Анаит Григорян
Смерть знает твое имя
Женщины не были ни ограблены, ни изнасилованы, и при этом все они были лишены жизни предположительно неким старинным оружием – кинжалом ёрои-доси. Затем их тела были расчленены, а отделенные части вновь связаны друг с другом при помощи веревки. Ни мотивов, ни того, каким образом «убийца-демон» выбирал своих жертв и как знакомился с ними, никаких свидетелей – намеков на это в статьях, разумеется, не было. Однако Александр знал кое-что еще, чего точно не знала полиция: в этой истории был каким-то образом замешан бармен, рассказывающий городские легенды. Возможно, японские обыватели, читавшие статью в «Асахи симбун», могли решить, что это изобретательная выдумка корреспондента, которому хотелось дополнительно приукрасить репортаж о жутком преступлении. Можно было подумать, что «убийца-демон из Итабаси» – герой популярной манги или анимэ.
Между двумя современными зданиями притулилось старинное синтоистское святилище, – по-видимому, перенесенное сюда когда-то со своего изначального места после землетрясения. Перед входом были установлены новенькие красные тории и сидела пара позеленевших от времени каменных фигурок комаину[43]. Надпись на табличке гласила: «Храм Такаяма Инари, Синагава»[44]. Александр поднялся по невысокой каменной лестнице, чтобы символически омыть руки и ополоснуть рот в красивом тэмидзуя с гербом-моном томоэ[45], похожем на три вписанные в круг запятые – когда-то он видел такой же в храме Хатимана в Нагоя и запомнил его название. Вокруг тэмидзуя росли кустики священного растения сакаки[46] – его плотные темно-зеленые листья поблескивали от осевшей на них влаги. Массивные деревянные столбы, поддерживавшие навес, были украшены резными цветами и листьями пионов, а вода лилась в резервуар из открытой пасти фигурки китайского морского дракона с длинными завитыми усами и рогами, напоминающими оленьи.
Александр взял бамбуковый ковш и долго лил из него воду сначала на левую, а затем на правую руку, пока пальцы не окоченели и он почти не перестал их чувствовать.
«Что должна ощущать женщина, когда на нее смотрит убийца? Да и отличается ли его взгляд от взгляда случайного прохожего? Почему эти женщины доверились своему убийце и пошли за ним?»
В ногу ему что-то мягко ткнулось. Опустив глаза, он увидел рыжего котенка с коротким хвостом, который настойчиво терся о его штанину. Заметив, что на него обратили внимание, котенок посмотрел на пакет из комбини и требовательно мяукнул. Александр сделал вид, что не понял намека. Котенок мяукнул еще раз, выдохнув облачко пара, и потеребил лапкой его штанину. Вздохнув, Александр вытащил из пакета кацу-сандо, убрал белый хлеб и листья салата, счистил, как мог, панировку и отдал котенку кусок свинины – как сообщала надпись на упаковке, «вкусный, сочный, рекомендованный шеф-поваром для начала вашего прекрасного дня». Котенок, урча, оттащил его в сторону и принялся жадно уплетать.
– Ну, и как тебя зовут? – укоризненно спросил Александр, доставая из пакета бисквитный рулет и банку латте.
Его взгляд упал на белую мисочку, стоявшую прямо на деревянном настиле рядом с сайсэнбако – ящиком для сбора пожертвований. На мисочке было выведено хираганой слово «Кицунэ». Так, значит, котенка звали Кицунэ, «лис», – по-видимому, из-за окраски, напоминавшей цвет лисьей шерсти. Или потому, что это был храм Инари, а помощниками богини считаются лисы. Александр коротко усмехнулся. Котенок вздрогнул от неожиданности и обернулся, прижав уши.
– Да ешь, ешь, я не собираюсь у тебя ничего отнимать. – Он откусил от бисквитного рулета и поморщился от его приторной сладости.
Котенок еще некоторое время пристально смотрел на него злыми янтарно-желтыми глазами, потом отвернулся и вновь принялся за отнятый у Александра завтрак.
Проглотив кусок бисквитного рулета и запив его почти таким же сладким латте, Александр поднялся по каменным ступеням к святилищу, поклонился, бросил несколько монеток в сайсэнбако, дернул за веревку, заставив круглый храмовый колокол издать громкий дребезжащий звук, вновь дважды поклонился, дважды хлопнул в ладоши, молитвенно сложил руки и, зажмурив глаза, прочитал про себя короткую молитву, обращенную к богине Инари – единственному божеству, в которое, по шутливому замечанию его начальника из Банка Нагоя господина Канагавы, верили банковские работники.
С неба посыпался мелкий снег: его кристаллы кружились в воздухе, похожие на невесомую блестящую пудру.
Юи
Когда она сломала каблук, ей следовало сразу же вернуться домой. Смехотворно было надеяться, что собеседование пройдет удачно: если день не задался с самого утра, не стоит и мечтать, что дальше он пойдет как по маслу. Говорят же, что день – это маленькая судьба. Если уж судьба несчастливая, нужно смириться и дождаться следующего утра. К тому же, едва выйдя из дома, она увидела на газоне мертвого воробья – тот лежал на земле у самого края каменного бордюра. Если не приглядываться, можно было и не заметить. Мама учила ее в таких случаях несколько раз провести ладонями по плечам, будто стряхиваешь невидимые соринки, – чтобы дух умершего не увязался за тобой, но она слишком спешила, чтобы это сделать. Теперь маленькая растрепанная птичка со свернутой шеей и зажмуренными глазами неотступно преследовала ее в мыслях. Должно быть, он с размаху ударился в стекло или о высоковольтный провод. Бедный маленький воробышек.
Юи попыталась пошевелить руками, но ее руки были заведены за спину, а запястья связаны веревкой – не слишком туго, но достаточно для того, чтобы сильно ограничить движения. Он явно делал это не впервые и достиг в своем мастерстве совершенства. Колючие ворсинки, торчавшие из веревки, противно царапали кожу, и рукам было жарко – почему-то именно это беспокоило ее сейчас больше всего. Неужели она сама позволила ему это с собой сделать? Юи жалобно застонала, попыталась сглотнуть слюну, заполнившую рот, но вместо этого надсадно закашлялась и едва не задохнулась. Он засунул ей в рот платок и тоже обвязал веревкой – как будто она уже была покойницей с подвязанной нижней челюстью. Волосы на затылке, наверное, превратились в сплошной колтун – придется теперь состригать. Совсем недавно, готовясь к собеседованию, она побывала в парикмахерской. Как жаль… О чем она только думает? Юи изо всех сил зажмурилась, чтобы не разрыдаться.
«Вот и пришел твой черед встретиться с Буддой[47], Юи Курихара».
По крайней мере, он не насмехался над ней, и эти прощальные слова были произнесены им серьезно, даже торжественно. А ведь она обратилась к нему за помощью – в такой важный день… заранее сказала ему, когда закончится собеседование, чтобы он ее встретил.
Слезы все-таки потекли из ее глаз крупными, обжигающими кожу каплями. Вокруг царила темнота, было прохладно и ощущался густой аромат сожженных благовоний, перебивавший затхлый запах сырости, плесени и чего-то еще – Юи не могла сказать точно, что именно это был за запах, но он вызывал у нее подкатывавшую к горлу тошноту. Она смутно догадывалась, что это могло быть, но не допускала, чтобы эта мысль оформилась в голове, чтобы не потерять сознание, и благодарила судьбу за то, что из-за отсутствия яркого света очертания окружающих предметов были не слишком определенными, так что можно было твердить про себя, что в нескольких метрах от нее лежат просто мешки с мусором. Она сидела на полу, привязанная к четырехгранной деревянной опоре, угол которой врезáлся ей в спину. Ноги у нее тоже были связаны и согнуты в коленях, как если бы она сидела в позе сэйдза[48], но она их почти не чувствовала, – видимо, затекли и онемели от холода.
Он запер ее в той пристройке, которую она приняла за домашнее святилище. Она еще удивилась, впервые увидев ее: нечасто встретишь настоящее святилище во дворе частного дома – пусть даже такого старого на вид и построенного в традиционном японском стиле, с черепичной крышей, местами поросшей мхом. К тому же такое большое – настоящий синтоистский храм. В ответ он рассмеялся и сказал, что, когда родители умерли, он решил переделать хозяйственную пристройку, превратив ее в домашнее святилище. «Необычно, ведь правда? Хочешь посмотреть?» Он сказал это так беззаботно – но Юи отчего-то стало страшно, и она отказалась. Может быть, она почувствовала слабый, удушающий запах, исходивший от строения? Или виной всему была большая криптомерия, росшая прямо перед ним и даже в светлое время дня отбрасывавшая на него густую тень?..
Дом окружал когда-то прекрасный, теперь же запущенный сад с сильно разросшимися деревьями и извилистыми дорожками из плоских камней тоби-иси[49], между которыми пробивалась первая весенняя трава, которую никто не подстригал. У самого входа стоял большой, покрытый пятнами лишайника каменный цукубаи[50] с мерно постукивавшей бамбуковой трубкой и четырьмя иероглифами「吾唯足知」, представляющими собой сокращенную запись выражения «варэ тада тару кото о сиру» – «я довольствуюсь тем, что имею»[51], возле которого рос клен момидзи и виднелись среди травы цветущие нарциссы.
Она сосредоточилась, пытаясь услышать постукивание трубки о край цукубаи, и спустя некоторое время ей удалось его различить, но звук был таким слабым, как если бы доносился из мира призраков. Ей представилось, что сейчас из погруженных в густую тень зарослей сада выйдут Китаро и его друзья и освободят ее[52].
«Ты встретишься с Буддой, Юи Курихара. Еще утром у тебя была мечта, а к вечеру тебя не станет. Так уж устроена человеческая жизнь. Ты думаешь, что еще слишком молода, чтобы умереть, но такова твоя судьба: сакура цветет всего шесть дней, а на седьмой день ее лепестки опадают, не увядая. Судьба так жестока, но в этой жестокости заключена красота. Представь себе бледно-розовые лепестки сакуры, на которых дрожат серебристые капли воды. Это ведь так красиво».
На улице было еще холодно, иногда по утрам шел мелкий, колючий снег, устилавший землю хрупкой белой пеленой, похожей на рисовую бумагу. Весна в этом году будет поздней. Когда Юи была совсем маленькой, она однажды заблудилась на станции Синдзюку. Мама оставила ее подождать возле туалета, но там, видимо, была очередь, и Юи – обычно всегда такая послушная – не выдержала и отправилась посмотреть бижутерию в магазинчике неподалеку. У магазинчика, как это часто бывает на крупных узловых станциях, имелось два выхода, ведущих в параллельные коридоры. Увлекшись рассматриванием брошек и заколок со стеклянными кристаллами, посыпанными блестящей пудрой перьями и искусственным жемчугом, она не заметила, как прошла магазинчик насквозь и оказалась в другом коридоре – а когда поняла это, уже не представляла, как ей вернуться обратно. Мама никогда не ругала Юи – в смысле, не ругала ее так, как родители обычно ругают детей, и уж тем более никогда не шлепала. Вместо этого всякий раз, когда дочь бывала виновата, она некоторое время молчала, глядя на Юи пристальным страдальческим взглядом, словно та причинила ей невыносимую боль, а затем начинала долгую нотацию, в которой припоминала каждый самый ничтожный раз, когда Юи ее расстраивала. Кончалось все обычно тем, что из дочери, которая так дурно поступает со своей матерью, уж точно ничего хорошего не выйдет ни в семейной жизни, ни по части карьеры, потому что ни один пристойный мужчина и тем более начальник не станет терпеть пренебрежительное отношение. В такие моменты Юи хотелось зажмуриться, упасть перед матерью на колени и умолять, чтобы та ударила ее, но она знала, что это приведет лишь к новой нотации. Когда мама говорила, она употребляла только самые вежливые обороты речи, на ее губах всегда сохранялась полуулыбка, а голос был тихим и мягким, и со стороны, наверное, можно было подумать, что она просто что-то объясняет дочери, но слова, которые она произносила, складывались совсем не в то, о чем можно говорить с улыбкой. Каждое ее слово было похоже на крохотную булавку, вонзавшуюся прямо в сердце.
Юи огляделась и пошла по коридору, который показался ей знакомым, в надежде вернуться к магазинчику с украшениями. Ее обгоняли люди, спешившие по своим делам, люди шли ей навстречу, не замечая ее; с расположенных на нижних и верхних уровнях станции платформ доносился низкий грохот отправлявшихся и прибывавших на Синдзюку поездов. Юи попыталась разобрать надписи на указателях, но тогда она еще не умела читать ни кандзи, ни хирагану, поэтому ей были доступны лишь написанные катаканой слова «линия», «эскалатор», «экспресс», «камера хранения»… В глазах у нее рябило от цветных прямоугольников, обозначавших разные линии, и указывавших во все стороны, вверх и вниз стрелок. На электронных табло сменялись названия направлений, номера платформ и время отбытия и прибытия поездов. Из-за слез, навернувшихся на глаза, надписи и витрины многочисленных магазинов – книжных, где продавались в основном развлекательные книги в дорогу, аптек с большими зелеными крестами, пекарен, от которых шел теплый аромат сдобы, – в другое время Юи обязательно остановилась бы возле первой попавшейся и принялась упрашивать маму купить булочку с заварным кремом или сладкий рулетик с корицей… все это расплывалось, превращаясь в невнятную мешанину бесформенных пятен. Мама, наверное, уже ее хватилась. Юи всхлипнула и вытерла слезы ладонью. Можно было найти полицейского и попросить его о помощи, но ей было стыдно признаться, что мама оставила ее подождать возле туалета, а она не дождалась и пошла рассматривать украшения. Может быть, просто сказать ему, что она случайно отпустила мамину руку и потерялась в толпе?
Юи остановилась возле большой квадратной колонны со светящимися рекламными экранами с каждой стороны и повертела головой. Полицейского поблизости не было. Наверное, он дежурил на платформе. Увидев ближайший выход на платформу номер четыре линии Сайкёсэн, она поднялась наверх. Холодное дуновение ветра освежило ее горевшее от волнения лицо. Недавно уехал поезд, и наверху было совсем немного людей. С неба сыпал мелкий снег, ветер задувал его под навес платформы, и пассажиры, стоявшие у края, морщились и отступали подальше от желтых ограничительных линий. Одна женщина в полусапожках на высоком каблуке, в расстегнутом пальто краснокирпичного цвета, из-под которого виднелся подол ярко-синего платья, стояла неподвижно, слегка наклонив голову, словно пребывая в глубокой задумчивости. На ее гладких волосах, собранных в хвост, и короткой челке поблескивали снежинки. Юи прошлась вдоль платформы: ни полицейского, ни дежурного, как назло, нигде видно не было. Они жили в Кавасаки, а мама работала в самом центре Токио, в юридической консультации на станции Итигая. Оставить Юи было не с кем, а в государственный детский сад хоикуэн[53], работавший с восьми утра до шести вечера, ее записать не удалось – в тот год мест в нем просто не оказалось. К счастью, начальник мамы пошел ей навстречу и разрешил приводить Юи с собой на работу: тихая девочка, сидевшая в углу за столом и рисовавшая цветными карандашами в блокноте, никому не мешала. Своих детей у начальника не было, и он часто покупал для Юи всякие сласти, карандаши, фломастеры, раскраски и прочее в таком роде, так что ее уголок издали напоминал клумбу со множеством мелких цветов.
Путь из Кавасаки до офиса в Итигая обычно занимал больше часа, и на пересадочной станции Синдзюку мама всегда старалась успеть забежать в туалет – у нее со времен учебы в университете были небольшие проблемы с мочевым пузырем: ранней весной съездила с группой студентов в Сиракава-го[54], простыла и заработала цистит. Тот магазин с бижутерией, мимо которого они частенько проходили, Юи приметила уже давно и не раз порывалась в него заглянуть, но мама всякий раз слишком спешила, так что посмотреть на все эти сияющие драгоценности, казавшиеся Юи украшениями сказочной принцессы, никак не удавалось.
Она подошла к краю платформы и запрокинула голову. Крошечные прозрачные снежинки падали ей на лоб и щеки и превращались в холодные капли. Юи зажмурилась. Мама, наверное, уже просто в ярости. Понять, что она сердилась, могли только те, кто хорошо ее знал, – настолько безупречно она владела собой. Когда Юи выросла, она пришла к выводу, что папа, наверное, ушел от них именно по причине прекрасного маминого самообладания. Она плохо помнила его лицо, но в голове у нее до сих пор звучал его голос, читавший ей сказку Кумико Моити[55] о том, как в лесную прачечную к барсуку пришла девочка с лейкой и попросила ее хорошенько вычистить, а когда барсук отдал ей чистую лейку, оказалось, что девочка была духом дождя, который живет на небе.
Снежинки оседали на ее веках, таяли и холодом стекали по вискам. У папы был приятный, немного хриплый голос – оттого, что он много курил и по пятницам любил пропустить пару бокалов пива в баре с коллегами. Он и мама были совершенно разными людьми. Как странно, что Юи вообще появилась на свет.
– Дзё-тян[56], что ты здесь делаешь? Ты потерялась? – В голосе женщины полностью отсутствовала обычная для взрослых заискивающе-покровительственная интонация, с которой обычно обращаются к детям.
Юи открыла глаза. Перед ней стояла сотрудница станции в форменной одежде, с прямоугольным бейджем на лацкане пиджака. Юи не могла прочитать ее имя, но один из иероглифов показался ей похожим на каменный фонарь торо из буддийского храма. На шее у нее был бело-синий платок, завязанный в красивый пышный бант. Будучи маленьким ребенком, Юи привыкла к тому, что, разговаривая с ней, посторонние взрослые – особенно женщины – ласково улыбаются, но сотрудница станции не улыбалась. Напротив, выражение ее лица, обрамленного коротко подстриженными черными волосами, было строгим: тонкие губы маленького рта плотно сжаты, а приподнятые, как у маски театра Но, брови нахмурены, как будто она на что-то сердилась. Она смотрела на Юи пристальным внимательным взглядом, словно пытаясь прочитать ее мысли. Ее глаза показались Юи совершенно черными, как два колодца с ледяной водой. И такими же безнадежными.
– Ты потерялась, дзё-тян? – повторила сотрудница станции. – Где твои родители?
– Моя мама… – пролепетала Юи и вдруг неожиданно для самой себя призналась: – Мама пошла в туалет и сказала мне ее подождать. Но я… – Тут она осеклась.
Женщина, слегка склонив набок голову, еще мгновение посверлила ее взглядом, затем приподняла левую руку и посмотрела на наручные часы с тонким синим ремешком. Голос диспетчера по громкой связи сообщил, что поезд в сторону станции Омия отправится через восемь минут.
– Идем. – Она протянула Юи руку, и та послушно за нее взялась.
Не говоря больше ни слова, сотрудница станции развернулась и быстро, почти бегом, зашагала по платформе, таща за собой Юи. Ее пальцы крепко сжимали ладонь Юи, больно впиваясь ногтями в кожу, и девочке показалось, что при желании она с легкостью может сломать ей руку, раскрошив кости, как сухое зимнее печенье хигаси. Каблуки женщины звонко щелкали по гладкому покрытию платформы. Подойдя к лестнице, ведущей на нижний уровень, она начала спускаться, дернув Юи так резко, что та едва не упала, но сотрудница станции придержала ее, даже не обернувшись. Сначала Юи подумала, что женщина ведет ее к дежурному, но они миновали «Зеленое окно»[57] с лаконичной эмблемой JR, где продавались билеты на сегодня, и помчались по просторному холлу, ловко избегая столкновений с пассажирами, потом сотрудница станции резко свернула в раскрытые двери книжного магазина, провела Юи вдоль стеллажей, и они оказались в параллельном коридоре. Почти сразу же Юи увидела идущую им навстречу маму. Пальцы сотрудницы станции тотчас разжались, и, прежде чем Юи успела что-нибудь сказать, она уже отвернулась и удалялась в противоположную сторону, видимо спеша поскорее вернуться к своим рабочим обязанностям. Несмотря на царивший вокруг шум, Юи показалось, что она слышит резкое щелканье ее каблуков по кафельному полу.
– Юи-тян! – выдохнула мама, тоже заметив дочку.
Юи внутренне сжалась, приготовившись к выговору, но мама почему-то не спешила ничего ей говорить – вместо этого она с тревогой смотрела в том направлении, где скрылась сотрудница станции. Затем она проговорила только: «Пойдем, Юи-тян, иначе мама опоздает на работу», и они направились на пятую платформу, чтобы ехать в Итигая. Спустя несколько минут раздалось объявление, что поезд в сторону станции Омия линии Сайкёсэн задерживается в связи с тем, что на путях произошел несчастный случай, и пассажиров просят перейти на поезда линии Такасаки и Кэйхин-Тохоку. Мимо Юи и ее мамы пробежал запыхавшийся сотрудник станции в синей форменной фуражке.
– Наверное, опять кто-то на пути бросился, – пробормотала мама.
Юи в мельчайших подробностях помнила все, что произошло в тот день, хотя тогда она даже в школу еще не ходила. Можно сказать, это было самое яркое воспоминание ее детства. Много лет спустя ей удалось отыскать в старых новостях упоминание о произошедшем несчастном случае: молодая женщина, домохозяйка, бросилась под поезд с платформы номер четыре на станции Синдзюку. В интернете нашлась короткая заметка из «Ёмиури симбун»: на черно-белой фотографии были запечатлены несколько сотрудников станции, среди них – и та самая девушка, которая помогла Юи. Она смотрела с фотографии тем же неподвижным внимательным взглядом, и ее глаза казались двумя глубокими заброшенными колодцами. Юи почувствовала, как под этим взглядом из прошлого ее сердце начинает биться чаще. На светлом бейдже можно было разглядеть иероглиф, показавшийся ей похожим на буддийский храмовый фонарь торо —「凛」– Рин, «жестокий холод». Иероглифы фамилии терялись в тени, отбрасываемой лацканом форменного пиджака.
Юи всхлипнула и попыталась изменить положение тела, чтобы стало хоть немного удобнее, но стягивавшая лодыжки и запястья веревка не позволяла этого сделать. Наверное, сейчас она была похожа на Окику-муси – гусеницу, в которую воплотился дух связанной и утопленной в колодце девушки-служанки. Неужели он действительно собирается убить ее? Раньше ей почему-то казалось, что подобное может произойти только в фильмах, которые любил смотреть ее бывший парень. Невозможно поверить, что еще утром у нее была мечта, а уже к вечеру ее не станет. С того самого дня Юи хотела работать служащей на станции Синдзюку, – конечно, скромная мечта, что ни говори. Ее сверстницы мечтали стать кто актрисой, кто знаменитой мангакой[58], были мечты и попроще, вроде врачей и преподавателей. Одна девочка мечтала стать полицейской, как ее отец, – ей-то Юи и рассказала о своих планах на будущее.
– Станционной служащей? – удивилась будущая офицер полиции. – Это же скука смертная. Каждый день объяснять пассажирам, как пользоваться билетным автоматом, и сообщать о найденных забытых вещах…
– Зато можно приносить людям пользу, – возразила Юи. – Разве это не самое главное?
Одноклассница задумалась. Затем, слегка наклонившись вперед, медленно произнесла:
– Ну, если так подумать… то эта работа чем-то похожа на работу полицейского.
– Разве?
– Полиции ведь тоже приходится иметь дело со всякими вещами вроде тех, которые люди забывают в метро. Среди них и всякие гадости попадаются. Папа рассказывал, что как-то раз на станции Гиндза нашли мужскую сумку, сделали объявление, но за пропажей так никто и не явился. Спустя несколько дней сумку передали в полицию, а там внутри оказалась дорогая женская юката[59], вся в пятнах крови, и длинные деревянные палочки сайбаси[60], тоже перепачканные запекшейся кровью.
– Так это было… ох, ну ничего себе…
Юи с горечью призналась себе, что в тот раз она не испытала особенного волнения – ей показалось, что подруга рассказывает всего лишь тоси дэнсэцу, одну из страшных токийских историй, не имеющую никакого отношения к реальной жизни.
– Да, именно, – подруга-полицейская с энтузиазмом кивнула, – это было убийство. Повар, работавший в одном из дорогих ресторанов в квартале Гиндза, убил свою жену во время ссоры, заподозрив ее в измене. Удар был такой силы, что палочки вонзились прямо в сердце и женщина умерла мгновенно. Должно быть, он решил, что поезд увезет улики подальше от места преступления, но сумку нашли почти сразу же, а его вычислили по камерам наблюдения. И о чем только люди думают…
– Да уж…
– Папа называет таких «любителями». Говорит, человек так теряется после убийства, что совсем ничего не соображает и совершает ошибки одну за другой. Таких преступников всегда с легкостью ловит полиция.
– Но ведь есть и другие, – возразила Юи.
– Верно, – подруга кивнула и, помолчав немного, добавила: – Есть те, кто планируют убийство заранее и тщательно продумывают, что они будут делать дальше. Таких преступников можно назвать «профессионалами», они никогда не убивают случайно и не теряют голову. Такие по-настоящему безжалостны.
– Вот как…
– Да, именно.
Они сидели друг напротив друга за столиком в кафе неподалеку от школы. Подруга-полицейская рассеянно ковыряла пластиковой вилкой пышные панкейки, политые кленовым сиропом. Над двумя чашками сладкого капучино вились едва различимые усики пара. Через большое окно в помещение лился яркий солнечный свет. На улице было тихо, только в аккуратно подстриженной траве вдоль дороги стрекотали неугомонные насекомые. Прохожие не торопясь двигались по тротуару, несколько человек стояли на остановке автобуса. Женщина в легком платье и босоножках, державшая в руке пакет из магазина «Кинокуния», прижимала к уху серебристый сотовый телефон, улыбаясь чему-то, что говорил ей собеседник. Казалось, в том мире за окном просто не могло произойти ничего подобного.
– А тот мужчина… жена правда ему изменяла?
– Кто знает. – Подруга Юи пожала плечами. – У меня был парень, который ревновал меня ко всем моим друзьям, хотя причины никакой не было. Даже ударил меня однажды. – Она подняла руку и легонько прикоснулась указательным пальцем к левой щеке. – Так врезал, что в скуле трещина была, а лицо опухло так, будто меня ужалил шершень-убийца. Пришлось пропускать школу. Отстал только после того, как папа с ним поговорил. А так сразу и не скажешь, на вид – тщедушный очкарик. Ревность, знаешь ли, придает сил… представь себе – палочками нанести удар в самое сердце, на такое не каждый якудза способен, а тут – самый обычный человек. Наверное, от ревности у него совсем в голове помутилось, какая разница, изменяла ему жена на самом деле или нет. Папа говорит, что истинная причина преступления скрыта в самой психике преступника, а не во внешних обстоятельствах.
– Вот как…
– Да что ты все только поддакиваешь, Юи-тян! – рассердилась подруга-полицейская. – Ведешь себя так, будто тебя это совсем не касается!
– А разве… – удивилась Юи, – разве меня это касается?
Подруга хмыкнула, но продолжила свой рассказ:
– Папа рассказывал, что однажды повара навестил молодой человек, представившийся постоянным посетителем ресторана, где тот работал. Вообще-то, в полицейской тюрьме[61] навещать его могли только родственники, но они отвернулись от него сразу после произошедшего, и полиция пошла ему навстречу. Все-таки он не был жестоким человеком, просто его ослепили чувства. Он очень жалел о содеянном, плакал с утра до вечера и твердил, что сам не знает, что на него нашло – как будто им овладел злой дух и перед глазами будто красная пелена была. Но после разговора с тем молодым человеком он успокоился.
– Вот как…
– Да прекрати уже!
– Извини. – Юи виновато опустила глаза. – Я просто не понимаю, какое это имеет отношение к работе станционной служащей…
– Ты правда не понимаешь? – Подруга-полицейская обвела взглядом помещение кафе, и Юи машинально повторила ее движение.
Через столик от них сидела еще пара школьниц. Перед одной из девочек лежала раскрытая тетрадь – она склонилась над ней так низко, что длинная, крашенная в рыжий цвет челка полностью скрывала ее лицо, а вторая ей что-то объясняла. Еще в кафе был одинокий юноша в строгом костюме – на вид студент старшего курса или преподаватель, хотя, может статься, просто офисный служащий. Он с задумчивым видом смотрел на подвешенную на стене за кассой меловую доску, на которой разноцветным мелом было написано меню и нарисованы десерты, и вертел в пальцах серебристую ложечку для кофе. Перед ним стояла чашка эспрессо.
Теперь, сидя со связанными руками и ногами в деревянной пристройке одного из домов в частном секторе неподалеку от станции Синдзюку, Юи представляла себе эту сцену так же отчетливо, как если бы она произошла сегодня утром. Ей показалось, что она даже различает слабый кофейный аромат, витающий в воздухе, и видит подсвеченные лучами солнца крошки печенья на столе, отбрасывающие крохотные причудливые тени.
