не бедствовал, продолжая работать уже завхозом в расплодившихся как грибы советских учреждениях. По словам бабки, в Гражданскую войну дед даже одно время был комендантом госпиталя в Воронеже (скорее всего, у красных, иначе бы он так долго на прожил).
Бабка тоже была из столь «бедной» крестьянской семьи, что её отец (значит, мой прадед) имел возможность отвезти её учиться в Воронежскую женскую классическую гимназию с проживанием на частной квартире (сейчас это старинное красивейшее здание со всякими архитектурными «вилюшками» на ул. Сакко-Иванцетти). Бабка успела получить только двухклассное образование, пока большевики в 1918 году не разогнали всех гимназисток по домам, забрав гимназию как раз под госпиталь. Получается, дед – комендант этого госпиталя – тогда не подозревал, что его будущая жена была как раз в толпе девочек в одинаковых платьицах с передничком. Такая вот романтическая история. А неудавшаяся гимназистка Ксюша вернулась к родителям в одно из сел под г. Эртиль. На этом с образованием у моей бабки все было закончено, она даже не помнила ни одного слова по-французски.
Отца её расстреляли комиссары в 1919 – чтоб не заступался за предварительно ими же убиенного сельского попа. Этот факт бабка моя скрывала почти до самой своей смерти, утверждая, что отец просто бросил их с матерью и братом – так засел в её мозгу страх перед людьми в кожанках с маузерами.
Кстати, отца другой моей бабки (по отцу) и тоже, значит, моего прадеда по странному историческому совпадению и тоже в роковом 1919 году убили те же красные за то, что вовремя не обеспечил им паровоз на станции Колодезная под Воронежем. Он был то ли товарищем начальника, то ли сам начальник станции. И тоже она всю жизнь молчала об этом факте и скрывала правду не только от ГПУ-НКВД и Министерства юстиции (где она служила), но и от меня – любимого внука тоже. Отмазка была той же: папа нас с мамой и братом бросил, когда я еще была маленькой (а ей было тогда уже 11 и она все должна была помнить, хотя саму казнь, возможно, и не видела). Мне, получается, тоже большевиков-коммунистов и Ленина-Сталина любить не за что. Это у нас семейное.
Но вернемся к моей усманской родне. Бабка Ксения никогда, выйдя замуж, более не работала с официальной регистрацией в трудовой книжке. Они с дедом с ходу нарожали троих детей (в том числе и мою матушку) и бабка стала чисто домохозяйкой. Уж не знаю, как дед ее «отмазывал» от статьи за тунеядство – тогда все должны были где-то числиться на работе. Я так понимаю, сноровки деда-завхоза при продовольственных и промтоварных складах вполне хватало и для решения этой проблемы, и для обеспечения разрастающейся семьи.
Пока не грянула война. Хочу подчеркнуть: ни тогда до войны, ни после до самой смерти деда бабка моя не получала никакой зарплаты, никаких пособий – ни копейки! Деньги она имела только с огорода. Она хаживала пешком за 5 километров на станцию продавать пассажирам свои дыни, крыжовник, овощи, зелень, на обратном пути покупала самое необходимое из продуктов и предметов быта типа мыла и керосина.
Война. Деду было уже за 55, когда его – не сразу, а немного погодя, когда солдатики помоложе кончились – замели в числе прочих дедов «частым бреднем» мобилизаций. По возрасту он был нестроевой и обретался в обозе. Но вот вражеские самолеты не различали с высоты чего там везут и бомбили все, что шевелится – так дед попал в Крыму под бомбежку (я вот точно не знаю при обороне Крыма в 1942 или при освобождении в 1944). Осколками ему разорвало внутренности и лёгкие, но каким-то чудом его вовремя подобрали санитары и сразу в полевом лазарете подштопали в нужных местах. Дед выжил, еще почти с год в госпиталях он выползал с того света, пока его не комиссовали с инвалидностью обратно в Усмань к бабке. Отпившись целебным козьим молоком, дед сумел еще раз оплодотворить мою на ту пору уже почти 40-летнюю бабку новым сыном – моим дядькой Сашкой.
Умер дед Петя только в 1963 году, но все эти 18 лет после ранения и войны он не выбирался из хаты дальше завалинки – погреться на солнышке. Все! Как хозяин и добытчик дед Петя кончился. Он непрестанно курил свой самосад, надсадно и надрывно кашляя, ел жидкую кашку и слушал радио – тарелку, как в фильмах про войну. Родина платила ему какие-то несусветные гроши как инвалиду войны, а бабка по-прежнему так и не работала, ухаживая за тремя подросшими детьми, за новорожденным Сашкой и дедом-инвалидом. Где ж ей еще на работу ходить?!
Спасал их всех приусадебный огород, тяжелый изнурительный труд и плата за угол от двух квартирантов–студентов из местного техникума. Жили не сказать, что бедно, а просто в нужде. Впрочем, как и весь советский народ, несмотря на космические корабли, бороздящие околоземное пространство. Доппаёк в скудный семейный бюджет вносили козы: молоком (молоко брали даже врачи из соседнего туберкулёзного санатория и, видимо, неспроста) и шерстью. У бабки была настоящая древняя прялка, и она виртуозно ею владела, суча из комка козьей шерсти нити для последующего вязания спицами шерстяных шарфов, носков, жилетов, в основном, тоже на продажу, ну, и безусловного снабжения теплыми вещами всей многочисленной родни. Дед иногда на заказ плёл рыболовные сети для местных браконьеров – сложные трехстенные сети и вентиря (морды) с «крыльями». Дед и дядька Сашка (Сашка – потому, что мы с ним были как приятели, несмотря на разницу в возрасте) хвастались, что в их речушке Усманка водились даже сомы, но когда мы с ним пошли на речку типа искупаться, то там по воде плавали огромные вонючие белые хлопья – как куски пенопласта. Это заработал какой-то комбинат, и рыба вместе с рекой кончилась.
После смерти деда бабке была назначена пенсия по потере кормильца (так это называлось) – в первые годы это было целых … 7 (семь) рублей! В начале 70-х состоялся скачок до 23 рублей, а к 1980-м аж до 28-ми. На эти деньги ни жить, ни помереть невозможно в принципе, но жизнь и Советская власть приучили бабку (и миллионы ей подобных) героически преодолевать временные трудности.
Помню, сидим едим молочную тюрю (это когда в чашку с молоком накрошат хлеба и черпают ложками) – я с белым хлебом, а дед с бабкой с черным. Я спрашиваю, а что вы, мол, с черным-то, ведь с белым вкуснее? А дед отвечает, что они так привыкли с детства и белый хлеб им не нужен. Я только когда вырос расшифровал этот эпизод: они экономили лишний пятачок, чтоб мне внучку-малолетке кусок послаще достался. Боже мой! Ну, и времена были – инвалид войны хлеба белого не видел… Дежурными блюдами у моих дедов были летом окрошка из своего, естественно, кваса с мятой и с яйцами от своих курей, а зимой (да, впрочем, постоянно) тот самый кулеш или «сливная каша» как ее называла бабка: это пшено с картошкой и поджарка – лук с морковкой на сале. Ну, и чесночок. Мне и студентам-квартирантам (им, естественно, за свой счет) полагался лакомый десерт: тогда был в продаже натуральный какао-порошок «Золотой ярлык» (51 копейка пачка), который разбодяживали с сахаром и заваривали кипятком – получался горячий шоколад не хуже, чем в бистро на Монмартре. Основой питания квартирантов-студентов как раз и были бабкин кулеш и яичница от её же курей, но, подозреваю, что за отдельную доплату.
