Анатолий Николаевич Овчинников
Мемуары советского мальчика
Все персонажи являются вымышленными, любое совпадение с реально живущими или жившими людьми, случайно.
Девочка мечты и коварная труба
Детство и ранняя юность мои прошли в городке Задонск Липецкой области – городе со всего 10-тысячным населением, количество которого не меняется с переписи 1898 года. И не дай вам Бог было тогда назвать его в разговоре деревней – сразу получили бы в зубы! Мы гордились тем, что были городские, а не какой-то там «колхоз». Хотя, между нами, не то чтобы традиционных 10 отличий от села было найти невозможно, но даже хотя бы парочку: те же старые домишки под ржавыми крышами без любых мыслимых удобств, те же непременные огороды-палисаднички с сиренями, лопухами и мальвами, такое же хаотичное нагромождений почерневших сараев-погребов, дощатых домиков с сердечками на дверцах и «котухов»-клетей для скотины и птицы.
Правда, разумеется, в городке присутствовали все непременные атрибуты районного центра: райком, райисполком, райпищеторг, райбольница, раймилиция, райпожарка и т.д. – всё на «рай» (заметьте, не на «ад», а именно на «рай» – как нам всем тогда казалось). Имелось две средние школы в вечном противостоянии достижений, заведение с громким названием «Ресторан Дон» – скорее забегаловка со столиками, две-три городские столовки с пивасиком на розлив, и парк культуры и отдыха с загаженными грачами вечно неработающими аттракционами. Да, еще эпицентр городской жизни, средоточие вечерних устремлений для всех поколений горожан – кинотеатр «Восток» на 200 посадочных, постоянно заплеванных семечками, мест. Но мы любили этот городишко – другого-то у нас не было.
Первый опыт общения с себе подобными я приобрел в местных детских яслях, оставив по себе добрую память в сердцах нянечек как самый щедрый воспитанник насчет пачканья подгузников. После выпускной манной каши в яслях я был принят без экзаменов в детский садик «Ромашка», в который уже лет с 4-х я перемещался туда-сюда самостоятельно. Благо, дом наш был от него наискосок через булыжную мостовую, по которой, кроме редких конных экипажей и «Победы» предрика (председатель районного исполнительного комитета – мэр по-нашему) никто не ездил – некому было.
Форма одежды у тогдашних мальчиков была у всех стандартная: зимой – исключительно валеночки с галошами, пальтишко на вате и шапка с завязочками; летом – сандалики, черные или синие сатиновые трусики с обязательно заправленной в них светлой рубашке-вышиванке по украинскому типу. Хоть и жили мы в России, но модный тренд для всего Союза создавал тогдашний «лидер нации» Н.С. Хрущев, щеголявший летом исключительно в вышиванках своего хохляцкого детства. Но эта летняя форма одежды была исключительно для законопослушных воспитанников детского садика, все прочие дети, да и детсадовские в свободное от основной службы время, не имели в своих нарядах ничего лишнего, кроме трусов, сандалии тоже были необязательны. Ну, а девочки уже приучались к коротеньким платьицам.
Завтраки-обеды-ужины проходили в столовой (она же общий зал) за малюсенькими лилипутскими столиками и такими же стульчиками. Помимо стандартных для того времени детских блюд типа манной каши и молочного супа с макаронами (макароны тогда сыпали во всё, что угодно, беспощадно), запомнились картофельные котлеты с киселём и жареные камбала или морской окунь с картошечкой. Ох, вкуснотища! Все было бы хорошо, но впечатление от еды портил обязательный рыбий жир, типа, от рахита (хотя рахитов я особо не наблюдал) – дрянь конченная!!! Столовую ложку раз в день, хоть ты тресни, но проглоти. Теперь без него как-то обходятся. Моды и запреты на еду меняются: в моём детстве все старались делать с сахаром – от тех же макарон до бутербродов и самогонки. А теперь сахар – белый убийца – вот тебе на!
Послеобеденный сон был обязателен, как восход солнца. Спальни были оборудованы в полуподвале, и родители могли умильно наблюдать как сопит их чадо в крошечных железных кроватках. Интересно тогда решалась проблема туалета: его просто не было в нашем привычном понимании, как не было и никакой канализации, впрочем, её не было ни у кого в городе. Взрослые ходили в специальную будочку, а дети – на горшочки, причем все решалось в одном помещении и для девочек, и для мальчиков – по финскому варианту. Летом на площадке те же горшки стояли у забора для всех желающих и – вынужден вас шокировать – они всегда были заполнены под завязку.
Предоставленные сами себе, дети, как правило без подсказок находили чем заняться и во что играть. Вот вам пример. Была у нас в садике одна девочка – Олечка (фамилию не скажу, хотя помню) – она считалась красоткой, и все мальчики за ней ухлёстывали. А только что прошел нашумевший тогда фильм «Человек-амфибия» – это 1961 год, мне 5 лет. И вот мы как играли? Оля была, естественно, Гутиэре, а на роль Ихтиандра первым вызвался маленький шкет Мишка Банин, но я ведь тоже хотел поихтиандрится, и дело шло к потасовке двух юных оленей. И вот тут мудрая, как змея, Олечка выдала соломоново решение: а пусть будет два Ихтиандра… Вот это да! Ну, кому бы такое пришло в голову?! Вот вам уровень мышления у 5-летней Клеопатры.
И мы с Мишкой, вполне удовлетворенные этим решением, кружились потом вокруг Гутиэре, размахивая руками (как бы плавниками) с завываниями в унисон к саунд-треку фильма. С Мишкой мы после этого стали друзьями, но его отправили после садика в другую школу и постепенно все забылось. А вот Олечка и в школе продолжала блистать вплоть до выпускного бала. Она еще оказалась и пятерочницей. Но классу к четвертому у меня сместились приоритеты: на первые места вышли фотография, шахматы, рыбалка, запойное чтение всего, где только попадались буквы и круглосуточный до одури дворовый футбол.
Тогда же, но уже зимой приключилась такая история. Шел я, как обычно в садик через улицу Крупской (а мы жили в районе «элитней» некуда – пересечение Ленина и Крупской). Морозяки тогда стояли – не чета нынешним. За мостовой был ряд магазинчиков – книжный (на втором этаже райбиблиотека), что-то там с селёдкой и кафе – не кафе, а вроде как «Пиво-воды» с двумя столиками внутри. С улицы окно в эту забегаловку было огорожено стальной трубой дюймового калибра, чтоб алкаши стекло не сразу могли разбить. На трубе на мою беду висела капелька воды, мимо которой я никак не мог пройти. Я её, естественно, лизнул…
Ну, а чё?! – меня забыли предупредить о таком коварстве, а физику мы еще не проходили (она с 6-го класса), вот мой язык и примерз к трубе. Наглухо! Стою, прикленный морозом к железяке, ору в рамках возможного из-за блокировки рта трубой. Собираются прохожие, некоторые наиболее сердобольные пытаются меня отодрать от трубы, язык рвётся, появилась кровь – я ору.
А что делать?! Хорошо, садик был рядом, через пару домов, и до них быстро донесся слух о необычайном происшествии. Прибежала тетенька с чайником кипятка и начала лить. Ну, не на язык, конечно, а рядом на трубу. Язык отлепился. Меня, зареванного, утащили в садик, обмазали окровавленную пасть зеленкой и компенсировали мои страдания горой конфет (прям, хоть каждый день прилипай). Несколько дней я ходил с зелёным ртом, все пацаны мне дико завидовали, некоторые говорили, что «можем повторить», но не повторяли, слабаки!
А язык мой с той поры стал очень болтлив – думаю, что заметно…
Старая графиня и старая комсомолка
В моем детсадовском возрасте и пару лет после – уже в школе – наша семья проживала на ведомственной квартире – в нарсуде. Дело в том, что бабка моя по отцу – Мария Васильевна – была на ту пору одной из двух районных судей, или, как их тогда называли – народный судья. Для советских времен может показаться противоестественным, но судей тогда именно выбирали на местных выборах, как шерифов в США. Да, конечно, это была креатура райкома-обкома КПСС, выборы были формальные и безальтернативные, но они были. Сейчас их нет, и судей кто-то назначает по своему вкусу. Наверное, они даже соревнуются между собой за мантию – кто больше подтянется, или кто больше выучит законов наизусть – не ведаю. Но у моей бабки мантии не было, только строгие юбка и кофточка.
Попробую описать как жили народные судьи в СССР при позднем Хрущеве и раннем Брежневе. Да, тут надо учитывать такой нюанс касательно меня лично: моя родная мать умерла, когда мне еще 4-х лет не было (это отдельная трагедия) и я ее, увы, не помню. И первые пару лет после ее гибели, пока отец снова не женился, я состоял как раз на попечении его и бабушки Марь Васильны. В основном, конечно, бабушки.
Понятное дело, что она шла на всё, чтоб я не осознавал свое сиротское положение и даже сама эта тема у нас была под запретом. Но вот только доброхотные тётки портили картину, когда, встречая меня на улице, они начинали умильно улыбаться, смахивая скупую слезу, и совали мне очередную конфету с шоколадкой: кушай, мол, кушай, сиротка, кто же тебе еще конфетку даст, ведь мамки-то у тебя нет…». Уж не знаю, как могла вызывать такую жалость вечно лоснящаяся рожа упитанного младенца, но факт остается фактом: в конфетах и игрушках я «как в сору» рылся. В детстве я был капризен и требователен, с успехом играя роль доминантного ребенка.
Как только бабушка успевала крутиться и по хозяйству (при полном и абсолютном отсутствии любых коммунальных удобств), и на непростой своей работе – она постоянно между делом от руки писала приговоры – уму непостижимо! Судите сами…
Жили мы реально в каком-то «котухе» (где сейчас бы породистых собак не стали держать) в здании суда еще дореволюционной постройки. Со двора к нам было крылечко (другое крыльцо служило единственным входом и выходом для осужденных, милиции и публики), по бокам два чулана, потом заваленное всяким хламом что-то типа неотапливаемой прихожей – там стоял наш рукомойник типа «Мойдодыр», но сама квартира начиналась за обитой рваными одеялами дверью. Сначала вправо узкий коридорчик-проход на кухню, из него дверной проем без дверей в комнату метров 13-14. В этой комнате обитал отец, а мы с бабкой на кухне, потому что там при тех лютых морозах было теплее – там была печка. Не русская, безразмерная, но обычная с чугуниной на пару конфорок – для готовки (летом готовили на керогазах), с топкой – это куда дрова засовывают, ниже поддувало – для регулировки подачи воздуха и выгребки золы. Над всем этим обязательная вьюшка, которую на ночь надо было обязательно задвигать, чтоб тепло не ушло, но и чтоб при этом не угореть. С обратной стороны в сторону отцовой комнаты была духовка.
Дрова нам заготавливали централизованно совместно со всем зданием суда –в суде были голландские печи с изразцами (это был старый деревянный купеческий дом с парадным крыльцом на улицу и даже при колоннах. Но эта парадная при Советах никогда не открывалась, почему-то все лезли со двора на крыльцо для прислуги и далее в покои), для чего существовал специальный истопник, он же конюх (и таки-да! – у нас во дворе жила настоящая лошадь), он же «жнец и на дуде игрец» – на все руки мастер, эдакий дядя Митяй, но о нём как-нибудь в другой раз. Но дрова из сарая и из полениц отец с бабкой таскали домой сами, уголь, кстати, тоже – без угля дров не напасешься. Меня же по малолетству лет до 8-9 к общественно полезному труду не привлекали, зато потом на мне отыгрались по полной.
Воду из колонки тоже таскали сами – по два ведра, которые стояли в холодной прихожей и зимой вечно обмерзали. Стирка была частая – в корыте. Вместо стиральной машины была доска «Амурские волны» – гофрированный цинковый лист в деревянной рамке – об него надо было тереть намыленное бельё. После такой стирки белье (и «черньё» тоже) надо было еще обязательно полоскать, что в моем детстве делалось в специальных мыльнях-купальнях с проточной водой, обустроенных на ручьях или на родниках. Особенно люто приходилось зимой – я сам не пробовал, но догадывался, какой это «кайф» в ледяной-то воде! Но никто не стонал, другой жизни мы не ведали: мероприятие веками отработанное и, в общем-то всем привычное и обыденное. Хотя сегодня, конечно, это полоскание в ледяной воде (да еще с обязательным битьём специальным валиком по жгуту из белья) выглядит дико.
С освещением (имеется в виду электричество) тоже было не все гладко. Если у отца в комнате под потолком висел шикарный абажур с обязательной бахромой, то у нас с бабкой на кухне почему-то была просто лампочка (ну очень часто перегоравшая) в традиционном капюшоне из газеты вместо плафона. Так тогда у многих было: то ли плафонов в продаже никаких не было, то ли денег на них жалели… С газетой было попроще, но она, правда, частенько начинала тлеть, а то и гореть, но это уже мелочь, лишь бы свет был. Но вот как раз электричества частенько и не бывало: свет пропадал на часы, а то и на всю ночь. Я так понимаю, сети были ненадежные и провода гнилые – они вечно рвались от снега и льда, да и просто от ветра.
Сидели тогда при свечах или с керосиновой лампой (а я еще не говорил – телевизоров не было тогда вообще ни у кого, первые появились году в 65-66-м). Красота: полумрак, за окном вьюга, в печи потрескивают поленья, а моя престарелая бонна-донна Маргарита Михална рассказывает мне сказки.
Я разве о ней еще не упоминал?! – Боже! – да весь этот рассказ посвящен именно ей и навеян воспоминаниями об этой загадочной, но доброй старухе из далекого дореволюционного прошлого моей многострадальной Родины.
Читателю, наверное, понятно, что бабуля моя – Мария Васильевна – народный судья и член КПСС-ВКП(б) с довоенным стажем, сталинистка до мозга костей обязана была быть по определению лютой атеисткой. А вот хренушки! Да, икон и священных книг у нас не было. Но в душе моей любимой бабки коммунистки-краснокосыночной комсомолки 20-х годов все равно таился тысячелетний православный нравственный закон, поневоле вбитый в её сознание десятками поколений богобоязненных предков. От него избавляются только конченые негодяи, особо расплодившиеся в последнее время, но мы не о них.
Городок наш, между прочим, известен был на Руси до октябрьского переворота как один из центров православия, таковым он остается и поныне. Но на ту большевистскую пору из двух десятков церквей и трех монастырей в городе действовала только одна, а в известном теперь на всю страну мужском монастыре тогда одновременно располагались: консервный завод, центральная больница с моргом, райпищекомбинат, детский дом №3, несколько неведомых контор и даже пара-тройка жилых двухэтажных домов.
Вокруг единственной на район действующей церкви (типовой постройки середины XIX века) толпилось, в том числе, множество юродивых, нищих, убогих непонятного происхождения, а главное, мест проживания и источников пропитания. Власти смотрели сквозь пальцы на это «рваньё», а местные церковники тогда не ездили на «Поршах», а как могли поддерживали на плаву эту братию собственными трудами и подаяниями – за что их тогда и уважали. Ведь известно, где юродивый – там и Боженька! Среди этой толпы мнимых и реальных нищих попадались личности действительно неординарные, выброшенные судьбой и Советской властью на обочину социализма без пенсиона и места жительства. Такова была и наша Маргарита Михална.
Уж не знаю, как эту довольно вычурную старорежимную старуху зацепила моя Мария Васильна – большевичка и боец добровольческого батальона по обороне Воронежа от немцев в 1942-м, она же строжайший блюститель Уголовно-Процессуального кодекса, но это дореволюционное «привидение» стало появляться у нас все чаще. Марь Васильна, несмотря на суровую, даже можно сказать, неженскую наружность, в душе оказалась мягче воска (по себе знаю: я, как любимый внук мог из нее веревки вить) и легко откликалась на чужую человеческую беду. Оставаясь при этом судьёй, так сказать, «карающим мечом правосудия» – вот такие парадоксы выкидывает порой жизнь.
Маргарите Михайловне было уже за 80, то есть из гимназии она вышла еще в 19-м веке. Но в этой старухе была та самая утерянная нами горделивая стать, при которой невольно хотелось стать во фрунт и взять под козырёк. На голове она носила какую-то нелепую гимназическую шапочку, похоже, из давно облезшего обезьяннего меха (как мне тогда казалось), на плечах всегда красовалась белая кружевная пелерина-мантилья, под ней черный салоп, на ногах – традиционные для того времени боты. Она появлялась у нас вечерами эдаким видением из параллельного мира, из какого-то своего пространства, вся такая внешне строгая и правильная, но на самом деле совсем не страшная, а какая-то мягкая и лучистая.
Бабка моя, разумеется, подкармливала гостью, но деликатно и не назойливо, предлагая отужинать с нами (хотя мы все уже давно отужинали) – чтобы она не стеснялась. Иногда предлагала что-то из одежды, но не помню, чтоб Маргарита это брала. Потом они бесконечно долго пили чай и вели свои взрослые беседы. Я всегда сидел рядом с ними за нашим единственным круглым столом, покрытым жаккардовой скатертью с оленями и с бахромой по краям, сидел и слушал, раскрыв рот. Они говорили часто о вещах, мне, младенцу, неведомых, как инопланетные существа – о каких-то святых угодниках, о великомучениках, о несправедливости мироустройства, о бренности всего сущего…
Вру, конечно, это мне сейчас кажется, что об этом, а может, так и было. На самом деле они беседовали о более приземленных вещах: о старине, о том, как было и как оно стало… О религии, само собой – это последнее, что в жизни Маргариты Михалны оставалось. Моя суровая бабка, днем лепившая по 5 лет «строгача» за мелкую кражу в ларьке, получала, как бы, отпущение грехов от этой внеземной и вроде как никчёмной старухи, но у которой была неконтролируемая властями связь с вечностью, с космосом… Может, бабка моя хотела через эту Маргариту вымолить прощение у неведомых всемогущих сил за жестокость к ближнему, хоть и оступившемуся, к чему её обязывал Уголовный кодекс. В котором напрочь отсутствовали категории сострадания, сочувствия, сопереживания (вообще, приставка «со-» в русском языке самая многогранная, без неё наш язык был бы опустошенным). Эта старуха была для моей Марь Васильны как бы духовником и исповедником, который поймет и простит все прегрешения вольные и невольные.
Как и когда эту Маргариту Михайловну выбросили революционные волны-штормы на наш тихий берег не ведаю, но она прошлась своим мягоньким «оселедцем» по бабкиной душе, да и по моей тоже. Эта старорежимная графиня (ладно, просто дворянка) тоже души во мне, избалованном барчуке, не чаяла, таскала мне конфеты (в основном, дешевые монпансье в жестяных баночках) и учила меня житейскому уму-разуму (и бабку мою заодно).
Просто элементарным бытовым вещам: например, что нельзя сморкаться в скатерть (это шутка, я не сморкался в скатерть) и делать прочие мелкие, но мерзкие поступки; она говорила, что это стыдно, причем так, что второй раз повторять было не нужно. Например, что слизывать варенье с ножа – это, оказывается, неприлично и воспитанные мальчики так поступать не могут. Что надо при встрече говорить: «Здравствуйте», «Добрый день» и так далее… Она приносила неведомо откуда (из церкви, наверное, где ее хорошо знали и доверяли) толстенные старинные книги, еще с «ятями» и не церковные, а, например, «Сибирочка» какой-то неизвестной никому в СССР, но популярной в той, старой России писательницы Лидии Чарской. И мы все вместе рыдали над злоключениями девочки-сиротки в загадочной Сибири.
