Ана Ховская
Жизнь в цвете хаки. Анна и Федор
– Подожди, а Хмелевский тоже с ней? Это правда?
– Да что ты, Федя, в самом деле – она ко всем липнет: завтра нас не будет, так к кому-то другому пристанет… Успокойся уже, и мой тебе совет: забудь ты о ней, а то уже разговор по поселку идет нехороший, что она в твою семью лезет неслучайно… Как бы беды не было – такой только повод дай, не отмоешься…
– Да пошел ты… Советчик нашелся… Сказал бы раньше, а то я ослеп будто…
– Пошли уже, пошли по домам.
– Иди, я скоро – со сторожем переговорю и тоже пойду.
***
Федор не знал, как ему теперь явиться домой после утренней ярости, теперь казалось, ни с того ни с сего… Но делать нечего: не к Маришке же тащиться. Он придумал: пойдет к матери, проведает ее, побудет там допоздна, потом придет домой.
Когда он наведался в свою родную усадьбу, увидел, что весь двор очищен от мусора, везде порядок. Он не понял, кто работает: неужто Настя сама справляется, как мужик, с такой нагрузкой.
На крыльцо дома степенно вышел раздобревший Иван, которого Федор не видел уже лет шесть. Вот о чем говорила сестра, а он действительно ничего не знал. Поздоровавшись с ним, спросил:
– Надолго в наши края? Или на побывку? Дочь твоя уже в школу скоро пойдет, а ты и не видел, как она росла…
– А ты меня не суди – на себя посмотри, как ты живешь… А с Настей мы сами разберемся… Проходи в дом, что стоишь?
– Да нет, я к матери в избу пойду, проведаю.
– А иди – я сколько здесь уже живу, ты ни разу не наведывался. Занят очень, видно… Работаешь и днем, и ночью,– ухмыльнулся Иван.
– Помолчи уже, а? Тебя и твоих разговоров не хватает только…
– Да я молчу, мне-то что…
Федор просидел с матерью допоздна, пока она не сказала, что надо ему уже идти домой, а ей укладываться отдыхать. Она ничем не упрекнула сына, ни о чем толком не расспрашивала, беседа шла о том о сем. Пришлось ему попрощаться с ней, уходить.
Вспоминая слова Ивана, его ухмылки, понял, что тот – сам примак – издевался над ним, будто имел какое-то превосходство. Так же тихо прошел он в свою комнату, не потревожив никого, даже не узнав, как жена себя чувствует. Улегся и долго лежал в раздумьях. Он слышал, как она ходит по комнате еле слышно, чуть постанывая, видно, болело тело. Он вдруг представил, что это его избили так зверски, как он бил ее, представил, как бы он себя ощущал, как бы все это выглядело. Анна была хрупкой, да никто в поселке и не слышал, чтобы чья-то жена поднимала руку на мужика, давала отпор. Он вспомнил слова Букаря, решил, что точно, надо завязывать уже с гульбой, надо заниматься домом, семьей. Уходить же из семьи он и не собирался, но жить иждивенцем уже стыдно самому, но «попала же шлея под хвост». Да как теперь наладить отношения с Анной, не представлял. Он решил сделать вид, что ничего не случилось, что все идет своим чередом, как говорят, «сделать морду лопатой» – и вперед. Хоть и стыдно прикидываться дурачком, но все же пришлось.
Утром встал пораньше, задал корма коровам, почистил сарай, убрал навоз, стал подметать двор. Из дома вышла жена, еле передвигаясь, она вошла в кухню, налила воды в подойник, вышла к коровам. Федор не глядел на нее, то есть старался не глядеть, но видел же, как ей плохо. Лицо покрыто кровоподтеками, стало не то багровым, не то синим – он сам ужаснулся своим «стараниям». Но молчал, продолжая мести.
Анна сидела под одной коровой, едва натягивая соски, молоко било в ведро звучно, но медленно. Ей больно наклоняться, болел бок, лицо саднило, она старалась не зарыдать от отчаяния, чтобы не показать ему своего состояния, но еле собиралась с силами.
Из дома вышла старшая дочь, подошла к сараю, увидела мать и спросила:
– Тебе больно, ма? Давай я ведро с молоком унесу, другое принесу.
– Нельзя тебе, моя дочечка, поднимать тяжелое.
– Ну а кто поднимет: тебе тетя Настя сказала, чтобы ты ничего не поднимала, не наклонялась, я же слышала. Некому больше: Степка маленький, Васька тоже…
Федор, слыша слова дочери, понял, что его игнорируют, оставил метелку, подошел к сараю. Анна, силясь встать со скамеечки, со стоном оперлась о стойку кормушки. Он взял ведро с молоком, понес в кухню, процедил, налил в банки, поставил на стол. Вышел во двор, когда она уже доила вторую корову. Дочь стояла и хмуро смотрела на него исподлобья не то со страхом, не то со злобой. Он молча подождал, когда жена закончит дойку, взял второе ведро и унес в кухню. Теперь уже он удивлялся, как могла она управляться с хозяйством все то время, пока он избегал дом, и снова на душе стало паршиво, так, что он сам себя стал ненавидеть. Но, не показывая вида, прошел в кухню, затопил печь, налил воды в чугунок для приготовления корма свиньям, набрал картошки в погребе, помыл ее, заложил в чугунок, снова удивляясь, как же Анна успевала сама все это делать.
Выйдя во двор, заполнил все емкости водой из колодца, чтобы она нагрелась: коров поить в обед. Сам же, собираясь к этому времени тоже прийти домой, думал, с чего начать разговор с женой. Пока думал, она вышла из сарая, молча прошла мимо него в дом, чтобы собрать дочь в школу. Подмел еще немного во дворе, вошел в кухню, выпил молока – все молча – ушел в МТМ через огород.
К обеду вернулся напоить коров, покормить свиней, увидел, что жена приготовила борщ со свежей крапивой и щавелем, но в кухне ее нет: видно, была в доме, а там стояла тишина, не слышно ничьих голосов. Налил себе борща, быстро, как украдкой, поел, не разбирая вкуса, и вышел снова через огород на работу. Много позже узнал, что еду готовила старшая дочка под руководством жены.
Так прошло несколько дней в молчании, никто не говорил с ним, никого он сам не задевал, видел, что жена подолгу лежала в постели, видимо, не евши толком, но не подходил к ней и ничего не спрашивал. Дети тоже избегали смотреть на него: как только он появлялся, они уходили в свою спальню и там затихали. Его спецовки были грязны: сам не стирал, Анна тоже давно не прикасалась к его одежде, а сейчас и сил у нее не было.
Пришлось Федору уезжать снова в поля, наблюдать за работой техники, но теперь он чаще пользовался машиной, приезжал на обед, поил коров, пока они были не в стаде, чистил сараи, кормил. И не оставался в отгоне, где снова работала кухаркой Мариша, и не обедал там, на стане. А она старалась попадаться ему на глаза, задевала разговорами, посмеивалась над его занятостью хозяйством, но теперь Федору было все равно. Он и сам себе удивился, как быстро кончилось его былое влечение к этой… Каким он был слепым, глухим…
А дома была тишина… Он знал, что виноват, что надо как-то начинать все сначала, но, как – не знал… И рад, что была снова посевная, что занят работой, что голова отдыхает от разных тягостных мыслей.
***
А в семью Зарудных неожиданно пришла беда: умерла Нина Ивановна, в спешке – что ли – подавившись кусочком мяса. Помочь никто не сумел, все случилось в мгновенье ока. У Анны случилась истерика: она сама не ожидала, что мачеха была для нее таким близким человеком. Теперь Филипп Федорович остался один, Анна рискнула позвать его жить к себе, не обговаривая это с мужем (и как говорить-то: молчали все). Но отец не согласился оставить свой домик, решившись доживать век сам.
Анна приходила к нему часто, приносила продукты, которые покупала в магазине, что-то сама готовила из еды. Подолгу молчали вместе, сидя рядышком, глядя на фотографию Нины Ивановны. Однажды, когда она уходила от отца, ее остановила Шура.
– Че, Анька, не все деньги вытянула с отца? Приходишь утешать, а сама свою сеть плетешь? Думаешь, не знаю, за чей счет дом ваш построен! Нищенка, приживалка чертова… Слышу, как Федька твой гуляет да бьет тебя, видно, мало…
Анна с тоской посмотрела на Шуру и молча прошла к калитке.
– Забогатела, так и разговаривать не хочешь, нос дерешь! Ну-ну, гордячка, только гордость твоя белыми нитками шита…
Анна, не отвечая на выкрики снохи, вышла из калитки, оглянувшись на дом отца, увидев его в окне, помахала рукой и пошла домой. А Филипп Федорович, тяжело опираясь на трость, вышел из дома, подойдя к Шуре, сильно толкнул ее тростью в бедро, тихо промолвил:
– Что ж ты, Шурка, вытворяешь? Все тебе мало: содержу вас, всю вашу ораву – тебе все не хватает? Ни дня не работала, как пришла к нам, ничего не приобрела, только сплетни носишь и раздор… Собирался я вас наделить деньгами. Сергей как-то сказал, что хочет переехать на железку, чтобы там дом купили себе, а ты хоть бы раз притворилась ласковой, так нет же: ни себе, ни людям… Ни во дворе от тебя толку нет, ни в огороде – ни к чему не способна… Я теперь еще подумаю, давать ли вам денег… Анну заела – через тебя ушла из дома… Я тоже не слепой, не глухой, все вижу и слышу, знаю, что живет она трудно. Да тебе что от этого? Какая радость все время ее шпынять? Что ты о жизни-то знаешь такого, чего мы не знаем? Может, поделишься?
Шура как стояла молча, опустив голову, так и стояла, пока свекор не ушел в дом. Поднялась она к себе на крыльцо, задумалась. Знала ведь, что она неправа по отношению к золовке, но пересилить себя не могла: такой стервой уродилась, такой и до конца жизни осталась, даже позже, когда уехали в Сары-Озек, купив там домик на отцовы же деньги. Но и там, по слухам, была стервозной со всеми соседями. А до той поры, пока переезд не случился, к отцу так ни разу и не пришла, не приготовив ему еды, не принеся воды в дом, не постирав ему белья, хотя жила на всем готовом в усадьбе. Только теперь дети и Сергей обрабатывали огород, сад и палисадник, она все же ни шагу не ступила, знай покрикивала на них.
Федор пригнал тракторок, вспахал огород, проборонил, но посадки оставил делать самим хозяевам. Тесть же, конечно, уже ничего делать не мог, только наблюдал. Встретившись взглядом с Федором, кивнул ему, приглашая к разговору. Тот понял, о чем будет речь, с виноватым выражением подошел, протянув руку для приветствия, но тесть, не подав руки в ответ, прошел в дом. Федор вошел вслед и встал у притолоки.
– Проходи, садись, Федор, в ногах правды нет. Ну, рассказывай, как живете? Как дети? Давно вы у нас не были, подросли, я и не вижу их. Сам не приходишь, вот оказия случилась – огород вспахал, спасибо, а так бы я и не видел тебя. Что-то женка твоя совсем не весела ходит… Болеет, что ли? Рассказывай, не молчи…
Федор понял, что разговор будет непростой, не знал, что говорить, с какого вопроса начинать. Он думал, что Анна пожаловалась отцу на него и отец все знает, но что отвечать, он придумать не мог. Но из этих слов он понял, что жена ничего не сообщала отцу об их жизни, что можно было не торопиться каяться. Пообещав вскоре привести внуков, сказал, что занят работой и дома еще дел невпроворот, поторопился уйти на огород за трактором. Но Филипп Федорович слышал от Малайи о том, как ведет себя зять, пока решил промолчать, посмотреть, что дальше будет. Понял также, что тот ушлый, постарается уйти от прямого вопроса, пряча бегающие глаза, но совсем не ожидал от него такого.
***
В колхозе решили строить новый клуб, заложили фундамент. Председателем стал новый приезжий – Кружаев. Велась речь о создании совхоза на базе объединения всех близлежащих поселков, а их было семь. Значит, для МТМ работы должно бы прибавиться, успевать надо быть на всех отделениях, проверять технику и ремонтировать. Везде свои мастера, шоферы, теперь Федор должен был мотаться допоздна по всем отделениям на машине. Снова Анна оставалась одна с детьми.
Так шла жизнь, и Федору первым пришлось нарушить установившееся молчание. Он как-то вернулся засветло домой, застав ее в самой дальней комнате, где она сидела с детьми у сундука с одеждой, перебирая вещи, складывая их снова. Дети радовались, что им позволено находиться в самой светлой комнате, где стоял круглый стол, диван, нарядная кровать с вышитыми женой наволочками на подушках, несколько стульев, цветы в больших горшках. Позже Анна закажет портреты всех детей и, вставив их под стекло, развесит по стенам. Повзрослев, дети будут шутить, что мать устроила иконостас.
Федор, тихонько войдя, остановился у двери и прислушался к разговору детей и жены. Ничего особенного он не услышал: дети смеялись, разглядывали что-то в сундуке, она шутила с ними, им весело. У них своя жизнь, в которой не стало его, отца.
Лена, старшая дочка, говорила, что надо уже покупать школьную форму для Степы и Васи, которые вместе собирались учиться в одном классе уже осенью, и ее форма уже старая, и по размеру нужна больше. И тетради надо, и карандаши, и чернильницы, и ручки с перьями, и пластилин и все такое – перечисляла она по пальцам. Аня успокаивала, говоря, что летом она подработает, купит всем форму, а они могут еще подрасти. И все остальное тоже купят – надо немного подождать.
Малышки – Валя и Таня – сидели неподалеку, перебирая в руках какие-то лоскутки ткани, что-то гукали, протягивая кусочки друг другу.
Федор тихонько постучал в дверь, все оглянулись и затихли. Анна тяжело с трудом поднялась с пола и велела детям выйти из комнаты в свою спальню. Детвора молча послушно вышла, подхватив на руки малышей.
Федор вошел, присел на стул, кивнул на сундук:
– Приданое показывала?
– Игрушек нет, и взять негде, хоть какое-то развлечение детям,– спокойно ответила жена, не глядя на него, складывая последние вещи и закрывая крышку сундука.
Она собралась выйти из комнаты, но он взял ее за руку, остановил, притянул, усаживая на стул рядом.
– Я был у отца твоего, огород вспахал и проборонил, а сажать пусть Сергей с детьми начнет. Надо бы детей к нему сводить и самим там побывать, он просил. Пойдем сходим все вместе?
Анна равнодушно глядела на него, не отвечая на вопрос. Он, ожидая ответа, взял ее руку, подержал, как чужой, опустил на свое колено, накрыв ладонью.
– Что ты молчишь? Не согласна, так и скажи… Отец ждет…
– Ты не знаешь, что я каждый день у него бываю? Утром я была у него, относила еды, хлеба. Отец не ждет нас. Да и детей скоро спать укладывать надо…
– Мы так и будем с тобой теперь молчать?– насмелился Федор.– Ты с детьми, я один, не с кем перемолвиться. Детвору настроила против меня?
– С чего это я буду настраивать? Ты отец – они же видят, что ты творишь… уже не маленькие, все понимают. Им говорить ничего не надо, только успокаивать, чтобы тебя не боялись.
– Да я же их не трогаю, почему они боятся?
– А как ты думаешь, твой отец бил твою мать? Так, как ты меня? И все твои друзья тоже бьют своих жен? До сих пор не могу выйти за калитку: стыдно от людей, будто я заслужила это…
Федор повесил голову, виновато молчал, не отпуская ее руку.
– Ты сказал мне как-то, что я тебе не подхожу, что я холодная… Что не умею ласкать тебя… Так научил бы: я по рукам не ходила, не знаю, что тебе от меня надо. Ты в этом деле мастак,– не выдержала жена.
– Я соскучился по тебе, по детям… Я давно там не бываю, не думай…
– А я уже ничего не думаю: мне все равно. Дети уговаривают, чтобы мы ушли от тебя… Только некуда… Дом свой не оставлю – это их дом, ты сам знаешь: их надо растить, учить. А ты как хочешь: будешь жить – живи, а нет – так нет. Я привязывать не могу, мне твоя… сказала, что я тебя удерживаю детьми… Зачем мне это? Не хочешь с нами жить – уходи туда, где тебе хорошо и спокойно… или… к матери возвращайся… Только еще раз говорю: лучше бы я пропала там, под бомбами, чем от родного мужа такое выносить… Выбрала на свою голову,– сокрушенно проронила Анна, безвольно опустив плечи, качая головой.
– Давай забудем все, будем жить вместе, не уйду… Я уже не хожу никуда, только работа и дом. Я ж тебе помогаю по хозяйству, видишь – сколько успеваю, столько и делаю. Раньше не могу вставать, темно – скотина пугаться будет, молоко не отдаст полностью…
– Не надо меня уговаривать – я дома живу, это ты потерялся… Что с тобой случилось, ума не приложу… Неужели я так противна тебе? Зачем домогался, таким хорошим прикидывался, женился… И на тебе – фортель выкинул… Ну, ладно, пошел гулять – иди, вольному воля, как говорится…. Но я при чем, что ты меня избиваешь по-зверски? Это там тебя учат? Из дома хотят нас выгнать…
Федор поднял голову, глядя на жену, спросил:
– Так это, может, я тебе стал противен? Так и скажи, что не хочешь со мной жить…
– А ты не переворачивай с больной головы на здоровую, это ты начал беседу со мной, я не просила…
– Да-а-а, жена, наворотили мы с тобой… Без бутылки не разберешься…
– Вот-вот, с бутылки все начинается, и ум пропадает… Только не мы наворотили – меня сюда не надо примешивать… Я тебе так скажу: у нас есть дом, дети, хозяйство, чего-то не хватает, заработаем… Детей кормить надо, болеют часто, растут, а еды толковой нет, я все свои трудодни в колхозе выбрала. В долг уже стыдно просить… Люди коситься начинают, ты этого не видишь?– словно уговаривая его, тихо убеждала жена.
Федор осмелился, придвинулся к ней, слегка обнял, но отдернулся: она застонала от боли – все еще не заживала нанесенная коровой травма. Он встал, подал ей руку и заметил, что в окно двери, которая из этой комнаты вела в детскую спальню, смотрит старшая дочь и слушает их беседу. Он понял, что она все слышала: какие выводы сделает, неизвестно. Но успокаивал себя, что она еще мала, ничего не понимает… Напрасно он так думал…
***
Вечер закончился тихо, вроде мирно, но осталось много недосказанного. Все разошлись по своим местам, наступила ночь. Будто бы все постепенно успокоилось в семье: Федор работал, как и раньше, допоздна, Анна занималась детьми, устроила меньших в детсад, вышла на работу. Надежды на мужа нет никакой, поэтому она стремилась заработать пенсию, да что там пенсию – сейчас нужны были трудодни, чтобы можно было запастись продуктами.
Дочь окончила первый класс с отличием, ее хвалила учительница, наградив Грамотой за успехи. Лена принесла, показала матери и положила между своими книжками и тетрадками. С отцом были натянутые отношения, все старались быстро покушать, уйти в свою спальню. Он не останавливал их, полагая, что со временем все наладится, и особо не задумывался об этом. Во всяком случае ребята не ощущали его интереса к ним. Но в то же время детвора почти с неудовольствием поняла, что мать вроде простила отца.
В доме стали появляться сладости, которых раньше и не видели: коробки вафель, конфет, маргарина, а осенью в кладовой с зерном, которое выдавали на трудодни для частных хозяйств, появилось много арбузов, дынь, привезенных отцом из Басчей. Ребятня объедалась этими невиданными то ли фруктами, то ли ягодами, бегая по переменке в туалет.
Анне тоже нравились эти яства, она с удовольствием ела, поглядывая на веселую детвору, уплетающую за обе щеки арбузы с хлебом. Радовалась этим минутам, казалось, в доме воцарился мир, хотя уже не верила в этот покой. Снова в доме появился мед, привезенный с пасеки, ребятишки уплетали за обе щеки, измазавшись в липкий нектар.
***
Если человек приносит много боли, уже совсем неважно, сколько он приносит радости…
***
Как-то раз, придя в магазин, Анна увидела там Скнарева, того парня, который когда-то провожал ее по тракту. Он быстро взглянул на нее, вышел из магазина. Когда она, купив нужное, спустилась со ступенек, он, поджидая ее, подошел и спросил:
– Как поживаешь, Анечка? Слышу, как Федька к тебе относится, обижает… А ведь я полюбил тебя еще тогда: помнишь, мы шли из магазина по тракту? А ты взяла и выскочила за него… Эх, Анна…
Анна посмотрела на него, покачала головой и спросила:
– А чего ж ты молчал? Выскочила я… Да что ты знаешь об этом? Хоть бы слово сказал, я бы, может, тебя и выбрала, а так… что теперь уже говорить,– проронила она и ушла, оставив его в раздумьях.
И однажды снова возле калитки появилась Маришка. Сенька разрывался на цепи. Степа вышел во двор, увидел тетку, из-за которой пришло в дом несчастье, и, помня слова матери о «заблудившейся», отпустил собаку с цепи. Сенька кинулся на калитку, прыгая и визжа от ярости, мальчик и выпустил пса. Тот бросился на Маришку, порвал ей платье, она кинулась бежать вдоль по улице, а пес, видя, что победил, довольный вернулся во двор, помахивая хвостом.
Естественно, улучив минутку, Мариша пожаловалась Федору, приукрасив свою байку тем, что это Анна натравила собаку на нее, шедшую мимо по улице. А тот, не понимая, зачем Анне это нужно было, если в доме был мир, не разбираясь ни в чем, придя домой, во дворе набросился на нее:
– Ты с ума сошла? Зачем это сделала? Выставляешь себя дурочкой ревнивой, меня позоришь?
Анна, совсем не понимая, о чем он говорит, потому что и не знала, что произошло, спросила:
– Что еще случилось? В чем на этот раз я виновата?
– А то ты не знаешь? Придуриваешься? Мы же обо всем договорились вроде, зачем ты собаку спустила?
Жена недоуменно смотрела на него, пожимая плечами, а он думал, что она притворяется, что ничего не случилось, в ярости, внезапно вспыхнувшей, толкнул ее в грудь:
– Завтра же пойдешь просить прощения у нее, иначе несдобровать тебе!
– Да у кого я должна просить прощения и за что? Объясни толком, что ты опять взбеленился?
Федор, видя, что жена не сдается, упорствует в своей невиновности, еще раз толкнул ее в грудь, тесня к стене дома:
– Ты мне тут дурочку не строй: виновата – отвечай!
Из дома в страхе выбежали Степан и Вася, видя опять спор, слыша яростный крик отца, поняли, что опять будет бойня, кинулись защищать мать:
– Не трогай маму: она ничего не делала и не знает, что это я отпустил собаку, когда та тетка стала рваться к нам во двор. Я не думал, что Сенька так бросится на нее. Пусть не шляется возле нашего дома!
– Так это ты, щенок, справился? Будешь все лето работать, чтобы отработать порванное ей платье! Выросли выродки – что хотят то и делают…
– Как ты детей называешь из-за какой-то там? Детей теперь совсем будешь мордовать? Идите, ребятки, в дом…
– Ага, мы уйдем, а он опять будет драться?! Я убью его, если с места тронется!– крикнул Степа.
– Ах ты, защитник е…ый! Ну подожди, я щас научу, как с отцом разговаривать!
– Какой ты нам отец!? Мать бьешь, нас сейчас будешь бить? За что? Мы ни в чем не виноваты!– кричал Степа.
Федор отскочил от жены, схватил из кучи ветку из кучи спиленного на огороде дерева, бросился к мальчику, нанося удары куда попало. Мальчики кричали, Анна бросилась к мужу, заслоняя их своим телом. Федор, промахнувшись, ударил веткой ее по лицу, в ярости стал бить куда ни попадя.
Лена выскочила из дома, закричала, схватила ведро с водой и облила отца, желая остановить его и образумить. Федор совсем остервенел, кинулся на детей, на жену, поочередно раздавая удары всем подряд…
Анна кричала, дети побежали в огород, а Федор нагнулся схватить толстую ветку с боковыми побегами, чтобы кинуться на жену. Она, недолго думая, пока тот поднимал тяжелую дубину, сумела открыть калитку и кинулась убегать в сторону соседского дома напротив.
В той усадьбе жила семья ссыльных чеченцев Дадаевых. Хозяин был рослым, не так старым, как говорится, в теле, внешне выглядел грозно. Он как раз возвращался с работы домой, когда увидел, что к нему бежит жена соседа, и остановился, подумав, что она хочет что-то спросить или попросить (как он позже говорил), потом увидел бежавшего за ней вслед ее мужа с поднятой дубиной.
Федор размахнулся, целясь в спину Анне, а она споткнулась и упала перед Дудушем, так звали соседа, и лесина, брошенная Федором, попала тому в плечо. А Дудуш, отвлеченный упавшей Анной, вовремя не увидел летящую дубину, получив неожиданный удар, пошатнулся и упал на спину. Из ворот с криком выскочила жена Дудуша – Ания, поднимая мужа, ругаясь на чеченском на Федора, грозя ему кулаком.
Когда Федор увидел это, кинулся во двор, думая, что его будут преследовать сыновья соседа – рослые бородатые парни, вбежал в дом, запер дверь. Дети кричали во дворе, малышки в доме, он не знал, куда деваться. Видя, что никто не преследует его, выскочил через огород и задами пробежал до усадьбы матери. Запыхавшись от бега, в мокрой одежде вошел в дом, где собралась семья Огневых, и, тихо поздоровавшись, присел за стол, стал как ни в чем не бывало беседовать о том о сем. Настя удивленно посматривала на брата, но молчала, с недоумением видя, что тот не в себе. Немного погодя, она спросила:
– Что ты, Федя, такой смурной? И мокрый… Ты откуда? Дома что случилось?
– С чего ты взяла? Устал я после работы…
– Ага, а с работы по огородам приходят или как? Рассказывай уже…
Федор, косясь на Ивана, шепотом попросил ее выйти во двор. Иван, насмешливо глядя на мужика, молчал. Выйдя во двор, Настя услышала о произошедшем, всплеснула руками:
– Ну, ума у тебя нет! Что ты творишь, какой черт в тебя вселился? Опять Маришку свою защищаешь, ну не дурень ли, а!? Дети одни на ночь глядя остались, в страхе всех держишь, вояка! Что с тобой творится, не понимаю: был мужик как мужик, взбесился…
– Да не разобрался я сразу, что произошло, а тут эта дрянь – Маришка – наговорила на Анну черт-те что, я подумал, что она от ревности такое отчебучила. А оно совсем не так было…
Настя укоризненно покачала головой.
– Понятно: жена неизвестно где, дети сами дома, ты в бегах… Что теперь? К нам прятаться прибежал – не стыдно? Не хватало, чтобы и сюда чечены явились. Ум есть у тебя? Вроде мало пьешь, а ничего не соображаешь… Когда ты уже повзрослеешь…
– А ты сама-то – взрослая? Опять Ивана приняла, зачем? Обманет снова…
– А это не твоего ума дело… И нечего переворачивать разговор. Живешь с семьей, и живи. Не строй из себя умника. Не вмешивайся в мою жизнь: я тебе не указываю, и ты не лезь со своими советами. Без тебя как-нибудь… Что тебе сейчас надо? Детей напугают чечены, заиками оставят… Ты ведешь себя, как дурень…
– Насть, а Насть, сходи к нам, посмотри, что там да как?
– Ага, я тебе защитница… совести у тебя нет…
Настя вошла в дом, накинула джемпер, пошла по улице к усадьбе Федора и Анны. Подойдя к калитке, постучала, но никто не открывал, она позвала Анну, снова молчок. Ни огонька нигде не видно, тишина, только собака разрывалась на цепи.
Из ворот Дадаевых вышла Ания, позвала ее, сказав, что Анна с детьми у них, боятся идти домой. Анастасия, попросив разрешения пройти во двор, вошла и увидела Анну с малышками на руках и тесно прижавшихся к ней старшеньких. Всплеснув руками, она проговорила, чтобы они шли домой, ничего не боялись, что батька их сам теперь всего боится, что в следующий раз думать будет, что делает. Она извинилась перед Анией, не видя Дудуша во дворе, и увела семью брата в их дом.
Снова Анна поняла, что веры Федору не осталось… Ей придется защищать себя и детей от вспышек непонятной необузданной ярости мужа…
***
Еще несколько раз у него были вспышки безумия – по-другому не назвать – снова Анна убегала из дома, а за нею бежали дети, боясь оставаться с отцом. А когда он в очередной раз поднял руку на жену, Лена не выдержала, выбежала вслед за матерью, провела ночь у соседей, трясясь в страхе, не поддаваясь уговорам вернуться домой, что никого отец из них не тронет.
Наутро воротившись домой, собравшись в школу, она ушла тихонько, не веря, что дома все спокойно. Федор рано как ни в чем не бывало ушел на работу. На уроке девочка не выдержала, когда учительница спросила ее о невыполненном домашнем задании, расплакалась и, встав из-за парты, вышла без разрешения в коридор. Там ее остановил директор школы Евдаков Яков Иванович, живший неподалеку от них, спросил, откуда девочка, чья она, почему плачет. Когда та рассказала, что ночью не спала из страха, что отец найдет их с мамой и побьет в очередной раз, что не сделала уроки, теперь у нее будут двойки, Яков Иванович, переговорив с учительницей, успокоил девочку и отпустил домой.
Лена вернулась и нашла мать, которая готовила обед в кухне. Сказав, что она хочет кушать и спать, что ее отпустили домой, Лена присела за стол, поела молока с хлебом, вошла в дом и прилегла на кровать в спальне, не раздеваясь, опасаясь прихода отца. Она быстро уснула, а проснувшись, поняла, что уже ночь, все в доме спят. Тихонько встала, посмотрела на спящих братьев и сестренок, на маму, которая тоже спала одетой – так теперь привыкла спать Анна – и поглядела в окно двери в комнату, где храпел отец, проверила, накинут ли крючок и задвижка на обеих дверях, успокоившись, разделась и снова легла в кровать.
Днем позже Федора вызвал к себе председатель колхоза и начал разговор издалека. Это директор школы переговорил с Кружаевым, вместе и решили, как построить разговор, чтобы привести в чувство отца многочисленного семейства. Федор ужом вертелся на стуле, не зная, куда спрятать бегающие глаза, понял, что это не Анна пожаловалась директору, а кто-то донес о его поведении.
Кружаев, видя, что мужик не рад разговору, может и дальше повести себя совсем безрассудно, предупредил, что в случае его агрессии по отношению к семье, на него будет заведено уголовное дело. Федор от неожиданности замер, не зная, как оправдываться перед начальством. Выйдя из кабинета, он решил прийти к Дадаевым, извиниться перед соседом.
Когда он постучал в их калитку, вышла жена Дудуша, увидев Федора, она хотела вернуться во двор, игнорируя его попытки заговорить. Но он остановил Анию, спросив, дома ли муж. Та ответила, что муж лежит после стычки. Федор попросил разрешения войти в дом, сказал, что хочет извиниться. Ания показала рукой, куда можно пройти, встала позади него около двери. Дудуш поднялся с дивана, сел, глядя на мужика, ожидая вопроса. Федор потоптался неловко, потом мучительно проговорил через силу:
– Сосед, я… это… пришел сказать, что не хотел тебя обидеть… случайно так вышло… Не держи на меня зла…
Ания сзади громко фыркнула. Федор поежился, но стоял, ожидая ответа от Дудуша. А тот смотрел на него и качал головой:
– Если бы ты не в меня попал, а в жену свою – пирожки бы уже ели, так? Ты же ее намеревался убить, так? Ты не понимаешь, что это мать твоих детей? Какой пример ты детям подаешь? Они же ненавидеть тебя будут, вырастут и сведут с тобой счеты за все их такое детство. Вроде ты нормальный мужик, что с тобой? Не хочешь с ней жить – уйди, оставь ее в покое… Она сильная – справится… А ты сопли будешь мотать… Не мне тебя, конечно, учить, но подумай сам… Удивляюсь вам, русским: жен не бережете, мучите их, а сами только пьете и ничего больше. Разве для этого человек на свете должен жить? А ей за что такая милость? Дети – твоя радость, помощь в старости, защита… А ты их словно ненавидишь за то, что на свет родились… Они чем виноваты, что ты не в ладу со своей совестью… Иди уже – не держу я зла… Надеюсь, поймешь хоть, как ты подло к жене отнесся. Арестуют тебя, что делать будешь? Позор ведь…
Федор, ничего не отвечая на слова соседа, помня об их рослых парнях, отводя бегающие глаза в сторону, только повторил:
