Ана Ховская
Жизнь в цвете хаки. Анна и Федор
– Не обижайся, что хочешь, только не обижайся…
– Да я что – полежу день-два, ничего… А как жене в глаза будешь смотреть и детям?
Федор махнул рукой, вышел из комнаты, и, проходя мимо Ании, услышал ее тихое:
– Слабая твоя жена – я бы уже убила тебя… Не нарвался ты на меня в тот раз – попомнил бы всю жизнь…
Он понимал все, и соглашался с соседом, с его женой, и думал, как теперь со всем этим жить дальше… Шел через дорогу, чувствуя тяжелый ненавидящий взгляд Ании, закрывающей за ним калитку. Войдя во двор, прошел в кухню, увидел сидевших за столом детей и жену, державшую на коленях младшую Танюшку, остановился на пороге, сказал:
– Все, дети, не бойтесь, ничего не бойтесь… Я никого не трону, будем жить…
Не упомянув имени жены, говоря только с детьми, он присел на свободное место на лавке, налил себе молока, взял хлеба и с опущенными глазами стал жевать.
Анна осторожно встала, вышла из кухни, не окончив еды, дети тихонько вышли следом, осталась только Лена. Она сидела и глядела на отца без страха, но с какой-то не то тоской, не то с горечью как поймешь, что творилось в детской головке.
– Что, дочка, смотришь? Папку не любишь теперь?
– Я вас таким не видела вы злой, плохой человек… Я не то, что не люблю вас я вас боюсь и ненавижу,– дрожащим голосом проронила дочь.
– Ух, какие слова знаешь… Кто ж тебя научил так отцу говорить? Мать, наверно, подговорила?
– Никто меня не учил, я сама знаю… Я уже большая… Я из-за вас в школе подралась, защищала, а оказалось, что все правда: вы точно плохой.
– Вот как? Подралась из-за меня… Я должен вас защищать, а ты меня защищала, молодец,– потрогал ее за косы отец.
Лена дернулась от его руки, встала и хотела выйти из кухни, Федор удержал ее:
– Ты скажи матери, что больше я не трону ее никогда… и вас не трону… Теперь все по-другому будет… Скажешь?
– А сами не скажете? Почему я должна ей говорить? Я ее не била, я только с Вовкой два раза подралась… Вы били, идите и говорите… А я вам не верю,– отстранилась дочь и вышла, оставив его в раздумье за столом.
Вечерело, он вышел во двор управиться с хозяйством и увидел жену, которая, опершись на забор палисадника, стояла и смотрела вдаль. Федор подошел, увидел, что она плакала, не вытирая слез. Он потоптался на месте, тронул ее за плечо, позвал тихо, но она не оглянулась на него, только еще горше зарыдала.
Лена, увидев его возле матери, обошла отца, тронула мать за руку, сказала:
– Мам, пойдемте в дом, там Валя плачет.
– Иди, дочка, успокой малышку, мы сейчас придем,– стараясь как можно мягче, проговорил отец.
– А вы снова драться будете? Я вам не верю и не уйду, пока мама не пойдет,– с вызовом почти закричала дочь.– Вы все время начинаете говорить, а потом деретесь… Я сейчас пацанов позову…
– Аня, ну скажи ты ей: я ничего не сделаю, не трону… Иди в дом – я управлюсь тут сам…
Анна медленно повернулась, глядя на него, с горечью обронила:
– Да ведь тебе веры никакой не осталось… Ты все порушил… Как с тобой рядом быть? Ты меня позоришь, себя позоришь, детей… Им же расти, учиться. А они только и трясутся от страха… Ты думаешь, что так можно спокойно жить?
Она повернулась к дочери, взяла ее за руку, пошла в дом… Федор постоял, начал управляться, делать было нечего. Но как-то надо снова налаживать отношения…
Снова и снова наступая на одни и те же грабли, он и сам не понимал, откуда в нем поднималась звериная ярость, когда, не владея собой, он пускал в ход кулаки…
Позже Ания рассказывала Анне, что ее муж – слабак, не умеет ни разговаривать, ни вести себя прилично, и своим детям отец он никакой.
***
Но время шло… Федор, как заведенный, стал вовремя приходить с работы, успевая помогать с хозяйством, интересовался уроками дочери, наблюдал, как пыхтят мальчишки, овладевая навыками письма, рисуя палочки и закорючки, цифры и кружки, сделал смешные куклы для малышек. Только Анна все больше молчала, настороженно наблюдая за мужем, видимо, всегда была наготове убежать из дома, почти не опасаясь за детей, которые стали тянуться к отцу, кроме Лены. Она же сдружилась с Шуриной дочкой Раей, и один раз пришла к ним домой, когда та предложила подождать в комнате, пока переоденется потеплее, чтобы выйти погулять. Шура же, увидев Лену, закричала:
– Че пришла? Мало мать обобрала деда, все деньги отдал вам, дом за них построили, так теперь и ты сюда заявилась? Че зенки вылупила?
Верочка заступилась за Лену:
– Мам, да дивчина чем виновата?
Лена, ничего не понимая в этих словах, но осознав, что ее мать унижают, непонятно за что, повернулась, вышла и больше никогда не была в их доме. Только с дедом разговаривала, когда приходила по просьбе матери с продуктами, с чистым бельем, унося для стирки замену.
Придя домой, она позвала мать на огород, чтобы никто не слышал их разговора, передала ей услышанное. Анна покачала головой:
– Вот неугомонная, все ей мало… Не обращай внимания, не ходи к ним, не слушай никого.
Тогда Лена улучила момент, спросила у отца:
– Пап, а мы обобрали деда? Он нам все деньги отдал для постройки дома? Это правда? Не вы заработали на дом? Это не наш дом, получается?
Федор не поверил своим ушам:
– Откуда ты это взяла? Мы с матерью сами строили, люди помогали, ты же видела, как саман делали, как стены ставили… Кто тебе это сказал?
– Тетя Шура кричала… Я у них с Раей была…
– Вон оно что: мать нашу ела поедом, теперь до вас добралась… Ну, поганка… Не ходи к ним, не слушай никого… Дед помог нам переехать в дом, посуду купил, из хозяйства кое-что, это правда, но не весь же дом он помог строить… Строились мы долго, не все сразу получалось, много чего не могли купить, денег не хватало, пока заработали… Мама тоже в колхозе работала, со складов что-то брали под трудодни… Да мало ли… Не слушай эту тетку: она такая стерва всегда была… Я давно ее знаю… И нашу мать обижала часто… Ты ее спроси об этом, она расскажет, если захочет… Да рано тебе об этом знать…Подрастешь – поймешь, что к чему…
Лена подружилась с Алиной, дочкой Насти. Аля потихоньку взяла книгу матери «Акушерство и гинекология», показывала сестре картинки. Вдвоем рассматривали и удивлялись тому, что мама, оказывается, все знала и лучше всех приезжих врачей разбиралась в медицине. Конечно, это им так казалось тогда: Настя же не училась нигде – все самоучкой. Лена подумала, что ее тетушка – самая умная. Так и было: люди ценили ее за все заботы о жителях поселка.
***
Позже, вопреки желанию, Анна родила еще девочку, Светлану, а через два года и мальчика, Владимира. Последнего сына она родила уже в районном роддоме. После Владимира, забеременев, она, побывав на операции, больше уже не рожала. Анне выдали еще медали «Материнская слава». В доме воцарился мир.
Так же внезапно умер отец Анны, Филипп Федорович, незадолго до ухода оставив Сергею немного денег на новый дом для переезда, наказав продать усадьбу. Шура бесилась, но сделать ничего не могла, так они и уехали на «железку», как говорил Сергей.
Дети росли, учились, всякое бывало: ссорились и мирились, смеялись и плакали, помогали в хозяйстве, уже выполняя нехитрые поручения. Часто собирали во дворе соседей, чтобы показать на импровизированной сцене концерт, который сами придумывали. Развлекались разными играми.
Помнится Анне случай, когда вернулась с работы и не нашла Степана. Стали искать, прошли по соседским дворам, по одноклассникам и не смогли найти. Ближе к полуночи собрались в кухне, обговаривая все варианты. Федор в сердцах вышел в сени, распахнув дверь так, что она уперлась во что-то. Раздался плач: это был Степан. Оказалось, что детвора днем играла в прятки, он спрятался в сенях за дверью, надев на себя мешок. Пока ждал, что его «застукают», согрелся и уснул. Когда его прижало дверью, от боли, от страха (темно – в мешке же был), заплакал. И смешно было, и ругались, но все шумно радовались.
Но однажды Федор жестоко избил Степу за то, что тот тайком залез в сундук и вынес из дома отцовский орден. Он так и не признался, куда его дел. Анна зверем кинулась на Федора, отбила мальчика, тот вывернулся и убежал на ночь глядя из дома. Федор долго не мог успокоиться, напился пьян, улегся, ругаясь на чем свет стоит. Анна с Леной пошли искать Степана, долго ходили по поселку, спрашивая у одноклассников, не у них ли. Кто-то сказал, что видели его возле фундамента нового клуба.
На улице был мороз, мать с дочерью хорошо промерзли, пока дошли до будущего клуба. Кричали, звали мальчика, а он, набегавшись днем, намочив ноги, так что портянки, которыми вместо носков обматывали ноги при выходе на улицу, примерзли к сапогам, не сразу отозвался, только заскулил, как щенок. То ли боялся, что отец рядом, то ли задремал в темноте в дальнем закутке высокого фундамента, но вышел, плача и дрожа от холода в тонкой фуфаечке. Анна схватила его за руку:
– Господи, боже ты мой, что ж ты делаешь?! Ты ж так пропадешь! Пойдем домой быстрее, надо погреть ноги…
Дома стала раздевать, снимать сапоги, а портянки не отдираются от них. Анна заплакала, растирая его ноги руками, Степа плакал от боли, но не вырывался. Она посадила мальчика на скамеечку, налила в тазик воды, заставила опустить туда ноги, подливая погорячее, держала его за плечи, чтобы потерпел.
Федор спал и не слышал ничего. Мать закутала сына в одеяло, положила на постель, накрыла еще одеялом, уложила Лену, и прилегла рядом, стараясь добиться, чтобы ребенок пропотел. Но с тех пор у Степы развилась почечная болезнь: чуть застудится, сразу схватывало в пояснице.
Федор, проснувшись поутру, не сразу вспомнил вчерашнее событие: с похмелья болела голова, даже завтракать не стал – ушел на работу. Степан отлежался. Синяки сошли, в школе посчитали, что мальчик подрался с кем-то из ровесников, а он молчал, как партизан, затаив обиду на отца. Анна поняла еще раз, что Федор становится неуправляемым, но выхода не видела, старалась беречь детей от его неоправданного гнева, необъяснимых вспышек ярости.
***
Однажды по поселку пронеслась весть: умерла Мариша, так и не вышедшая замуж, не создав семьи, не оставив после себя ни следа. Умерла страшно: жила одна, видно, вытопила печь и рано закрыла заслонку дымохода. Когда кто-то встревожился, что она уже давно не показывается, пришли к дому, выбили дверь, ощутив тошнотворный запах, увидели ее уже почерневшей. Похоронили тихо, могилу вырыли не «копачи», а трактором, снесли на кладбище, там ее помянули женщины, бабуси, любящие ходить по таким «мероприятиям». Ее домик кто-то прибрал к рукам…
И все… Будто и не было в жизни Анны такой напасти…
Но были и другие молодки, до которых был охоч Федор… Был случай, когда она протестовала против его увлечения одной из них, не сдержалась и, встретив ту на дороге, отругала. А та сказала Федору. Тот, избив Анну, сказал, чтобы брала бутылку водки и шла просить прощения у женщины. И Анна пошла… Теперь уже боялась остаться одна с оравой.
***
Прошла зима, муж пил чаще и чаще, приходя домой поздно, или его приносили на руках мужики из МТМ, укладывая на диван в летней кухне. Анна растила детей, ходила на родительские собрания, следила за учебой, а детвора все же скучала по отцу, с которым иногда в трезвые минуты можно побеседовать. Степан сторонился его, избегая появляться в присутствии Федора дома, уходя в спальню, занимался уроками в одиночку, показывая тетради матери, вместе с ней разучивая по вечерам стихи.
Весенним днем Федор, получив зарплату, которую стали выдавать в совхозе вместо трудодней, уехал в Алма-Ату. Его не было несколько дней, дома в это время было оживленно, детвора спокойно делала уроки, помогала матери по хозяйству по мере возможности, малыши росли, их отводили в садик, Анна выходила на работы в совхоз, все так же боясь, что пенсии не будет хватать на жизнь после, когда постареет, не надеясь на обещания государства о выходе на пенсию раньше – «по детям», как тогда говорили. Так же она откладывала свою зарплату, «заначку», о которой никто не знал, иногда посылая Мане какую-то часть. Сестра писала редко, все болела, дочь ее – Валентина росла, училась.
Когда через неделю вечером домой явился Федор, никто не ожидал его приезда: все были готовы ко сну, уже были подготовлены уроки (ожидалось окончание учебного года, детвора радовалась предстоящим каникулам). А отец был навеселе, говорливый, возбужденный, внес в комнату большие сумки с чем-то, объемную коробку, которую открыл позже, заранее ничего не говоря. Он, сияя улыбкой, весело произнес:
– А ну, становись все по росту! Будем одеваться!
Дети и Анна с недоумением наблюдали за его действиями, детвора все же встала по росту в ряд, малыши сидели радостные, тоже глядя на отца. А тот открыл сумку, стал вынимать одежду: синие трусики, голубые маечки разных размеров, рубашечки, платьица. Подавал эти вещи детям и командовал, что кому надевать, посматривая на жену, которая затихла, будто ожидая грозу.
Дети нарядились в трусики и маечки, отложив по совету отца все остальное, по его команде маршировали по комнате. Потом Федор усадил всех на кровать, велел приготовиться к чему-то чудесному. Открыв коробку, он достал оттуда радиоприемник с проигрывателем, пластинки, поставил одну из них, включил и стал наблюдать за реакцией жены и детворы.
Полилась музыка, сначала пластинка выдала «Барыню», потом «Валенки», потом еще звучали песни. Все сидели, завороженные. Малыши хлопали в ладоши, старшие слушали и поглядывали то на отца, то на мать. Так продолжалось до одиннадцати ночи, Анна видела, что муж почему-то начинает нервничать. А тот и не замедлил высказаться гневно:
– Напрыгались тут, а кормить меня кто-то будет? Или я, по-вашему, святым духом питался? Дорога от города дальняя, ничего целый день не ел…
– Так ты сам занялся с гостинцами, а кушать не попросил,– проговорила жена,– пойдем в кухню, там есть что поесть.
– А ты не могла сама остановить меня и предложить? Все напоминать надо? А вы все, ну-ка быстро спать… разгалделись…
Малыши захлопали глазами, готовясь плакать, а старшие потихоньку снимали одежду, складывая ее в сумку, уходя в спальню. А музыка все звучала… Федор тяжело поднялся, дернул иголку проигрывателя, пластинка взвизгнула и замолчала, он подошел к жене:
– Ну, так ты ждала мужа?! Не кормишь, не поишь, на что надеешься: тебе подарков не привез, не обижайся.
– Я и не ожидала никаких подарков, у меня все есть,– спокойно ответила Анна, отходя к спальне, а Федор схватил ее за руку, дернул к себе:
– Ты хоть понимаешь, что я жрать хочу?
– Ну так пойдем, я же говорю: вся еда в кухне.
– Не хочу я твоей еды, опять баланда какая-нибудь.
– Чего ж ты хочешь тогда?
– Ничего не хочу, спать буду,– уже потише сварливо проговорил муж,– иди отсюда.
Анна пошла было к детям в спальню, а он загородил ей дорогу:
– Куда пошла? Я сказал: иди отсюда?
Из двери выглядывали дети, Лена громко в отчаянии сказала:
– Ну вот, дождались: приехал – и снова все начинается! Как было спокойно без тебя…
– А-а-а, так вы без меня хорошо жили?! Ну так и живите сами… Мешать не буду…– дернулся отец, оттолкнув Анну, выбросил из сумки одежду на пол, прошел в свою комнату, взял мешок, стал складывать свои книги (он давно принес откуда-то двадцать пять томов Бальзака и читал по ночам на кухне, попутно поедая все съестное), поставил мешок около двери, улегся на диван, не раздеваясь. Лена закрыла все двери на крючки, чтобы он ночью не вошел в комнату, никого не напугал, прижалась к матери и уговорила ее пройти в спальню ко всем.
Наутро все были разбужены громким разговором отца и матери.
– Ты не знаешь, что тебе надо, ты не хозяйка, ты плохая мать, я ухожу от тебя!– почти кричал отец.
Дети высыпали на веранду, где стояли родители, не зная, как себя вести.
– Что, дети? Ухожу от вас… живите, как хотите: я вам мешать не буду. Ваша мать сама справится.
Детвора молчала. Анна же старалась говорить спокойно:
– Одумайся, Федор, куда ты пойдешь? На кого детей оставишь?
– А-а-а, забоялась… А ты думала, что одной легко? Привыкла за моей спиной жить, попробуй сама…
– Ну, что ж… Надумал, решил – иди,– еще спокойнее сказала Анна, отвернулась и вышла из веранды в летнюю кухню готовить завтрак. «Сколько можно уговаривать, бояться? Когда уже успокоится?»– думала Анна.
Федор же, не ожидав такого ответа, взял на плечи мешок с книгами, вышел из калитки, перешел дорогу, остановился за усадьбой Дадаевых, за которой не было уже домов, опустил мешок на землю, присел на камень и выглядывал, не побежит ли кто за ним. Но никого не увидел, сидел так долго.
Мимо проходили люди по своим делам, здороваясь с ним, что-то спрашивая, он что-то отвечал, делая вид, что сидит, отдыхая от тяжелого мешка. Народ немного стоял около него, расходился кто куда. А Федор все сидел на камне, греясь на солнце.
Но голод не тетка – есть хотелось все больше: не евши со вчерашнего дня, а сейчас уже время завтрака. Но никто его не звал, никто не шел за ним. А он, поглядывая в сторону дома, на самом деле почти отчаянно желал вернуться, но стыдно почему-то было глядеть в глаза детворе. Он удивлялся жене: никогда она еще так себя не вела спокойно, без уговоров. И, наверное, понял, что никто за ним не побежит, не будет уговаривать. Сам ушел, сам виноват, и опять надо как-то исправлять положение. Он поднял мешок, пошел к дому, открыл калитку, поставил мешок у ворот, прошел в кухню, нахально сказав:
– Поем на прощание… Накорми меня, мешок пока там пусть постоит, я потом заберу…
Анна молча налила ему супа, отрезала свежего хлеба, положила ложку.
– Мяса у нас давно нет, так что хлебай, что мы едим.
– Упрекаешь, что я не хозяин, не кормлю вас? Так и я нигде его взять не могу…
– Раз ты не можешь, значит, пойду я на склады, мне не откажут: детей мал мала меньше, надо их поднимать, на пустом супе не выживешь – это не военное время.
– Мама, я пойду с тобой, помогу понести,– предложила Лена.
– Да там, думаешь, много дадут? Хоть бы килограмм выпросить… Кушайте, я сама схожу позже – отца провожу.
– Так он уходит или пришел снова?– спросила Лена.– Что с ним такое: то одно, то другое говорит?
Федор дернулся, услышав эти слова: выходит, он и в самом деле здесь больше никто. «Ну что ж: сам выбрал себе жизнь – самому и отвечать за себя…» Быстро доел суп, отложил ложку, привычно не поблагодарив за завтрак, он вышел из кухни, пошел через огород в МТМ.
Анна вздохнула: что тут сказать. «Может, перебесится, обойдется. Раз пришел на завтрак, то и не решил для себя ничего: так, выпендривается». Проводив детей в школу (малыши уже были в садике), она закрыла дом, кухню, ушла на работу. А вечером Федор пришел снова пьяный и как ни в чем не бывало сказал жене:
– Я переночую тут, в кухне, а потом решу, когда уходить мне…
Уложив детей спать, перекрестив их, помолившись, Анна увидела в окно, что Федор шарит по чугункам, отрезает хлеба, наливает молока, ест, сидя за столом. Видно, был голодный весь день. Он вставал и ночью, тоже ел, читал книгу, долго не спал. Анна покачала головой, теперь уже полностью убежденная, что муж пропил всю совесть. Закрыв изнутри веранду на крючок, прилегла на кровать, как всегда, одетая, тихо прошептав:
– Положи, Господи, камушком, подними воробушком…
***
Наступило лето, дети помогли налепить кизяков, посушили, сложили в пирамидки – будет на растопку заготовка. Эта работа была на целый день, все пахуче-вонючие пошли на пруд, помылись там, потому что дома негде вымыться. Ванну пришлось убрать из дома, потому что воду нагревали только один раз, заливая ее в огромный бак на стене, она нагревалась от отопления. И мылся в ванной один Федор. После него, естественно, вода была грязная. Ночью уже никто не мог носить воду в бак, да и греть ее нужно долго. Первой отказалась мыться в такой воде Лена, сказав, что не хочет быть вонючей и грязной: на дне ванны были какие-то камешки, песок, сама вода оставалась мутно-желтой. Сначала устроили там кладовку, но стены становились влажными, пахло сыростью, позже вообще комнатку убрали, заложив стену кирпичом, оставив окно во внутренний двор.
Кизяк в целях сохранения жара в русской печи при выпечке хлеба делали каждый год. Для этого всю зиму собирали в кучу во дворе навоз после коров, перемешивали с соломой, поливая водой. У кого была возможность, загоняли лошадь, водили ее под уздцы, она перетаптывала кучу, подбрасывали еще лопатой, снова топталась, пока не получалась более-менее однородная масса. А кто не мог позволить себе этого, тот босыми ногами или в резиновых сапогах сам «бегал по кругу» и перемешивал. Были и травмы, занозы, были ранки от соломы, но все равно дело двигалось. Потом все укладывали в станки – изготовленные из дерева прямоугольные формы, относили для просушки на чистое место. Так все заготавливали кизяк в поселке.
***
Шло лето, Федор из дома никуда не ушел. Работал до тех пор, пока росли дети, пока нужно их учить. На лето по примеру покойного тестя шил детям тапочки из голенищ изношенных кирзовых сапог – детвора носила всю зиму только «кирзовки»: купить что-то другое было проблемно. Когда было настроение, мастерил что-нибудь из дерева на токарном станке, оставаясь по вечерам в мастерских.
Но работы с организацией совхоза, куда входило несколько отделений, прибавилось. Федору как старшему механику в должности инженера приходилось нелегко. Он не успевал объезжать за день все отделения, где требовалась его помощь, консультация, оформление заявок на запчасти, доставка заказов, контроль за ремонтом техники. Совхоз несколько раз реорганизовывался: то соединяли все отделения, то делили по-новому. Менялись руководители совхоза: Кружаев, Житник, Зуев… Зуев ввел в штат должность главного инженера с высшим образованием. Пришел новый инженер, он был больше занят заседаниями в конторе, чем в полях, в МТМ: «выписывал, подписывал, переписывал» – так шутили мужики.
Случилось, как в том анекдоте: лошадь тридцать три года возила воду, пришел осел с дипломом – лошадь сняли. Федора потеснили, оставив в должности главного механика. То есть он исполнял те же обязанности, мотался за запчастями, проверял технику в полях, оставался там на ночь, если требовалось. Семья снова его не видела.
Он был разочарован.
Когда же произошла новая реорганизация, в составе совхоза осталось всего четыре хозяйства, стало легче. Но у него уже не исчезало чувство невостребованности. А до этого никому не было дела. Жизнь шла своим чередом…
В поселке достроили наконец новый клуб, при нем была кочегарка, отапливающая и школу. Туда кочегаром на зиму устроилась Анна (она где только не работала). Работа посменная, но все равно было трудно: кидать уголь, выносить золу, следить за батареями в зданиях. За ночь так выматывалась, что не чуяла ни рук, ни ног. Отправив детей в школу, ложилась поспать, но много ли отдохнешь, когда требовалась работа и по хозяйству. Федор иногда заменял ее, оставаясь там на ночь, а утром шел на работу в МТМ. Несколько изменился и он сам, реже вспыхивал, меньше матерился дома, чаще курил одну сигарету за другой. Хорошо, что в доме не дымил.
Как-то в поселок привезли фильм «Щит и меч». Мальчишки так загорелись чувством гордости за советских разведчиков. Степан рисовал (он рисовал с самого детства картины, три из них висели в доме: мать гордилась его талантом) немецкие фуражки с кокардами, мастерил деревянные мечи, автоматы, раздавал пацанам, все играли в войнушки, и девчата с ними тоже. Детвора жила весело. Анна радовалась, что их пока не коснулось разочарование в жизни, какое испытала она.
Она всегда ходила с удовольствием на родительские собрания, на которых хвалили всех ее детей, кроме Светы, обходя неудобные вопросы матери о причине такого отношения к младшей дочери. Мать радовалась успехам детворы, огорчалась неудачам. К удовольствию своему узнала, что старшая дочь – певунья, как ее прозвали в школе: вместе с учительницей математики, строгой Прасковьей Ивановной (которую когда-то Шура обвинила в смерти Толи, своего сына), Лена выступала на школьной сцене с песнями на два голоса, была в составе спортивной команды школы.
Чего только не пережила Анна за свою жизнь. В ее памяти многое осталось и печальным, и смешным.
Был случай, когда она стирала занавески, снятые с окна, не заметив в ней воткнутую иголку без нитки. Кто воткнул, неизвестно, но нечаянно нажав на иглу, она увидела, что та сломалась, половина вошла в руку повыше ладони. В районной хирургии, куда ее привезли, попытались разрезать ладонь, предполагая, что игла могла пройти именно туда. Но ничего не нашли, оставили Анну под наблюдением, пока не выяснилось, что игла прошла вверх по руке на пять сантиметров. Иглу извлекли, но порезанная ладонь потом всю оставшуюся жизнь побаливала, мешала работать.
Однажды Таня со Светой играли в палисаднике у колодца, где была сложена заготовленная солома. Они решили понарошку приготовить кушать, зажгли небольшой ворох, а огонь перекинулся на всю копну. Заполыхало так, что девочки испугались и кинулись прятаться под основание сарая (а тот же был деревянным, только сверху обмазан глиной: если бы полыхнул, то и дети сгорели бы).
Анна растерялась, не открыв ворота на улицу, закричала о пожаре. Соседский парень услышал крики, перепрыгнул через ворота, схватил висевшую на проволоке какую-то сушившуюся одежду, стал бить по огню, стараясь погасить пламя. Анна подбежала с ведром воды – едва погасили. Только потом выяснилось, что девчонки лежали под сараем. Осознав, что могло бы произойти, если бы не удалось справиться с бедой, мать даже заболела.
Самый младший сын – Вова – в возрасте шести лет решил, что можно с попутными машинами покататься от одного города до другого и увидеть много чего интересного: уехал так с кем-то из проезжавших по тракту незнакомых шоферов, не сказав никому ни слова. Его не было неделю, а родители сбились с ног, заявив в милицию о пропаже мальчика, обыскали все вокруг поселки. Федор поднял всех своих знакомых на поиски, но все напрасно – сына никто не видел.
Уже не оставалось никакой надежды на то, что он жив-здоров, когда мальчишка явился домой, взахлеб рассказывая о своих приключениях, как его неизвестные люди катали, кормили, оставляли ночевать в машине с собой (сейчас таких шоферов называют дальнобойщиками). Естественно, родители едва с ума не сошли, представляя все, что только можно. Его не наказали за самовольную отлучку, а зря: в дальнейшем он взял себе на заметку, что многое ему будет сходить с рук…
Так и было…
***
В совхозный клуб после завершения строительства и отделки привезли электрогитары, ударные инструменты. А Степан сам изготавливал такие гитары и выступал с ними в самодеятельности. Но когда появилась возможность играть на настоящих инструментах, это было здорово.
Несколько дней шли репетиции, готовились к празднику, как вдруг, придя в очередной день после работы на прогон программы, обнаружили, что дверь клуба взломана и гитары исчезли. Обвинили в этом Степана, как самого заядлого меломана. Его арестовали, перед этим сделав обыск дома. Допрашивая в районном отделении милиции, били по почкам, по пальцам, пытаясь выбить признания в воровстве. Степан мочился кровью, Федор и не подумал защитить сына, злорадствуя, даже свидания не попросил, пока Анна сама не поехала к прокурору искать правды. Что она там говорила, как старалась помочь сыну, неизвестно, но парня отпустили. Он с месяц пролежал дома, почти не вставая с постели. Мать ухаживала за ним, как за малым ребенком, плача от потрясения. С тех пор она знала, что от «ментов» никакой защиты ждать не придется. Гитары так и не нашли, видимо, и не искали… Степан же с тех пор не притронулся к музыкальным инструментам, как ни уговаривали его в клубе… Как отшибло…
***
Василий, третий погодок в семье, был самым хитрым: нигде не замешан, ни в чем не замечен, никому не прекословил, только исподтишка делал разные пакости. Заманив однажды в горы девчонок – сестру Валю и двоюродную сестру, дочь Клавдии – Лену – он так возомнил себя взрослым, что чуть не изнасиловал Лену. Валентина как могла отбивала его от сестры, обещая все рассказать родителям. На того, как затмение нашло, видно, гормоны играли – наступал пубертатный период, поэтому ничего не боялся, дерзил и наседал на девчат. Только быстрые ноги спасли сестер от варварского нападения.
Анна, узнав от Вали о проделках сына, что это бывало не раз, долго растолковывала ему, что за все придется отвечать перед Богом, который все видит. А Вася же упрекнул ее в слепой вере:
– Отца тоже Бог ваш накажет? Когда?
Мать недоуменно взглянула на него, а он продолжал:
– Он вас, мам, обижал, мы же все видели и знаем, а его никто не наказывает. Так вы неправду говорите?
На что мать проронила в смятении:
– Всему свое время…
***
Лена тоже огорчила Анну, даже очень. Мать всегда с гордостью говорила, что дочь во всем похожа на нее: и статью, и косы у нее такие же. Будучи ученицей младших классов, Лена, увидев один раз, какая короткая стрижка у ее одноклассницы, поняла, что так легко волосы мыть и расчесывать, и решила сама «расправиться» со своими косами.
Когда мать была на работе, она потихоньку взяла большие портняжьи ножницы и отрезала одну косу, а вторую – чуть выше, не рассчитав действия. Только стала расчесываться, вошла Анна, увидела, что произошло, схватила скалку, замахнулась и хотела ударить в приступе гнева по попе. Лена выскочила из дома, понеслась вверх по улице, пробежав у дома Малайи в переулок, минула его, за огородами промчалась к своему дому, спряталась в зарослях картофеля, выглядывая мать.
Анна же бежала вслед за нею, ругая себя за то, что напугала дочку, боясь, чтобы та не бросилась в пруд от обиды и не утонула, но не смогла догнать. Потеряв ее из виду, задыхаясь от бега, прошла к пруду, не увидев среди малышни и подростков ничего беспокойного, спросив их о Лене. Узнав, что ее здесь не было, Анна вернулась домой так же, как и дочка, огородами. Подойдя, совсем запыхавшись, к дому, увидела выглядывающую из кустов картофеля Лену, закричала ей:
– Не бойся, иди сюда, ничего не сделаю!
Дочь крикнула:
– Бить будете? Не пойду…
Едва мать уговорила выйти, прижала к себе, сказав с горечью:
– Что ж ты наделала? Таких кос ни у кого нет в поселке, такая красота была бы, когда вырастешь. Посмотри на меня: ты же помнишь, как отец расчесывал мне волосы и любовался ими? И я радовалась тогда, и мне это нравилось, когда все было хорошо… Это сейчас он такой, но не всегда так было… Ну ладно, что уж теперь: пойдем выравнивать, а то что-то ниже, другое – выше. Отрастут еще, наверное. Эх ты, дурочка такая! Я ж так радовалась, глядя на тебя…
